Republic - Погром в «Коммерсанте». Уволенный об уволенных
res_publica21 мая 2019 г. Олег Кашин.
Бывшему специальному корреспонденту издательского дома есть что сказать по поводу неприятностей бывших коллег.
Предполагая, что люди, которые прочитают этот текст, не впервые слышат мое имя, я предполагаю также, что для многих из них я, хотя прошло уже много лет, остаюсь прежде всего тем журналистом, которого однажды чуть не убили наемники с арматурой. Сам я, конечно, тоже отношусь к тому эпизоду своей жизни с большим трепетом, но если бы меня кто-нибудь спросил о самой большой неприятности, которую я переживал в жизни, то я бы назвал совсем не покушение (это не поза, вполне объективно: напали, уехал на «скорой», отключился, пришел в себя через несколько дней, окруженный всеобщей любовью и вниманием – плохого, строго говоря, вообще ничего).
В ноябре 2012 года меня уволили из «Коммерсанта». И вот это было хуже всего – унизительно, больно, противно. Увольняли долго, натужно, несколько раз менялась официальная причина, реальную я так никогда и не узнал, как и имени реального инициатора моего увольнения. Длилось это все несколько месяцев, я довольно отчаянно сопротивлялся, и, наверное, мог сопротивляться еще какое-то время, но то ли сдали нервы, то ли наоборот, успокоился – ну хорошо, они меня хотят уволить, а я, получается, хочу остаться с ними? Наверное, это, как у всех, была стадия принятия, но странно тогда, что стадия торга наступила позже.
Я написал письмо коллективу; перечитываю его сейчас – хорошее. «Профсоюза у нас с вами, как известно, нет, зато есть коллектив», – дальше было в том духе, что меня можно любить или не любить, но имейте в виду, что от необъяснимого увольнения не застрахован ни бунтарь (он тогда действительно казался бунтарем) Ревзин, ни нынешние фавориты начальства. Фаворитов по именам я не называл, и сейчас это может выглядеть позднейшей спекуляцией, но имел я тогда в виду как раз молодежь из отдела политики, и мне хотелось адресно их уколоть – мы с ними друг другу взаимно не нравились, хотелось это как-то деликатно обозначить.
Они – не знавшие допутинской жизни милые молодые люди, действительно хорошие, но – как это правильно назвать? – работающие с неконкурентным рынком. Я наблюдал такое превращение в свое время на примере отдела преступности, который тоже был полон хороших парней, и в те времена, когда их ньюсмейкерами в равной мере были и бандиты, и менты, это был лучший в сравнении с чем угодно, заслуживающий подробной главы в учебнике истории журналистики, криминальный отдел. Потом бандитов как субъекта не стало, остались одни менты, и те милые парни как-то сами собой тоже превратились в ментов, то есть каждый текст отдела преступности можно было читать только как полицейский пресс-релиз, сформулированный эксклюзивно и по дружбе, ну вот что-то вроде «вчера к нам в “Дальний” мужика какого-то привели, хамил, ну мы ему в жопу бутылку-то и засунули», – интересно, наверное, но что-то все-таки не так.
И, как мне тогда, по крайней мере, казалось, с отделом политики в начале десятых происходило то же, что в нулевые с отделом преступности. По мере огосударствления всей окружающей среды и превращения государственного организма в монолит все традиции и обычаи политической журналистики конкурентных времен утрачивали смысл – когда в стране остается единственный политический субъект, журналист, пишущий о нем, неизбежно превратится в его придаток. Это процесс, не зависящий от качеств журналиста и от его характера; да что далеко ходить – сравните Андрея Колесникова, опубликовавшего в 2000 году видяевскую стенограмму (с которой, в общем, и начался по-настоящему Путин), с Колесниковым 2019 года. Или 2012-го, если мы о нем.
Я тогдашний, если бы мы вдруг встретились, себе нынешнему не понравился бы. Слишком экзальтированный человек с Болотной, радикальный навальнист, имеющий даже собственную теорию, что в условиях государственного давления на прессу пресса сама собой превращается в оппозиционную силу – ну и понятно, какими глазами я смотрел на этих комсомольцев, пишущих каждый день о «Единой России» или о каких-нибудь инициативах Кремля. Но и они на меня как смотрели (да и были ли неправы?) – выступает на митингах, заседает в оргкомитетах и координационных советах, интервью дает чаще, чем берет, а еще жанр колонок – тоже ведь очень спорный; то есть им меня любить было тоже не за что.
Я дописал письмо коллективу, перечитал, представил, как его будут читать в отделе политики – и не стал отправлять. Вместо этого пошел к усмановским менеджерам договариваться об условиях капитуляции. Договорился, ушел без скандала, если не считать дурацкое «Работать надо было» от тогдашнего главреда, которому, вероятно, в силу характера было важно сохранить видимость, что это было его решение, вызванное моими плохими рабочими качествами (смешно – именно он сейчас в фейсбуке пишет, что «Коммерсантъ» «нужен только для того, чтобы время от времени акционеры доказывали свою лояльность к власти путем увольнения неугодных ей сотрудников»). Дальше мы с той молодежью из отдела политики благополучно забанились в соцсетях и друг о друге не вспоминали до августа 2014 года.
Это был самый страшный период донецкой войны, украинская армия погибала в иловайском котле, и официальная российская версия событий звучала уже гораздо менее убедительно, чем в апреле или в мае, когда в «шахтеров и трактористов» еще были основания верить. Ходили слухи о псковских десантниках, брошенных на донецкий фронт, слухов было много, но никто, даже «Псковская губерния», на эту тему не писал.
Ситуация показалась мне идеальной для колонки в форме списка вопросов российскому военному ведомству – правда ли, что десантники там воюют, если да, правда ли, что погибают, и что их семьям платят за молчание. Я написал эти вопросы, старался соблюсти интонацию «сквозь зубы» («я пересказываю сейчас слухи – в военное время мое поведение могло бы быть истолковано как очень тяжелое уголовное преступление, но это в военное время, а Российская Федерация сейчас, как известно, войны не ведет, в России сейчас, как известно, мирное время»), но уже когда дописал, вспомнил, что у меня в «Коммерсанте» как раз в том отделе политики есть, по крайней мере, один знакомый, у которого такая работа – писать о российской армии, он дружит со всем военным министерством, совсем недавно ему выдали каску с надписью «Пресса» – почему, черт возьми, молчит персонально он?
И я дописал еще один абзац, очень злой: «Ответственность за страшные слухи и спекуляции вокруг псковских десантников лежит сегодня не только на российском государстве, но и на российских военных журналистах, не справляющихся с профессиональным долгом».
Дальше такой сложный мемуар: я писал ту колонку для сайта, который сейчас называется Republic, его редактор, сам из Пскова, не решился его публиковать – тема сложная, доказательств нет, давайте подождем, – я обиделся и отдал текст сайту, обычно не пишущему на политические темы, больше на культурные. Те тоже понимали, что тема опасная, колебались, но текст поставили, и наутро внутри той редакции, которая побоялась, был спор, закончившийся публикацией новости, что да, по сведениям из Пскова («Псковская губерния» подключилась в начале того же дня), в городе тайно хоронят десантников. Новость разошлась по понятному набору СМИ, кто-то спросил Пескова – правда ли, что десантников хоронят, тот сказал, что не знает и нужно проверять, то есть как бы опроверг, зато тема стала легитимной – цитата с именем Пескова, даже если он говорит, что все неправда, дает запретной теме право на существование. И через два дня в «Коммерсанте» вышла уже подробная статья того их, из отдела политики, военкора, который, соблюдая все профессиональные стандарты, со ссылкой на множество источников, в том числе на жен десантников, рассказал, что в Ростовской области идут учения, и несколько российских военных заблудились на украинской территории, но «про выполнение задач на территории Украины речи не шло». Статья, которую в условиях цензуры можно читать между строк – она хорошая или позорная? Пять лет назад у меня был ответ на этот вопрос, сейчас, наверное, я стал терпимее – ну хоть так.
Погром в отделе политики «Коммерсанта» трудно воспринимать в отрыве от тридцатилетней истории старейшего в стране независимого СМИ. За спиной увольняемых журналистов тени живых и мертвых легендарных репортеров и редакторов, чьи жизни и судьбы до сих пор обеспечивают коммерсантовскому бренду его силу и цену. Но нет, это оптическая иллюзия. Громят сейчас совсем другой «Коммерсантъ», почти государственное медиа, которому просто не повезло с обидчивым высокопоставленным ньюсмейкером – так споткнуться на Валентине Матвиенко могли бы и ТАСС, и РИА, разницы сейчас нет. Наверное, тут можно было бы что-то сказать о двусмысленности самого существования деловой прессы, придуманной в другой России и для другой России (Россия девяностых и нулевых – другая по сравнению с Россией десятых), но и по этому поводу все слова были сказаны столько раз, что повторять их неприлично. В СССР можно было издавать «Правду», в СССР можно («можно») было издавать «Хронику текущих событий», но в СССР нельзя было издавать The New York Times – не потому, что запрещено, а потому, что не о чем и незачем.
А поскольку текст, который сейчас закончится, претендует на то, чтобы быть личным, я вспомню еще одну свою старую колонку – пять лет назад я, либеральный журналист, объяснял, почему Андрей Норкин из самого последовательного либерального журналиста, превратился вдруг в самого лютого мракобеса: «За эти годы Норкин наверняка не раз спрашивал себя: стоило ли бегать с канала на канал по нисходящей во имя никому не нужной свободы слова, ведь достаточно было на самом кремлевском канале сказать “государственная дура”, и все будут в воздух чепчики бросать. За те семь лет, которые Андрей Норкин потерял, спасая ценности “уникального коллектива”, его коллеги-штрейкбрехеры сумели стать лицами всех федеральных каналов, звездами, моральными авторитетами – да кем угодно. Стоило ли в 2001-м защищать свободу слова, которая оказалась не нужна никому?»
Сейчас мне, уже не столько либеральному журналисту, сколько умеренно лютому мракобесу, интересно перечитывать тот свой текст, заменяя полузабытую «государственную дуру» на более актуальную «пенсию для Матвиенко». Ответа у меня по-прежнему нет, но, раз уж последние новости располагают к тому, чтобы подвести итоги этих семи лет, хочу сказать, что мир стал еще причудливее – ну или мы взрослее.
Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/res_publica