Republic - Путин и «бандерлоги». Сколько времени в запасе у оппозиции?

https://t.me/nopaywall

13 июня 2017 г. Татьяна Становая.

Растерянность Кремля дает шанс наверстать упущенные возможности. Но действовать придется быстро.

Июнь 2017 года по своей политической атмосфере напоминает декабрь 2011-го. Пока не до конца понятная протестная волна поднимается в преддверии президентских выборов. Через два дня Владимир Путин должен будет выйти в эфир, чтобы напрямую пообщаться с народом и ответить на вопросы экспертов и журналистов. В 2011 году прямая линия также состоялась почти сразу после акции протеста и задавала тон выступлению президента, отозвавшегося об организаторах митингов крайне жестко. «Идите ко мне, бандерлоги» – так Путин обратился тогда к лидерам оппозиции, обвинив их в получении помощи из-за рубежа и в обеспечении интересов иностранных государств. За шесть лет отношение президента к оппозиции не только не изменилось, но стало еще более презрительным. Однако за это время Кремль так и не нашел эффективных механизмов для диалога с несогласными.

Но с протестами пока получается как с ценами на нефть: Кремлю постоянно везет. Когда мировая энергетическая конъюнктура резко ухудшается, внутри власти начинается паника, в правительстве появляется масса идей, как сократить расходы, что пустить под нож, дискуссии обостряются, политическая борьба за власть – вместе с ними, но в итоге государство, будучи неспособным договориться о более эффективной политике, не принимает никаких стратегически новых решений. Время проходит, мировые цены на нефть постепенно восстанавливаются и устанавливаются на том уровне, который позволяет и дальше жить по инерционному сценарию. Каждый раз чиновники говорят про себя «пронесло», а Путин верит, что кабинет министров провел неплохую антикризисную политику, о чем и докладывает народу. Так было в 2008–2009, а затем в 2014–2015 годах.

Точно так ⁠же и с протестами. ⁠В конце 2011 ⁠– начале 2012 года мало кто понимал природу происходящего, а тактика и стратегия реагирования прорабатывались ⁠на коленке в условиях ⁠отсутствия всякого понимания, как быть, ⁠если протестная волна не спадет. Отсюда и колебания власти: сначала попытка ⁠либерализации, затем затишье и резкое ужесточение с консервативной волной. Когда стало понятно, что волна спала и вряд ли поднимется снова, пошли откровенные репрессии – «болотное дело», новые силовые законодательные инициативы. Но, по большому счету, особой заслуги власти в подавлении протеста не было. После президентских выборов 2012 года та самая прогрессивная общественность, что выходила на Болотную и Сахарова, утратила кураж и проглотила возвращение Путина со всеми его консервативными приоритетами, но вовсе не потому, что с ними договорились, а потому, что пропутинская инерция режима и мгновенная девальвация медведевских либеральных завоеваний оказались гораздо сильнее. А возвращение Крыма в марте 2014 года окончательно фрагментировало и ослабило антипутинский лагерь.

В конце 2011 – начале 2012 года власть банально пронесло: протест оказался не столь долгосрочным и критичным, чтобы превратиться в реальную угрозу для стабильности режима. Сейчас наступает новое испытание и можно достаточно легко прогнозировать, как Кремль будет к нему готовиться.

Идеологическая база реагирования на акции протеста на протяжении всего путинского режима оставалась неизменной, и сейчас не стоит ждать перемен: лидеры оппозиции в глазах власти будут оставаться агентами Запада, инструментами дестабилизации ситуации в стране, чья деятельность направлена не столько против самого Путина, сколько против страны и государства в целом. Отношение к участникам акций протеста, как и прежде, тоже будет оставаться дифференцированным. Одна часть митингующих воспринимается как продажная, полупреступная, готовая сознательно пристроиться к политической авантюре. Другая их часть, как и в конце 2011 года, будет приравниваться к «баранам», оказавшимся объектами манипуляции лидеров оппозиции. Наконец, есть и третья часть – это честные продвинутые слои общества, по собственной ошибке или недоразумению оказавшиеся в строю с «предателями». С такими Кремль всегда признает важность диалога, но никогда на практике не переходит к делу. Это как со структурными реформами в экономике: все согласны, что они нужны, но на проведение нет ни политической воли, ни реальной острой потребности. Как и в случае с реформами, отношение к предмету тут крайне абстрактное: надо что-то менять, но что и как – непонятно, и ответственность на себя никто брать не станет.

Как следствие, самыми дееспособными и жесткими, прекрасно понимающими, чего и каким образом они хотят, оказываются силовики, для которых лучшая реакция власти на протесты – репрессивная. Именно поэтому силовая часть российской политики и вообще государственной линии путинского режима оказывается и самой последовательной, и самой бескомпромиссной на практике. Эта линия в отношении организаторов протеста сохранится, но, скорее всего, будет пока временно сдерживаться в рамках новой концепции на «гуманизацию» образа Путина в преддверии его переизбрания.

Работа же с «болотом» и «прогрессистами», как и в прежние годы, будет буксовать, и в нынешней ситуации это не только вряд ли изменится, но и скорее усугубится. Если посмотреть телеграм ЭИСИ – нового прокремлевского центра, работающего на Сергея Кириенко, то там можно обнаружить оценку происходящего вполне в духе времени: протест идет на спад, нет никакой эскалации, численность участников по сравнению с мартом снижается вместе с общественным интересом к оппозиции. При этом власти получили позитивные оценки: на провокации не поддались, «задержанных для такой острой провокации не “много”, а “мало”, а жертв и разрушений нет».

Вообще, принижение значимости политического риска становится особенностью зрелого путинского режима. Делается это вовсе не по неведению. Во многом это следствие инерционного торможения развития политической системы. Стакан наполовину полон или наполовину пуст – вопрос философский, но в жизни ответ всегда имеет вполне конкретное значение. Акцент на угрозах, признание опасности Навального и наличия социально-политической угрозы неконтролируемого протеста снизу, «школьной проблемы» (которую аналитики Кириенко так старательно опускают как надуманную) – все это автоматически означает признание уязвимости режима, его слабости, подверженности «напастям», что в авторитарных системах не лучше самих акций протеста. Внутри режима сегодня никто не говорит про необходимость рыночных реформ – это удел системной оппозиции. Также никто внутри власти не скажет сегодня, что внутри режима есть проблема – нарастающее сопротивление «прогрессивного класса» консервативному тренду при накапливании социального раздражения у того самого «болота», что голосует конформистски. Не замечает власть и омоложения протеста: для подрастающих поколений путинская власть кажется все более ветхой и совсем уже не сакральной.

Появление нового политического вызова, неподконтрольного власти, совершенно четко заявило о себе 26 марта и подтвердило свое присутствие в повестке 12 июня. Но Кремль, в отличие от декабря 2011 года, оказался не просто не готов к этому: вся система сверху донизу работает так, будто ничего особенного не происходит.

Наряду с этим появляется и еще один феномен: фрагментация политической ответственности. Кремль совершенно однозначно спускает повестку протеста на уровень города, власть колеблется при согласовании митинга (и в итоге принимает половинчатое решение), самые разные начальники, включая и силовиков, растерянно реагируют на решение Навального перенести мероприятие на Тверскую, – кажется, никто не хочет ни за что отвечать и принимать стратегические решения, как быть с протестующими. Интересы каждого из субъектов управления по вертикали и горизонтали власти оказываются все более корпоративными и местечковыми, а интерес государства как системы растворяется, власть утрачивает чувствительность к новым реальным политическим угрозам.

И такая реакция власти логична: когда опасное явление не замечается, нет нужды прорабатывать и внятную стратегию по его купированию. Акции протеста искусственно прописываются на городском уровне, становясь для режима вопросом не политическим или управленческим, а техническим. Лидеры же оппозиции все активнее тестируют власть на то, как далеко она способна зайти в нежелании замечать проблему. Радикализация протеста – частичное следствие этого.

На этом фоне прямая линия Путина 15 июня приобретает дополнительную интригу: что скажет президент – вопрос, который волнует уже не столько журналистов и политологов, а элиту. Как Путин относится к рискам дестабилизации, понимает ли он наличие двойного вызова (ситуативного совпадения целей прогрессистов и социального раздражения), будет ли меняться политика, какой окажется роль репрессивного механизма? Кремль не посылает пока никаких внятных сигналов, как воспринимать происходящее, дезориентируя истеблишмент. У Навального в такой ситуации поле для маневра значительно расширяется, а протест, особенно для молодежи, оказывается привлекательной авантюрой, а не скучным политическим действием.

Кажется, что сейчас задача номер один для Кремля – пройти март-2018, организовать убедительную победу Владимира Путина на очередных президентских выборах, на которых для него всегда имела значение легитимность. Причем легитимность не столько внешняя (для Запада), сколько внутренняя. Убедительная победа – это вовсе не нарисованные 70%, это сохранение реальной подавляющей электоральной базы Путина и ее подтверждение по итогам голосования. Но уже после марта 2018 года можно будет ожидать новой консервативной и репрессивной волны: политическая операция подойдет к концу, а проблема легитимности на время уступит новому витку войны с врагами режима. Это значит, что образуется некий политический лаг, воспроизводящий возможности периода декабря 2011 – марта 2012 года: у оппозиции появляется время и возможность повлиять на правила игры, пока власть не накроет ее с новой силой очередными посадками.

Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/nopaywall