Ричард Хелл - Погнали
Ричард Хэлл личность весьма значимая для меня как и в контексте панк рока так и музыки в целом… The Heartbreakers, Television, «Blank Generation» и многое многое другое… не удивительно что роман воспринимается многими прежде всего как про “Sex, drugs & rock'n'roll”, но по мне, он вообще не про это...
Я почему-то уверен, что она меня не совсем разлюбила, что она еще может снова меня полюбить. Я не задумываюсь о своих чувствах к ней. Сейчас — не время. Сейчас она для меня — только двадцать пять баксов. Мне так нравится ее грудь. И задница. Я обожаю ее задницу… ее попку, ее аппетитный задик. В языке нет подходящего слова, чтобы назвать эту часть ее тела. Мне хотелось бы съехать с нее, как на лыжах с горы. Или она просто пошлет меня куда подальше, но с милой улыбкой? Стоит мне только подумать о Криссе, и я себя чувствую умным и привлекательным. Я ненавижу, когда она заставляет меня так чувствовать.
***
Но теперь я уверен, что человечество близится к своему концу, и уже очень скоро оно поймет, что все его чаяния и попытки познать и переделать вселенную и понять свое предназначение, все его стремления к полной самореализации, вся его безудержная тяга к знанию, красоте и гармонии — стремление к богатству и мировому господству, — это всего лишь мазки на его автопортрете, и надо сказать, что лицо на портрете выходит не самым приглядным: жестокое, самодовольное и безобразное. Чем больше линий мы чертим на лике земли, тем более детальной и ясной становится физиономия на портрете, и конец уже близок, и мир скоро сотрет нас, размоет краски и сам усядется за мольберт.
***
— Знаешь, эти древние греки… ты никогда не задумывалась, почему они все такие философы? Может быть, потому что они и придумали это слово. Но мне кажется, они видели мир во всей целостности, а не в частностях. Наверное, из-за того, что у них были боги. А в нас нет богов. У нас — всего-навсего кинозвезды. Понимаешь, их боги — они были, как люди, а мы деградировали настолько, что относимся к людям как к богам. Ты можешь представить, что Лайза Минелли, или Эл Грин, или Клинт Иствуд, если их рассердить, превратят тебя в утку? Тут поневоле станешь философом.
***
Репетиция в семь. Сейчас — почти шесть. На самом деле, меня жутко ломает куда-то идти. Надо позвонить Джиму. Джим — единственный из всей команды, за кого я еще чувствую что-то вроде ответственности.
— Слушай, Копли, — ною я в трубку. — Я так устал.
— Так что, на репу тебя не ждать?
— Я этого не говорил.
— Скажем так: за твоими отчаянными стенаниями мне послышалось столь же отчаянное желание отменить сегодняшнюю репетицию.
— Какой ты у нас проницательный. Может быть, ты и прав. Наверное, мне действительно стоило бы уделять больше внимания своим потаённым чувствам. Есть возражения?
— Как я могу упустить возможность остаться дома и осквернить твой труп, пусть даже мысленно?
— Ты не сердишься?
— А ты догадайся.
— А я тупой.
— Слушай, у меня есть, чем заняться. Или, может быть, я позвоню Стиву Баторсу и приглашу его в студию, раз ты сегодня не можешь.
Я смеюсь.
***
Воспоминания лучше, чем жизнь. Поэтому я живу только воспоминаниями. Начинаю ценить то, что было, лишь по прошествии времени. Свои решения я принимаю, как правило, исходя из того, о чем мне потом будет приятно вспоминать.
***
Она говорила, что влюбилась в меня чуть ли не с первого взгляда, но до дела дело не дошло. Она приехала в Нью-Йорк со своим бойфрендом, который был еще старше меня, и у меня тогда тоже была подруга. Я не знаю, что конкретно было у нее на уме, но боль от желания была почти что приятной. Дальше поцелуев у нас не зашло, но это были поцелуи, исполненные потайных обещаний, от которых мы оба ходили чумные все время, когда были вместе, и однажды мы провели ночь в одной постели. Полностью одетые. Просто держась за руки.
***
Мы делились друг с другом самыми сокровенными тайнами, выворачивались наизнанку — полностью раскрывались, впуская друг друга в самые потаенные уголки души, где вдруг оживала мифология-греза, которая до этого либо спала беспробудным сном, либо тихонечко чахла в небрежении. Мы фотографировали друг друга при искусственном освещении в четыре утра, и выдумывали себе секс в утомленной и выцветшей музыке этих часов, и засыпали уже на рассвете. Мы вместе читали книги, мы писали стихи и рисовали.
***
И есть еще Берриган и Вьетнам: такие далекие от Бодлера, но замечательные сами по себе. Три книги — как три волшебных сокровища. Вот они, сложены стопкой на одеяле. Мое богатство. Я вдруг чувствую себя старым скрягой, и это так странно и даже немножко жутко, но я знаю, что во мне нет этой маниакальной страсти к приобретательству и накопительству — просто я люблю книги. Книги — самые искренние, самые верные друзья.
***
— Доброе утро! — и это само по себе как удача.
Мы выходим позавтракать, и хотя я совершенно не чувствую вкуса того, что ем, меня хотя бы не выворачивает, что уже достижение. Я рассказываю Криссе, как я пережил ночь. Во всех подробностях, включая и мастурбацию. Она говорит: а чего ты меня-то не разбудил? — и мы оба смеемся, но мне как-то неловко и странно. Похоже, ей искренне хочется мне помочь, она готова забыть о своих удобствах и самоотверженно заниматься моей персоной, а я немного растерян — я не знаю, как это принимать. В конце концов, я решаю не забивать себе голову. Будем считать, что ей просто хочется, чтобы я слез с иглы. Пытаюсь сказать ей, как мне приятны ее доброта и забота. Мне хочется быть достойным ее. Она говорит, чтобы я не заморачивался по этому поводу. Говорит, используй меня по своему усмотрению — как рабыню, или как домашнего зверя, или как робота. Ей это будет приятно. Я снова растерян. Все это так странно. Но она говорит, что ей правда приятно сделать что-нибудь для меня. Я перегибаюсь через стол и целую ее в губы, и она отвечает на мой поцелуй, страстно и жадно, как девочка-школьница, для которой все это внове, а когда я прерываю поцелуй и снова сажусь на место, она не возражает. Она вся — в моей власти. Я делаю с ней, что хочу. Похоже, она что-то для себя решила.
***
В конце концов, можно придумать любое название. Но я… мне так грустно. Грусть — это когда ты жалеешь себя и потворствуешь своим слабостям, грусть — это несостоятельность и незрелость, грусть — это когда тебе запрещают сделать, что хочется.. Ты как ребенок, которому взрослые говорят «нельзя».
***
Я скучаю по своему зеленому дивану. Не хочу, чтобы Крисса видела меня в таком состоянии. Хочу быть один. Я — существо, жизнеспособное лишь в одиночестве. Потому что лишь в одиночестве можно покончить с собой… то есть, полностью погрузиться в себя… чего нельзя сделать на людях.
***
Музыка наполняет пространство чувствами, она помогает мне вспомнить, что подтолкнуло меня к тому, чтобы петь, и играть, и писать.
Власть музыки — то, что она тебе дает, что она с тобой делает, куда уносит, — это что-то невероятное и непостижимое, как колдовство или как субатомная физика, если учесть ее непритязательную простоту. Это как солнце, а потом — луна. Почему так происходит? Наверное, дело в том, что она сама приходит к тебе, в нее не надо внимать, как в слова. Она омывает тебя, как свет, только более ощутимая, многогранная, и ты весь захвачен мелодией, она покоряет тебя мгновенно — но не силой, а сопереживанием. Она все меняет.
***
А я не уверен, что у меня получится. Все это «взросление» означает, что если тебе повезет, ты научишься уживаться с собой и разберешься, что надо делать, чтобы справляться с тем, кто ты есть — с тем, кем ты были изначально и кем останешься навсегда. На самом деле, это, может быть, самое верное определение, кто ты такой: ты — это то, что в тебе неизменно. Твоя жизнь, твоя личность, индивидуальность — все это искусственные построения. У тебя есть материал для творческих экспериментов — ты сам, — и тебе нужно узнать себя и найти наиболее подходящие способы самовыражения, подобрать единственно верный язык и стиль представления и проявления себя, любимого, в соответствии со своей природой. Все, что представлено в целостности — красиво. Во всяком случае, это наша единственная надежда.
***
Чем ближе я подъезжаю, тем более странным становится все вокруг — странным и даже слегка жутковатым. В душе появляется смутный осадок томления, какой-то намек на напряжение. Кое-что я узнаю, кое-что — нет. В детстве, я помню, здесь было больше пустырей, теперь же почти все застроено, но улицы все равно кажутся очень знакомыми, и в то же время — чужими, как это бывает, когда ты после долгого перерыва вновь приезжаешь туда, где когда-то все было родным и близким, а теперь стало далеким.
***
Не жизнь, а сплошной облом. Надо что-то решать, причем срочно. Сижу на траве под деревом, вся задница мокрая. Ложусь на спину и допиваю остатки виски. С такого ракурса все видится по-другому. Звездное небо закрыто невидимой пеленой листвы, и все в таком роде, но теперь я промок уже весь. Что же делать? Не знаю. Встаю, направляюсь обратно к дому. Уже у крыльца разворачиваюсь и возвращаюсь во двор. Опять останавливаюсь в нерешительности и иду к дому. Замираю на полдороге и стою под дождем, просто стою — опустошенный, растерянный, злой, — и меня вдруг пробивает желание рассмеяться.