Революционный хайп: интервью с Ильей Калининым

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышел первый том нового собрания сочинений Виктора Шкловского, призванного по-новому представить творчество русского формалиста. В честь этого мы решили взять интервью у составителя собрания, филолога и историка культуры, шеф-редактора журнала «Неприкосновенный запас» и куратора двух книжных серий в нашем издательстве Ильи Калинина, который рассказывает, как читать «нового» Шкловского и что это чтение может привнести в современность.

Чем это собрание сочинений отличается от уже существующих? Имеется в виду, прежде всего, советский трехтомник, вышедший в 1973 году. Какой логике и каким принципам вы следовали при составлении книги?

В каком-то смысле это не просто «новое» собрание сочинений Шкловского, а по сути первое его собрание, потому что тот трехтомник избранных произведений представляет собой сборник, на мой взгляд, не самых интересных работ Шкловского, помимо этого, он даже близко не приближается хоть к какой-то полноте. Кроме того, все тексты, которые присутствуют в том собрании, уже давно включены в интеллектуальный оборот. В нашем же случае мы пытаемся собрать как хорошо известные тексты, так и абсолютно новые: либо обнаруженные в архивах, либо найденные в периодике конца 10-х — 20-х годов, которые не переиздавались с тех пор и рассеяны по множеству разнообразных и труднодоступных источников. 

Но, наверное, не это самое интересное и важное. Мы пытаемся составить такое собрание сочинений Шкловского, которое по своему композиционному принципу не похоже на все существующие собрания сочинений — не только этого автора. Мы формируем эти тома из текстов, которые не следуют друг за другом хронологически, хотя в случае Шкловского, который присутствовал в литературном процессе на протяжении 70 лет это могло бы показаться оправданным. Мы не комплектуем эти тома и опираясь на жанровый принцип: художественная проза, историческая проза, мемуары, статьи по теории литературы, кинокритика, сценарии и т.д. Мы пытаемся создать на основе монтажа создать такую оптическую систему, которая бы обнаруживала концептуально-тематическое, идейное, иногда даже политическое единство из текстов, относящихся к разным жанрам и предметным полям. Мы пытаемся увидеть, как исторические реалии, окружавшие Шкловского, преломлялись в его текстах. И как его тексты преломляли его восприятие реальности, помогая ему ориентироваться в ней.  

В случае этого тома мы говорим о 1910-х — 1920-х годах. Он называется «Революция», которая понимается нами предельно широко - от революции социально-политической до революции художественной формы и гуманитарной теории. В этом томе мы пытаемся увидеть, как революционный исторический контекст прорывался в его теоретические тексты, как оценка Шкловским этого контекста была мотивирована его теоретической позицией, как темы, которые возникают в его переписке, - например, с Горьким, - затем всплывают в его литературоведческих статьях, — и так далее. В общем и целом, нас интересует, как в этом пестром жанровом и тематическом многообразии можно обнаружить калейдоскопическое, монтажное, но все же - единство. В таком подходе мне видится большой потенциал для нового прочтения текстов Шкловского.  

Подобный организационный принцип наиболее адекватен для Шкловского как автора эпохи modernity. Поскольку то динамическое единство, которое заключено в монтажной, калейдоскопической, подвижной форме, соответствует не только характерному турбулентному социально-политическому фону, но и новым способам производства смыслов, которые соотносились с этим фоном. 

В этой связи интересно, каким образом Шкловский может быть важен для современности. Почему Шкловский вновь появляется сейчас? И каким образом Шкловский может быть интересен не только для профессионального читателя, но и для того, кто не еще знаком с ним? 

Спасибо за вопрос. Я согласен с вашей оценкой того режима письма, который разрабатывает Шкловский, как принципиально модернистского. Здесь важен момент, который, мне кажется, будет актуализирован в результате знакомства с нашим изданием. Мы пытаемся прочитать Шкловского, не ограничиваясь тем интеллектуально-академическим контекстом, в котором его читали прежде. Иными словами, у нас речь идёт о Шкловском не только как о лидере ОПОЯЗа. Безусловно, это абсолютно корректная и актуальная тема, о которой существует множество исследований в рамках истории гуманитарного знания и отечественного литературоведения (филологии). Но мне кажется, что тот опыт, который мы можем извлечь из чтения Шкловского, выходит далеко за пределы истории литературоведения. Шкловский в большей степени принадлежит не истории науки, и даже не истории литературы, а литературе как таковой.  

Дело даже не в разнообразии его интересов и жанров, в которых он работал, а в том, что он оказался фигурой (возможно, единственной в советской культуре), которая очень хорошо описывается через парадигматическую для европейского и американского контекста ситуацию публичного интеллектуала. Интеллектуала, который не опирается ни на какие институциональные ресурсы и символические капиталы. Это проблема, которая вставала перед множеством европейских, чуть позже американских, интеллектуалов в 1920-е—1930-е годы.  

Конечно, Вальтер Беньямин - фигура, которая напрашивается здесь в первую очередь: мы помним его колебания между стремлением занимать независимую позицию и попытками «получить мандат», встроившись в советский культурный проект. Всё это очень характерно и для Шкловского, который после того, как в 1919 году вышел из партии правых эсеров и боевого подполья, членом которого он был, всего на протяжении трех лет был профессором Института истории искусств в Петрограде. На этом его академическая карьера, едва начавшись, была прервана начавшимся судебным разбирательством в отношении правых эсеров и закончилась его бегством в Берлин. После того, как он вернулся в советскую Россию, Шкловский был лишь членом Союза советских писателей с 1934 года, не принадлежа к какой-либо академической или университетской структуре. 

В этом смысле Шкловский был тем самым (здесь можно вспомнить различение между писателями и пишущими, которое Ролан Барт вводит уже во второй половине 60-х годов) пишущим, который не опирается на какую-то социально признанную институциональную рамку, на тот символический капитал, который стоит, например, за самим институтом Литературы, как это делает писатель. Шкловский же был литератором, интеллектуалом, пишущим: между ним и предметом его мысли нет ничего кроме его собственного письма, оно не обретает свою объяснительную силу, своё обаяние, свой смысловой заряд ни из чего иного, кроме самого акта письма и тех отношений, которые выстраиваются между автором и предметом, автором и стилем.  

И в этом смысле Шкловский, конечно, часть интеллектуальной истории XX века, а не только часть истории отечественной филологии 1910-1920-х годов. Если рассматривать Шкловского лишь последним образом — собственно, именно так он и рассматривается в подавляющем большинстве работ о нем — то его творческая биография заканчивается на рубеже 1930-х. В этой оптике траектория Шкловского как литературоведа, как теоретика литературы описывается как поступательное нисхождение, перебивающееся возвращениями к интуициям юности. Если же мы смотрим на Шкловского как на часть интеллектуальной истории XX века, истории модерна и истории нового типа интеллектуального письма, отсылающего к совершенно различным дискурсивным порядкам, жанрам, регистрам, то его поздние книги «Тетива. О несходстве сходного» или «Энергия заблуждения» или его последняя книга «О теории прозы» оказываются ничуть не менее интересными, чем ранние работы. Прослеживая эволюцию его письма, его пора включить уже не только в хорошо знакомое созвездие имен - Шкловский-Эйхенбаум-Тынянов-Якобсон, а в совершенно другое культурное пространство, где он будет соседствовать с Беньямином и Кракауэром, Лукачем и Брехтом, Батаем и Бланшо.  

Всё это позволяет совершенно иначе взглянуть на фигуру Шкловского на всём протяжении его интеллектуальной работы. Шкловский как авантюрный герой, как герой романа — отдельная богатая тема, уже неплохо разработанная. А вот Шкловский как часть интеллектуальной истории XX века — это тема, как мне кажется, только раскрывающаяся и помимо прочего позволяющая не только переписать творческое и интеллектуальное наследие самого Шкловского, но и внести определенные коррективы в интеллектуальную историю ХХ века. Скажем, посмотрев на то, каким образом, принцип «остранения» через брехтовскую концепцию «очуждения» работает в контексте французского предструктурализма в «Мифологиях» Барта, который вообще не подозревает в тот момент о существовании ОПОЯЗа. 

Хотел бы подчеркнуть и еще один момент. Несмотря на то, довольно смелый концептуальный монтаж различных текстов, объединяемых в тематические блоки, мы последовательно сохраняем композиционное единство тех сборников, составителем которых был сам Шкловский. Чего прежде никогда не было. Его сборники 1920-х годов впоследствии издавались не полностью и не в том композиционном порядке, который был предусмотрен самим автором. Понятно, что у человека, который занимался кино и практикой монтажа, структура сборника, составленного из уже опубликованных в разных изданиях статей, представляла собой как раз то самое монтажное единство, в котором смысл рождается не только благодаря синтагматическому развертыванию и чтению от первой до последней страницы, но также из тех парадигматических связей, которые возникают внутри отдельных разделов сборника и статей, которые в эти разделы помещены. Наше издание впервые с точностью воспроизводит авторские оригинальные сборники 20-х годов, что мы собираемся делать и в дальнейшем.  

В том виде, в каком Шкловский предстает сейчас, он переписывает не только историю литературы и историю восприятия литературы в отечественной традиции. Меняет ли он каким-то образом понимание в принципе фигуры публичного интеллектуала в целом? Каким образом тот Шкловский, который появляется сейчас, может повлиять на какую-то практическую сторону дела, на сам праксис литературы? Даже иначе — каким образом нужно подходить к этому Шкловскому? Как это читать и что это чтение может дать нового не в культурологическом смысле, а опять же - в экзистенциальном, прагматическом? Короче говоря, чем он крут? 

Тут мне видится два момента, которые делают Шкловского актуальным именно сейчас. Первый связан с тем, как Шкловский постоянно обыгрывает и преодолевает границы между художественным и нехудожественным, фикшн и нон-фикшн, между индивидуальным и социальным, между автобиографическим и историческим, как он делает пространство собственной памяти пространством исторической рефлексии и каким образом он интимизирует большую историю в пространстве персонального письма; как он превращает травелог, описание путешествия, движения героя в пространстве в способ понимания исторических, метафизических, экзистенциальных и социальных проблем. Как он вообще перераспределяет границы между приватным и публичным, вопрос о которых заново встает в эпоху Web 2.0, дающей возможность для любого превратиться в того самого пишущего, того, кто опирается лишь на персональный акт письма, а не на символический капитал тех институций, представителем которых он является, вообще каким образом человек может устоять на сцене постоянно меняющегося времени. 

Второй момент подхватывает этот тезис о человеке на сцене меняющегося времени. Мне кажется, что Шкловский невероятно актуален для современного российского, да и глобального контекста, в связи с теми изменениями, свидетелями которых мы являемся. Шкловский — это пример человека, который пережил эпоху мощных исторических сломов, массового социального движения, революции, невероятного художественного подъема, - был не просто свидетелем, но и активным участником всех этих процессов. Шкловский сумел поймать историческую волну, поймать революционный хайп, - как это можно назвать сегодня. И уникальность его примера и его опыта в том, что он сумел сохранить эту энергию на протяжении эпох, которые этому революционному драйву не соответствовали. 

Скажем, для поколения, сформатированного перестроечным социальным подъемом, августом 1991-го, помнящего социо-культурную турбулентность 1990-х, и оказавшегося в на рубеже 1990-х - 2000-х, проблемы, которые стояли перед Шкловским в середине 1920-х и далее, чрезвычайно актуальны совсем не в каком-то отвлеченном, академическом исследовательском смысле. Биография и история, отложившиеся в текстах Шкловского, действительно дает ответы на социальные и экзистенциальные вопросы, которые не могут не возникать у людей, которые застали социальный подъем, а затем стали свидетелями социального спада, политической стагнации, «эпохи стабильности». Каким образом, не уходя во внутреннюю эмиграцию и не покидая страны, ты можешь продолжать работать, реагируя на происходящее таким образом, который бы опирался на когда-то полученный коллективный исторический опыт, приобретенный в совсем другую, - революционную эпоху? Это актуально для российского общества, но в принципе тот же спад, ту же деградацию политических, социальных, культурных отношений мы наблюдаем и в глобальном контексте. Нельзя сказать, что глобальная современность радует особым разнообразием альтернатив развития, наличием будоражащих и вдохновляющих перспектив. Как не терять бодрости и задора в эпоху господства апатичных, аполитичных и послушных — ответ на этот вопрос, как мне кажется, любой современный читатель и сможет найти в текстах Виктора Шкловского.