Republic - Политика нового типа. Трамп и Путин как эффективные постмодернисты
res_publica24 мая 2018 г. Андрей Мирошниченко.
Скрепы и great again нужны для моральной легитимации власти в обход рациональных принципов.
Дональд Трамп и Владимир Путин схожи тем, что хотят great again. Это great again датируется примерно 1950–60-ми годами. Бэби-бум, Гагарин, огромный шаг для человечества, время наивысшего расцвета двух сверхдержав.
Война натренировала промышленность, а победа в войне укрепила правоту идеалов. Взлет позитива подкрепился расцветом позитивизма. Вера в могущество научного знания, заложенная еще рационализмом Просвещения, воплотилась в покорении глубин, широт и высот.
Software науки, пожалуй, впервые в истории было полностью и адекватно обеспечено hardware промышленности. Подготовленные модернизацией и подстегнутые войной индустриальные технологии вышли на пик своего развития. Небывалое сочетание духа, знаний и умений позволили человеку покорить атом и космос. Образ с цветущими яблонями на Марсе обыденно перешел из фантастики в лирику.
Позитивизм науки и модернизм промышленности обеспечили людям прожиточный минимум. Для миллионов людей физическое выживание перестало быть насущной проблемой. Человек начал карабкаться вверх по пирамиде Маслоу.
Силезские ткачи, которыми восхищался Маркс, бунтовали в 1844-м оттого, что им нечего было есть. Парижские студенты, положившие основу современному левацкому движению, бунтовали в 1968-м оттого, что им нечего было делать. Любая посткапиталистическая революция – это революция достоинства. Ее главный посыл, адресованный власти: «Вы нас даже не представляете!». Если человек не знаком с реальными проблемами выживания, то самой большой его личной драмой становится поиск идентичности.
Голод, холод, болезни, захватчики и прочие угрозы, сопровождавшие человека тысячи лет, в 1950–60-е годы в развитом мире исчезли или отступили. Но человеческая сущность выкована угрозами. Их место в картине мира и в спектре нейрохимических реакций не может пустовать, даже если самих угроз уже нет. Нишу реальных угроз заполнили угрозы наведенные. Эмоция опасности сменилась не менее жгучей эмоцией несправедливости.
Так в недрах благополучия возник этический, интеллектуальный и культурный протест против всего того, что сформировало основы этого благополучия. Последний и самый могучий импульс просвещенческого рационализма в 1950–60-е породил целый набор явлений, главной характеристикой которых стала приставка «пост-».
Мир приставки «пост-»
Постфордизмом назвали первые проблески информационного общества, когда стоимость начала перемещаться из материального производства в нематериальное. Постфордизм плавно перетек в идею постиндустриальногообщества.
На смену позитивизму, то есть вере в абсолютизм объективного знания, пришел постпозитивизм. Постпозитивизм сначала диагностировал, а потом и декларировал зависимость истины от интересов исследователя. Получилось нечто вроде зависимости урожая от партийности агронома (каковую при определенном умении вполне можно обосновать).
В социальных науках для постпозитивизма есть место. Но даже в них он привел в конце концов к идее, что релятивизм истины – это свойство не исследователя, а самой истины. Истины нет не потому, что ее технически трудно найти или мешает партийность, а потому, что под личиной истины скрывается, на самом деле, конструкт доминирующего мировоззрения. Вместе с этим разоблачением была подорвана вера в рационализм знания и объективность истины.
Постструктурализм, зародившись в лингвистике, сначала развивал открытое еще структуралистами различие между языком и речью, между структурой и применением. Исповедуемый постструктуралистами приоритет практики над структурой привел к революционному прорыву в лингвистике. И не только. Акцент на применении позволял деконструировать структуру, вылавливать встроенные в неё мифы, обсуждать не структуру, а ее производство и восприятие.
Изначально будучи исследовательским методом в семантике и потом в философии, деконструкция постепенно превратилась в этический манифест, позволяющий вскрывать механизмы подавления, так как всякая структура, конечно же, есть скелет иерархии и агент доминирования.
Наконец, постмодернизм стал фронтирующей концепцией всех «пост-» теорий. Постмодернизм базировался на исследовании культурных проявлений индустриального капитализма. Серийное производство Форда привело к унификации товара, а значит, и потребителя. Типовой потребитель породил серийного человека – обобщенного, удобного для манипуляций с помощью такой же серийной, то есть массовой, культуры.
Медиа предоставили такую возможность. Печать – это очевидный фордизм в коммуникациях. А развитие звуко- и видеозаписи оторвало наслаждение искусством от присутствия на концерте. Фонограф и последующие медиатехнологии сделали эстетическое переживание серийным. Доступ к искусству упростился. Следом упростилось само искусство. Элитное производство искусства смешалось с его массовым потреблением.
Сначала постмодернизм воспринимался как диагностика индустриального (капиталистического) влияния в культуре. Диагностика, естественно, была критической. Потом критика выкристаллизовалась в самостоятельную ценность. Cultural studies стали преимущественно critical studies, а активизм в этой сфере признали формой академической деятельности. То есть ценности исследователя теперь прямо влияют на определение того, что раньше считалось бы объективной истиной (отсюда уже можно переходить к Трампу, но еще нет).
То, что в постструктурализме называли deconstruction, в постмодернизме стало disruption – подрыв, разрушение старых норм и ценностей. Для благозвучия иногда используют термин positive disruption – полезный подрыв вредных репрессивных устоев и системной дискриминации.
Каждая «пост-» теория стремилась сначала описать свои «зоны ответственности», встраивая их в общее дело культурной критики. Модернизация производства в начале XX века привела к унификации человека (которую преодолевает постфордизм) в иерархической структуре с системным доминированием (ценностную суть которой вскрывает постструктурализм), с навязываемой сверху «объективной» истиной (которую развенчивает постпозитивизм), что породило в конце концов жгучую потребность отринуть саму культуру модерна, ставшую механизмом подавления индивида (постмодернизм).
Вот тут уже можно переходить к постправде. Приставка «пост-» здесь, конечно, вопиет о принадлежности к череде «пост-» явлений.
Трампизм – политика будущего
Постправда – это не только порождение бесконтрольного авторства в интернете. Это еще и вишенка на торте, в котором сочными слоями уложены постфордизм, постпозитивизм, постструктурализм и постмодернизм и все это пропитано самой идеей пост-чего-нибудь с ее подрывной сутью.
Шок от победы Трампа в среде либеральной интеллигенции, возможно, был связан с тем, что трампизм оказался карикатурным воплощением доминирующего в интеллектуальной среде воззрения – постмодернизма. Трамп сделал левую сказку правой былью.
Сам он, конечно, вряд ли осмысленный пользователь постмодернистских концепций. Связь скорее в том, что постмодернизм подготовил общество к Трампу. Отрицание объективной истины, подмена факта ценностями, отсоединение знака от реальности, самореференциальность, приоритет практики над структурой, смешение высокого и низкого, подмена реальности симулякрами, субъективизм, «смерть автора» и вручение смысла воспринимающему, отрыв риторики от логики – эти описания в равной мере подходят и для постмодернизма, и для трампизма.
Трампа сравнивают с Путиным обычно на базе консервативных политических воззрений. Но есть платформа для сравнения и на базе постмодернизма – с поправкой, конечно, на то, что Путин не замыкает политику на себя стилистически столь выраженно, как Трамп. Уместнее говорить о постмодернистских явлениях в политике Кремля.
Идеи гибридной войны или гибридного режима получили бы одобрение адептов постмодернизма, если бы они не были в большинстве своем леваками. Приоритет практики над структурой, маркетинговых акций (спецопераций) над институтами, симуляций над реальностью вполне обнаруживается в российской политике. В целом культурный контекст российской политики можно описать как расфундаментализацию истины и фундаментализацию ценностей.
Ярким примером стала, скажем, дискуссия вокруг фильма о 28 панфиловцах. Декларируемый приоритет ценности этой истории над ее правдивостью – классика постмодернизма. Такая позиция была бы невозможна в советское время, в котором, безусловно, доминировала рациональная этика модерна. Согласно той этике, можно скрывать истину, можно сочинять ложь, но нельзя допускать дисперсию самого концепта истины. От такого святотатства недалеко и до сомнения в устоях. А этого советская этика модерна, обращенная в будущее и создающая новый вид человека, позволить себе не могла. В постмодернизме же устоев нет; есть лишь практика, то есть эффективность.
Трамп и Путин используют этику постмодернизма в прямо противоположном постмодернизму направлении – чтобы вернуть общество к архаике модерна. Постмодернизм стремился разрушать устои, потому что всякие устои есть доминирование. Теперь два самых влиятельных в мире политика (с точки зрения весомости личного решения) используют созданную постмодернизмом неустойчивость реального… для возврата к устоям.
Декларации по поводу скреп и great again на самом деле призваны удостоверить моральную легитимность власти в обход рациональных – институциональных – принципов. Главным вопросом постмодернизма всегда был этот вопрос об «альтернативной власти» – о власти морального превосходства. Моральная легитимация нужна была постмодернистам, чтобы обойти институты доминирования и подавления. Трампу и Путину моральная легитимация нужна, чтобы обойтись, по возможности, без институтов. Ведь институты составляют естественное ограничение личной власти. Сейчас очень заметно, например, как сильные институты иногда «нормализуют» Трампа.
Успешно воплощенная Трампом этика постмодернизма приводит к мысли о том, что трампизм – политика будущего. Субъективность, самореференциальность, подрыв истины, размывание факта, симулированная реальность, приоритет практики над институтами – все это создает выгодные условия для политика, который не сдерживает себя принципами институциональных структур. Он делает вещи, разрывающие шаблон, «because he can».
Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/res_publica