Реставратор
НатальяПетербургскаяВ ту медную осень последних сентябрьских дней, когда печальное солнце неспешно садилась, пароход, открывший список Философских, медленно отходил от Платоновского мола Одесского порта в сторону Константинополя…
Для большинства пассажиров, как и для студента Сергея Стоцкого, пароход отплывал в никуда, казалось, и солнце садилось в никуда, в холодную пучину Чёрного моря, но оно хотя бы знало завтрашний день, отдохнувшее за ночь, оно озарит восторженный небосвод, а Сергей понятия не имел о завтрашнем дне.
А вчерашний, блестел глазами и комом стоял в горле…
Он вспоминал маму, раннее утро, когда она вошла к нему в комнату и дрожащими руками протянула свою белую блузку…
- Надень её сынок, она будет тебе в пору и воротничок совсем, как мужской, надень милый, она согреет тебя и поможет в трудную минуту.
В её глазах было столько любви, нежности и столько тревоги, что я не смог ей отказать и обняв её хрупкие плечи, надел вниз, под серый свитер.
Её руки всегда были нежными, как и голос…
Перед сном, бывало, подойдёт к моей кроватке, присядет, погладит по головке своей тонкой тёплой рукой и неожиданно прочитает новую сказку. Мне было лет пять, я уже понемножку и сам читал, но когда мама приносила мне детские книги в удивительно красивых переплётах и читала вслух… Как я любил те минуты, прижавшись к ней рядышком слушать её голос…
Всё к чему прикасалась моя душа, меня покидало, сперва Летти, мы с ней с детства были обручены, ещё когда в Териоках, держась за руки, бегали меж колосьев, и она наскоро срывала попадающие под руку полевые цветы…
Потом невинно и беззаботно лежала на траве, положив свою голову мне на колени и проворно плела венок, а я гладил её льняные волосы и с необычайной нежностью и обожанием смотрел на её выгоревшие ресницы… Она была очаровательна со своими солнечными конопушками, гостями каждого лета.
Мне было пять, когда в соседнем имении, среди распустившихся ландышей появилась белая кружевная карета и знакомые, жившие неподалёку, приходили к ним с подарками, среди гостей был и я с мамой. Летиссия, сокращенно её называли Летти. В древнеримской мифологии Летиция была богиней праздника и веселья, известной своей веселой и живой натурой. Такой она и была…
Свои первые шаги она сделала в год, крепко держа меня за руку и с тех пор каждое лето мы все больше и больше привязывались друг к другу.
В шесть лет мама привела Летти первый раз в зимнюю сказку на пруд Юсуповского сада. Это было лучшее детское развлечение, наши Новогодние забавы… Там устраивали Рождественские катания на коньках и санках…
В памяти остался ещё один зимний день детства; сверкающее солнце, редкие невесомые снежинки радостно кружились вокруг нас, к тому времени я уже хорошо катался на коньках и, поэтому, мне доверили сделать с маленькой принцессой несколько кругов на санках вокруг пруда… Ей было весело, счастьем лучились её фиалковые глаза и эхо её звонкого смеха казалось сохранял невозмутимый пруд. Большей любви в жизни я не испытывал…
Счастье – это волшебное чувство, говорят оно любит тишину.
Как она могла скрыть чувство радости, которое её переполняло, искренний восторг бытия… она, словно, светилась…
Зависть Богов!
Бог знает откуда пришла это напастье, может из церкви принесло…, в пасхальный день все целуются… Это ведь только в 19-ом веке туберкулёз считалась болезнь совершенно неопасной, благородной, романтической, аристократической...
Словом, лечили её с переменным успехом, тем летом намечалось улучшение, но последняя Петербургская осень была мглистой и зябкой, ей становилось хуже и хуже, кашель возобновился, временами с кровью, а на Покров день её не стало…
Ей было всего шестнадцать лет. Как-то ещё летом она, забежав в наш дачный домик, оставила на стене сочный, пахнущий ромашками венок… Вскоре он высох, потерял сверкание и белизну, но её аромат хранил… С началом осенних холодов мы перебрались в город и я боясь, что венок в дороге осыпется, оставил его до следующего года… > 18582057773 Наталия: Прошло более семи лет, а она продолжает жить в моей душе, она для меня была больше, чем любовь, она моя религия и навсегда останется святой любовью…
А теперь и мама, светлое, единственное любящее меня существо, так побоялась ареста, что готова была на расставание. Я подрабатывал в книжном издательстве Петербургского философского общества при университете, в котором учился
Там начались обыски, изъятие всех напечатанных научных трудов, работники типографии и меня предупредили о возможном домашнем обыске, посоветовав, на всякий случай на пару лет спрятаться… В то же время был подписан указ о незамедлительной эмиграции. Я не хотел эмигрировать, я прилежно учился и работал в издательстве, оформляя обложки книг, вдыхая в них жизнь и одновременно, через обложку, знакомил читателя с судьбой книги.
Уникальные обложки – это поистине художественные произведения. Мама привила мне к книгам особое эстетическое понимание, что сформировало особое отношение к красоте, и с возрастом мне самому хотелось не только читать книги, но и создавать уникальные обложки, которые приятно будет держать в руках, рассматривать и понимать, что это важная деталь к содержанию книги…
Особенно запомнилась одна книжка, её обложка была крышкой, совсем, как настоящего сафьянового сундучка с бронзовыми декоративными накладками, с филигранными уголками и гвоздиками с золотыми шляпками. При помощи тончайшей скани, особенно красивым выглядело название той детской книги и завораживающий бронзовый вензель, в его главной завитушке, блестел, как мне тогда казалось, настоящим изумрудом, а в середине сундучка, как и положено в маленьком бронзовом сердечнике, поворачивался крошечный ключик…
И чем окончилась моя мечта… Университет не закончил, сундучок не открыл, ключик потерял…
И вот так, среди всей своей потерянности, чуть поодаль, стою я на палубе и перебираю всю не дотянувшуюся до тридцати лет жизнь...
С заходом солнца поднялся ветер, и моя грудь почувствовала заботливое мамино тепло, её блузка, надетая вопреки моей воли, но не споря, защищала меня от ветра…
По обе стороны палубы стояла сгорбленная толпа, молчаливая и потерянная, ушедшая в себя, где всё переломано…
Только одна толстая украинка, словно из другого мира вошедшая, в трехслойных юбках, с рыжей плетёной корзиной, круглой, как её живот, достаточно громко с Одесским акцентом кричала:
- Да шо вы вцепились в эту палубу, у меня тут горячие пирожки с картошкой, давайте налегайте по-свойски, в одно ж направление едем, что не говорите, а сытым-то лучше плыть, чем на пустой желудок. И ты малёк, ну чё грустишь, съешь пирожок, ишь посинел-то как от дум своих, давай не стесняйся.
А ведь права она, подумал я…, пирожок наверняка давно остыл, но её сердечное тепло и пирожок согреет, и почему-то вспомнился рассказ Мопассана Пышка.
Что не говорите, а душевный зов как-то приподнял маски скорби и потянулось общее горе на сближение…
Философская группа учёных держалась особняком, но узнав, что я из той пресловутой типографии, меня любезно пригласили на вечерний чай. Душевно поговорили о каждом и упомянули в разговоре о Парижском комитете помощи русским литераторам и учёным, поведали о том, что в Париже есть типография “Земгора” на Boulevard Raspail 216 и посоветовали непременно к ним заглянуть, говоря, что с Божьей помощью может быть удастся устроиться к ним на работу и воплотить мечту детства, став оформителем уникальных обложек…
Приятно было, что они тоже держали путь в Париж, их знакомые уже позаботились и держали для всей группы небольшой флигель на Passé, в маленьком узком доме, в стиле старой Англии, где, по их мнению, может быть и мне найдётся комната…
Казалось, всё складывалась ладно, только осень, покрытая душевной тоской, всё равно тянула меня домой.
У философов были политические разногласия, объединяющее мнение о несправедливости, а моё неоправданное одиночество и неприкаянность, тоже было несправедливыми, но совершенно другими. > 18582057773 Наталия: В типографии места мне не нашлось, фантастические обложки книг их не интересовали, самое дорогое, что они могли себе позволить – это кожаный переплёт с золотым тиснением фамилии автора и Monsieur Smirnoff с этой работой справлялся.
Но зато там же на Boulevard Raspail 216, в том же издательском доме я снял вторую, свободную комнату à la conciergerie. Мадам Вера, первой волны эмиграции, из военной семьи, с 1917-го года живёт в Париже, муж не доехал, раненный скончался по дороге. Образования нет, французский не знает, да и скоро на пенсию, поэтому ни на какую приличную работу претендовать не могла.
- Повезло, - сказала она, - что нашла эту работу с квартирой и опять же повезло, что Вас заприметила, - сконфуженное улыбаясь сказала она.
В эту первую ночь в Париже мне снилась весна, поля, дача и радуга во всё небо…
В типографии “Земгора” печатались проза и стихи писателей Серебряного века: И. А. Бунина, А. И. Куприна, И. С. Шмелева, Д. С. Мережковского, Зинаиды Гиппиус и другие. Весь свет литературной эмиграции; они писали о душевных ранах людей, выброшенных из своего отечества, отражали горечь русской интеллигенции от потери родины, сердечно при этом прославляя веру в возрождение России и в ее прекрасное будущее…
Я не мог быть участником расцвета Парижской литературной жизни. Я не мог быть вхож в дом Мережковских “Зеленая лампа “, где Зинаида Гиппиус цепко изучала талант каждого входящего. Так же и другие литературные салоны для меня были закрыты, хотя я и учился когда-то в университете на филологическом отделении и стихи писал, и был участником студенческих литературных вечеров, но кто я сейчас, жалкий неудачник, трус с не сложившийся судьбой…
Так что и в салон к уникальной Марии Самойловны Цейтлиной, которой И. Бунин посвящал стихи и Зинаида Гиппиус её восхваляла, и эпиграммы Мережковского хранил её альбом, я не мог пойти, в её уютном салоне я тоже буду неугоден… Кто я такой… Свидетель чужого дарования… Посторонний…
Душа маялась, не находя себя в чужой повседневности, в одиночестве среди людей, никчемная пустота.
Я обошёл все музеи по несколько раз, но в душе не было поэзии и на красоту полотен смотрел без вдохновения, и хотя вокруг меня все говорили на абсолютно понятном мне языке, который я знал с детства, мне он был чужим, впрочем, как и всё.
Мадам Вера и комната, прилегающая к маленькому лифту…, всё моё достояние…, уж лучше бы арест в родных стенах, ну не растеряли бы, знаю, что уныние грех, а пароход с писателями, философами, учеными, всех их выбросить за борт, как мелкую рыбёшку не грех?
Так я в своём душевном одиночестве вёл тайные беседы с Богом… О смысле жизни, о странностях в любви и об украденном моём счастье, и надеялся быть услышанным …
Мадам Вера работала без выходных, консьерж доложен был быть, как говорится, всегда на посту, но одна поблажка у неё всё же была; по понедельникам она могла выходить на работу после ланча, это был её блаженный завтрак с деликатесами, хоть по сто граммов, но она пробовало всё. Вот в один из таких понедельников, после воскресных мучительных сновидений, купив тёплых круассанов, напоминающих по форме русские рогалики, я постучался в соседнюю комнату, словно ощущал внутреннюю необходимость рассказать кошмарный сон, мне он казался мистическим, пророческим что ли…
- Я вот простая женщина, из небольшого краснодарского села, не балованная роскошью и книг особо не читала, только что в юности, но глядя на Вас и слушая, и пару раз даже заглядывая в Вашу комнату, не раз отмечала, Вы Серёжа другой, словно из другого мира, чистенький, как бывают только младенцы. И душа Ваша особой красотой отмечена, вот смотрите, даже комната пустая была, невзрачная, а теперь на светёлку похожа стала, улыбается, а всего ничего, лишь три репродукции украсили стену, да гранёный стакан с цветком... Вам нужно рисовать, лепить, выпиливать, ну что-нибудь делать, где бы руки с душой в согласии жили. На блошином рынке чего только нет, а ваших работ нет, а я чувствую, что у вас получится…
И я уж не знаю, то ли чтобы меня подбодрить, то ли она так мой сон поняла, но только после того ланча жизнь моя изменилась… > 18582057773 Наталия: Нет сны не перестали сниться и я по-прежнему скучал по дому и о маме, но я перестал слоняться по грязным узким, мелко булыжным переулкам.
II
Блошиный рынок – это своего рода открытый музей ненужных вещей, забытых, проданных, преданных, но горячо любимых кем-то прежде, вещей красивых, но сломанных, как наши судьбы. Нас сослали за кордон, их на блошиный рынок. Словом, живые существа в виде, секретеров, псише, консолей, изысканных табакерок, вееров и эмалевых рамочек для туалетных столиков.
Некоторые выброшенные талантливые люди не пропали, талант их только возвеличил, так и вещи, изысканные, созданные известным мастером, получают шанс, второе дыхание, как говорится…
Это и имела ввиду мадам Вера, говоря купите какую-нибудь безделицу, реставрируйте и дайте вещи новую жизнь, вопреки её судьбе… У Вас получится, Вы чувствуете красоту и руки послушны будут…
В Париже, на Rue Daru стоит один из старейших православных храмов, построенный еще в 19-ом веке в русско-византийском стиле, Собор Александра Невского. Я подошёл к нему, соприкоснулся рукой с его душой и не решаясь войти, мысленно сказал:
- Это моё второе причастие, я знаю, что невозможно унаследовать вечную жизнь…, может быть, в каком-то смысле, я пришёл за предсмертным напутствием… Может быть моя душа при смерти, эти жгучие, бесконечные сны, не проходящие видения, наполненные эмоциями, высасывают из меня все соки и изнурительны, и желанны, и горьки…
И полусон, и полу грёзы,
Она в воздушном одеянии
Явилась, как живая, Боже,
Как дышащее изваяние.
Присев на краюшек кровати,
Рукой неоновой прошлась по волосам
И подарив венок из благодати,
Катились слёзы по щекам.
И смех её из радостного детства,
Сухих ромашек аромат,
Все скудное её наследство,
Но как ему несказанно я рад.
Рядом русский ресторанчик предложил мне пирожок и стопку водки, помогло, я допрежь её не жаловал, но она расслабила и отпустило мои натянутые нервы, и хотелось заглянуть в лицо зимнего бледно-серого утра, в полусонные облака и услышать, где-то вдалеке песнь чужого дня…
Вот так помирившись с настроением я поехал на блошиный рынок, может случайно брошенные слова мадам Веры зазвучат правдой и я найду там какой-нибудь муаровый веер, со следами имперского бала, а затем брошенного за ненадобностью…
Необъятный рынок переулочек, переходов, кресел со столиками тут же на панелях и рой лавочек и лавчонок, маленьких витрин и красочных плакатов… Сказать, что я растерялся мало, я через полчаса заблудился и никогда бы не нашел выход, если бы не старенький господин, он был морщинист, худощав, высок и приветлив, последнее сразу расположило. Он заметил моё смятение и предложил помощь.
- Кирилл Алексеевич, - представился он.
- Сергей, ravi de vous rencontrer, - произнёс я с нескрываемой благодарностью.
- У Вас чудный французский, слишком хороший, чтобы быть родным, родной, знаете ли, всегда небрежный.
- Я русский, - не хотелось добавлять слово эмигрант.
- Чудно, я понял, что Вы заблудились в отживших чужих жизнях, но если Вы не торопитесь, то через дорогу моя букинистика, там я могу предложить Вам чашечку Noisette Café…
В Кирилл Алексеиче был какой-то внутренний духовный аристократизм, умение слушать, не перебивать молчание и интеллигентная любезность. А меня опять покрыла грусть и мгновенная печаль, разлилась по душе вместе с кофе… И с ним из деликатности придётся скоро попрощаться.
Кирилл Алексеич, уловив моё душевное одиночество, как-то просто, по-отечески сказал:
- Вы, верно, давно не говорили с мамой, позвоните ей…
У меня от этой мысли перехватило дыхание, а через мгновение я услышал своё родное имя.
- Серёженька, мальчик мой, сыночек, - она скорее всего давно ждала этого звона, потому что не промедлив и минуты сказала, - не стирай блузку, шёлк расползётся, плечики, плечики порвутся и тебе станет холодно… Я так тебя люблю, ты только береги себя, я хлопочу о твоём возвращении… Родной мой, мальчик мой ты…
Но безжалостно короткие гудки прервали её слёзы…
Через какое-то время Кирилл Алексеевич положил руку мне на плечо и протянул карточку с адресом его букинисткики.
- Серёжа, голубчик, приходите не стесняйтесь, я и живу тут же за зеркальной ширмой.
И впрямь он был из зазеркалья, другого, неведомого мне мира, его мира, мира книг, покоя, сохранившего моральные устои, не поддающиеся ударам судьбы и с достоинством принятого всё пережитое…
Прощаясь, он обнял меня, поцеловал четыре раза и взял с меня слово о следующем свидании.
Тёплое прощание с Кирилл Алексеевичем немного отпустило душевную боль, мамин голос ещё стоял в горле, но непонимание её торопливых слов блузке, о не стиранных плечиках, мешал удержать его в памяти…
Придя в свою комнатушку, я кинул взгляд на шифоньер, приоткрыл скрипучую дверь и бережно сняв с вешалки мамину блузку, взял её в обе руки вдохнул её дыхание, смешанное уже с моим телом, прижал к лицу и, прижимая, сел на пол, содрогаясь в рыданиях…
Все эти разговоры о плечиках и ее страх быть выброшенными, смущали меня и неожиданно вызвали подозрение, но плечи, о которых кричал совсем недавно её умоляющий голос, пришиты были крепко и не думали обрываться.
И блузку не надо было стирать, она была чистая, я её берег, как фотографию, сто раз жалел, что в впопыхах собираясь, главное с собой не взял мамин кулон с фотографией вместо этой блузки, хотя какой кулон, когда на одного человека, скорее похожего на арестанта, разрешалось взять одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, включая и дневное, и ночное. Золотые вещи, драгоценные камни, были к вывозу вообще запрещены, даже нательные крестики снимали с шеи. Так что одна мамина блузка была на мне, вторая лежала в саквояже.
Мама продолжала стелить пелёнки в помощь моей жизни… В плечиках маминой блузки мирно спал её сапфировый кулон, окружённый бриллиантовой каймой, с одной стороны, а с другой её миниатюрный портрет, рубиновая диадема от моей прабабушки-фрейлины жены Александра III, второе плечико хранило изумрудный браслет в виде змеи с рубиновыми глазками…
- Мама, мамочка, - повторял я и слёзы душили меня, — значит ты знала, что мы расстаёмся навсегда, значит, зашивая это всё в последнюю ночь, ты уже со мной попрощалась… Но почему ты не дала меня арестовать… Знала, что всех расстреляют, знала, и, оторвав меня от своего сердца, спасла мне жизнь…
Засунув всё обратно в плечики я пошёл за бутылкой, а через два дня трезвый и промытый поехал с содержимым к Кирилл Алексеичу…
Он был рад увидеть меня и лукаво улыбаясь сказал:
- А у меня дельце к Вам есть, вернее просьба.
Я глазам своим не поверил, когда на развёрнутой салфетке лежала точно такая же книжка, как когда-то была у меня, правда сундучка на обложке не было, временем был потерян, - но я бы мог попробовать, восстановить по памяти, -подумал я.
- Вы давеча рассказывали о своей детской книге, так вот я три дня искал, все полки проверил, помнил наверняка, что была и нашёл…, она мне очень дорога, попробуйте пожалуйста реставрировать обложку, вернуть потерянный сундучок.
- Да я с радостью, постараюсь сделать новую, как родную…
Мне тоже не терпелось ему рассказать, что со мной произошло после нашей встречи…
Когда я закончил, Кирилл Алексеич серьезно сказал:
- А теперь шутки в сторону, мы сейчас же едем в банк и открываем сейф, мамины украшения должны лежать в надёжном месте.
В приподнятом настроении, заехав в несколько художественно-прикладных магазинов и купив всё необходимое для возрождения сундучка, я даже стеклянный камушек в вензель нашёл, цвета морской волны, напоминающий изумруд, и вернувшись, моя пошарпанная старая, выкрашенная серой краской комната, на радостях показалась мне наряднее, светлее что ли…
Через несколько недель лакированный сундучок со сверкающим изумрудным вензелем держал путь через весь Париж на блошиный рынок, но нет не для продажи, а обрадовать Кирилла Алексеича ….
Его черепашьи глаза приподняли тяжёлые, складчатые веки и забыв все русские восклицания шептали губы - magnifique, magnifique, formidable…
- Сереженька, - сказал он совсем по отечески, - позвольте Вас обнять, внучка моя погибла, оборванная книжка осталась лежать на площади, и ветер подхватил сундучок и, наверное, ей вдогонку к небесам унёс…
И глаза его от воспоминания стекленели. Мне было в пору его обнять, а он меня сердечно благодарил и тепло, как сына, обнимал...
- Прежде говорили, Ваши руки могут чудо сотворить, погиб талант, а у Вас нет, у Вас спал талант и вот он пробудился. Вы прирождённый реставратор изысканных вещиц. Посмотрите, у входа стоит жардиньерка маркетри 18-го века, чудный розовый палисандр, не хотите с ней повозиться, придать, так сказать, своей вилле улыбку у входа... Ах да, Вы же ещё не знаете, что Monsieur Fournier оценил Ваши сокровища в немыслимые миллионы и советует Вам вложить эти ювелирные изделия не в бумаги, а приобрести виллу с землёй в несколько акров, например в тиши Парижа, подальше от шума городского в Нормандии скажем, над розовым морем, там берег скалистый, оливы, виноград, сонное утро, но это только на первый взгляд, потом проснётся простор аквамариновый и Вы на краю лазури… Чудное тихое место… Жизнь загадочная, может и мама когда-нибудь приплывет на белом пароходе…
- На белом пароходе, - усмехнулся я, - их скорее в красный перекрасят, если ещё не уничтожили…
- Ну…, ну…, не унывайте…, жизнь непредсказуема…, верить надо, а без веры куда…
- У всех нас, чужих и чуждых…, одна дорога, хоть с верой, хоть без неё, без неё ещё и лучше, нет боли разочарования, обманутых надежд…, - подумал я, а вслух сказал, - как-то зацепило меня, дорогой Кирилл Алексеевич Ваше описание Нормандии, может и съезжу на выходных, пройдусь по ветру гор скалистых, но сперва отреставрирую эту дивную жардиньерку и потери-то невелики, прикупить ленточную палисандру, проморить немного, лак древесный и бронзу освежить…, и она будет готова встречать в своём кашпо букет из белых тубероз…
III
В сером свитере, в котором он пересек когда-то черту нежеланной оседлости, без иллюзий, так и сегодня, в холодное, хмурое утро, вышел он сутулясь от ветра и вобрав в себя грудь подумал:
- Tучи низкие косматые, вот тебе и аквамариновое небо…
В рассказах Кирилл Алексеевича о Нормандии слышался сказочный аромат… Единственное, что совпадало – это скалистый берег, но в силу жёсткого ветра, городок выглядел сердитым, не зовущим никого к себе в компанию. Виллы стояли друг от друга на расстоянии и ни на каких лужайках не играли дети…
Но зайдя в ярко освещённое кафе, неожиданно выкрашенное в розовый цвет, на душе потеплело. А съев горячие яблоки, запечённые с маслом, камамбером, орехами с медом и запив кальвадосом, Сергей согласился, что Нормандия – романтичная провинция и от Парижа недалеко, и, наверное, в ней что-то есть, просто сегодня полотно пастельного неба в своей дымчатой грусти отдыхает. Ведь недаром этот край когда-то приютил Клода Моне, да и можно вспомнить Пруста, и Флобера, манил же их этот край чем-то, а главное, Кирилл Алексеевич худого не посоветует.
Поначалу, потрёпанные временем вещи в руках Сергея преображалась, работал он быстро и ладно, особенно нравилось ему реставрировать изящные пудреницы, флаконы, хранившие запахи прежней роскоши и кружевные веера, всё это нравилось до тех пор, пока израненные, как души вещи, не напоминали ему о своей сломанной жизни….
Кружевной веер, с нежными акварельными пасторалями, размыт дождями… А когда-то этот веер, представлял себе Сергей, уже вошедший в душевный разлад, мог решить судьбу возлюбленного, высказать желание, назначить свидание, тайный язык веера спасал красавиц от строгих правил.
- А какой веер назначил мне тут свидание, в этой комнате, предназначенной для прислуги, - с досадой кричала его душа, то и дело прикладываясь к дешёвому вину…
И возвращалась усталая боль, безвыходность горя, выходила наружу спрятанная печаль и душа требовала, потом горела, потом плакала…
А в промежутках, в его руках оживали банкетки, обтянутые бархатом и отороченные по бокам золотым сутажом, вызывая в памяти гусарские мундиры.
Отдыхая от душевных терзаний Сергей навещал Кирилл Алексеевича...
- Давненько Серёжа Вы к нам не жаловали, что-то Вы исхудали, не хворали часом? - и строго посмотрев на Сергея, покачал головой…, стало быть, догадался, да и вид его выдавал…
Пропала тщательность, врождённая тщательность, выправка, как говорят про военных, а поначалу была. И причёсан был, и отглажен, и глаза небесно голубые, а сейчас белки порозовели, не хотелось ему даже думать так, легче было считать от слёз…
- Жениться Вам надо, да женится и в конце концов приобрести свои стены, как говорили свои стены всякого согреют…
Сергей молчал от неловкости и согласия. А потом, на одном дыхании, словно ухватившись за ускользающую жизнь сказал:
- Поедем же сейчас миленький Кирилл Алексеич в банк и сразу купим ту, что свободно, прямо на краю скалы, можно и без сада, мне же не писать кувшинки...
Продолжение рассказа - https://telegra.ph/Restavrator-prodolzhenie-02-12