Разные селфи клёвых сисек
Разные селфи клёвых сисек
ДВЕ БИОГРАФИИ
Роман. Часть третья
Глава шестая
(нумерация глав сквозная)
КАРНАВАЛ НА ОБОЧИНЕ
МЕЖДУ ТАЙШЕТОМ И БРАТСКОМ
ПАРАЛЕЛЛЬНЫЕ КРИВЫЕ
Каждый год в институте формировались несколько строительных отрядов. Тот, в который я записался, был интернациональным, дальним и назывался «Ермак». Название звало к покорению Сибири, но покорителей хватало и без нас. Мы были рядовым строительным ополчением по зачистке мелких бюджетных средств в арьергарде главных сил. Первокурсников в этот отряд не брали, за исключением служивших в армии. Иноземная часть отряда была представлена любознательными восточногерманскими студентами, пожелавшими подивиться раз и навсегда на кедровые сопки в сизой дымке горизонта и прочий гринпис. По приезде на место немцев выделили в отдельную бригаду с щадящим графиком работы - 8, а может, и 6 рабочих часов в день. У нас был 12-часовой рабочий день. Мы приехали не за видами на сопки и не завидовали щадящему графику немцев.
«Ермак» считался элитным не только по составу, но и по объекту строительства. В середине 70-х аббревиатура БАМ, оглушительная, как оцинкованный таз в бане, настырно съезжала на глаза шапками газетных полос и парадно галдела из телевизора. Ближе к отъезду, из глубин комсомольского актива нам выделили специального рисовальщика, который умел писать маслом по курткам старокириллическим шрифтом. Всем членам стройотряда предписывалось отдать ему свои стройотрядовские куртки – так назывался верх от туристкого комплекта – для унификации бойцов отряда в трудовом бою и идентификации на московских улицах после возвращения с победой. Перед отлётом у каждого на спине красовалась белая с красной отделкой надпись:
БАМ 1976
Интер ССО
ЕРМАК
На самом деле, место, в которое нас привезли, не было БАМом, а только западным подходом к нему на участке Тайшет – Братск. Путь на этом участке уже был, но одноколейный, старый, местами требовавший ремонта. Его-то мы и ковыряли на станциях и полустанках до начала масштабной прокладки второй колеи. Это не значит, что работа была лёгкой: таскать шпалы и ровнять полотно в 30-градусную жару в испарениях креозота было не намного легче, чем помогать железнодорожным строителям формировать насыпной профиль или лесорубам расправляться с поваленными стволами.
Лагерь находился за окраиной обширного сибирского посёлка, на опушке векового кедрача. Удалённое место было выбрано не случайно: половину местных жителей составляли бывшие заключённые близлежащей колонии, оставшиеся, или оставленные здесь на поселение. В день прибытия штабом был установслен строжайший сухой закон в лагере, а представители заказчика настоятельно рекомендовали жить замкнуто, при появлении местных в разговоры не вступать, любые их услуги отвергать. И особенно предостерегли от самоволок в посёлок, о чём мы вспомнили в тот же вечер, когда до лагеря стала вздрагивая докатываться заводная музыка с далёкой танцплощадки. Обстоятельство такого соседства вносило определённый стрём в наше пребывание в лагере, но и та сторона, похоже, понимала, что в условиях локальной замкнутости с нами лучше не связываться: всё равно найдут.
Вечером весь отряд собирался в палаточном шатре на ужин. Немцы подходили ко входу минута в минуту в полном составе, свежие, опрятные, переодетые в яркие прогулочные шмотки для вечера, и дисциплинированно ждали приглашения. мы – окатившиеся по пояс водой из бочки, взлохмаченные, в тех же зелёных штанах и куртках, что и в трудовом бою, по одному, двое или несколько, с растянутым на 5-10 минут опозданием. После ужина все ненадолго задерживались на лагерной поляне, общались с немцами через единственную переводчицу, на разном английском, на пальцах, устало между собой, дребезжали на гитаре с оборваной струной, кадрились, и вскоре расходились по своим палаткам и падали спать. Самые выносливые и мотивированные возвращались в палатки в начале ночи под дружный храп. На третий или четвёртый день этим воспользовались местные воришки, и утром многие не досчитались своих вещей в рюкзаках, разбросанных на лагерной поляне. Ни одна из палаток не была разрезана, потом у что низ у них не был закреплен изнутри лёгкости проветривания утром, и подняв полог можно было легко обшарить ближайший полуметр у изголовья, как раз там, где лежали рюкзаки. В некотрых палатках вход не застёгивали изнутри на ночь и, скорее всего, распахнув полог и зайдя на шаг в темноту, ночные гости вынесли первый попавшийся рюкзак или два. Даже если кто-то и проснулся в этот момент, то наверняка принял чужих за своих.
После этого все палатки были укреплены, а в лагере установлено ночное дежурство возле костра, свет от которого частично освещал подходы к палаткам. Кроме того, вход в палатку до возвращения последнего бойца был застёгнвут и запаролен. Если в темноте кто-то расстёгивал полог и пробирался внутрь, то любой очнувшийся в этот момент спрашивал:
- Стамеску небрал?
Свой отвечал:
- Брал, на место поклал.
Если ответа не следовало, следовало включить фонарик или разбудить остальных. Понятно, что эти запоздалые меры были уже излишни, да и потери были невелики: разные мелкие предметы, вроде пилочек для ногтей, и незначительные суммы, оставшиеся от покупок еды в вокзальном буфете и чая в местном поезде. Фотоаппараты у немцев – самое ценное в лагере – были не тронуты, крупные суммы на отходняк и покупки в местных магазинах с японским ширпортребом хранились то ли в штабной палатке в сейфе, то ли у заказчика в посёлке. Обсудив в штабе случившиеся, мы решили не обращаться в милицию, на что, скорее всего, и рассчитывали ловкие мелкие воришки.
Через две недели мне пришлось срочно вернуться в Москву. До местного аэродрома подвёз наш водитель «Магируса» с кунгом, в котором нас возили на объекты. Длинномордый дизель катил по укатанной грунтовке плавно переминаясь, как «Волга» по подмосковному шоссе. Огромное лобовое стекло показывало широкоформатный документальный фильм о трудовом десанте, попавшем в окружение природе. Высокая комфортная гостиная с рулём, из которой я смотрел невесёлое кино, отшибла чувство реальности, которое вернулось, когда я спрыгнул с подножки на землю.
Аэродром представлял собой фрагментарно выкошенную поляну с утоптанной полосой, вдоль которой накренился забор с облокотившемся на него полудиким садом. С другого стороны полосы простирался необъятный, как Сибирь, пустырь. Там, где полоса переходила в стриженый полубокс бурьяна, виднелась тропинка к шесту на растяжках с полосатым сачком на верхушке. Со стороны посёлка лётнное поле замыкал одноэтажный деревянный барак с колючей антенной на крыше и крыльцом посередине фасада. Внутри барака размещался типовой зал ожидания, кривой, как сени и скрипучий, как областной дом-музей. По углам зала пылились на стульях человек пять. Я подошёл к кассе за билетом.
- До Братска. Один.
- А куды ж ещё. В сестринск не летаем.
Кассирша протянула мне невзрачный квиток обыденно, будто в Москве на электричку до Мытищ. У окна, на широкой костоломной скамье играли в карты трое небритых детин неопределённого возраста и состояния. Я присел рядом в ползада, положив рюкзак к ногам. Через полчаса они поинтересовались мною несколькими словами. Про наш отряд они знали, знали про ночной налёт и суммы нарядов, которые нам закрывали. Большую же часть разговора они не обращали на меня внимания.
- Ещё по одной?
- Успеем?
- Успеем. Сдавай.
- Не прёт сегодня.
- Не скули, не последние проигрываешь.
- В этом месяце премия не катит.
- А ты наймись пути ровнять, как эти, - говорящая голова мотнулась в мою сторону. Двое заржали над третьим. Я заострил слух.
- За сколько стал бы шпалы таскать?
- Ни за сколько. Пусть эти пашут, - ещё кивок в мою сторону, - У них от колбасы столичной здоровья много.
- У меня с совместительством по-любому больше получается. Не пойму я их.
- Это трудовой энтузиазм называется. Газеты читать надо, балбес.
- Пошёл ты…
- А ты раскинь мозгами. Тебя тут заменить некем, а у них к нам очередь стоит. И начальство ихнее аппетитное, с нашим заодно. Поэтому.
- Что «поэтому»?
- Поэтому и пашут за копейки.
Выходило, что копейки здесь – понятие сугубо по местным меркам. Интересно, кто они?
- Посмотри, кажется тарахтит.
Крайний приподнял зад и прогнулся к окну.
- Летит.
- Ладно. Пошли.
Они поднялись и направились к выходу. За ними из углов потянулись остальные. За остальными - я.
Кукурузник воздушными скачками примерился к полосе, два раза подпрыгнул и покатил, замедляясь, как водный лыжник перед погружением. Метрах в тридцати от барака развернулся и заглох. Через минуту из двери фюзеляжа вылезла и упёрлась в землю короткая лесенка, по ней сошли два лётчика и несколько пассажиров. У барака лётчики поздоровались с тремя со скамьи и зашли в барак. Детины пошли к самолёту. Один из трёх сложился внутрь и выбросил на траву несколько больших, но полупустых рыхлых мешков. Я предположил, что это почта. Взяв по одному-два, все трое прошли мимо нас к стоявшему у угла барака уазику с надписью «Почта» на дверце. Забросив мешки в машину, все трое пошли в сторону посёлка. Следом уехал уазик. Я предположил, что работа этих троих на сегодня окончена.
Через десять минут лётчики вышли из барака и сказали пассажирам, что можно садиться в самолёт. По помятостям на обшивке было видно, что кукурузник побывал в длительном употреблении. Внутри это было ещё заметнее. Пассажиры расселись, половина мест оказались свободными, и сразу после проверки билетов лётчиком я пересел к окну за плоскостями, чтобы видеть землю. Дверь в кабину пилотов была открыта, болталась, и я видел спину одного из них. Самолёт заревел, встрепенулся, прокатился метров двадцать и остановился. Один из пилотов вышел в салон, открыл дверь и спрыгнул на землю. Мне стало интересно – зачем?, - я припал к окну, но ничего необычного не увидел. Привстав, я подвигал ракурсом в дверном проёме. Лётчик шёл вдоль бурьяна, высматривая что-то на земле. Через несколько шагов он нагнулся, вытащил из зарослей дрын средней тяжести и пошёл с ним к полосе, исчезнув из дверного проёма. Пилота в кабине не было видно, я быстро пересел на сиденье рядом с дверью, привстал и выглянул наружу. В конце полосы медлено оседала на землю бокастая бело-рыжая бурёнка. Не успев как следует устроиться, она получила от лётчика два средней силы шлепка плашмя по бокам, неуклюже подпрыгнула и рысью побежала к бурьяну. За ней в том же темпе бежал лётчик с дрыном и пернатым галстуком на плече. Отогнав бурёнку на безопасное расстояние, он бросил дрын в бурьян и направился к самолёту. Через минуту мы взлетели.
Первые минут десять-пятнадцать я испытывал кайф, как на иностранных аттракционах в Парке Горького, оставшихся после Международной выставки 1971 года. Кукурузник плавно переминался на воздушных кочках, как «Магирус» на местной грунтовке час назад подобно «Волге» на подмосковном шоссе. За окном покачивались растопыренные, как штанины джинсов после стирки, спаренные плоскости, такие же неглаженые и потёртые. На нижней было две клёпаных заплатки, а стойка возле них обмотана проволокой и изолентой, кончик которой весело дрожал в набегающем потоке. В километре под нами ощетинилась верхушками непроходимая тайга. Я напряжённо вглядывался в это зелёное море – этот вид у нас песней зовётся, - надеясь разглядеть хотя бы просеку, по которой, наслушавшись ля-минора, бодро шагают за туманом и таёжным запахом брезентовые мечтатели, или увидеть сверкающий вдалеке приток невидимой Ангары, по которой плывут на параходе в Телецентр Останкино на «Голубой огонёк» победившие в соцсоревновании сибирские девчата, вытанцовывая вальс на корме под баян и голос Кристалинской, но кроме бескрайнего таёжного края ничего разглядеть не мог. Я представил, что будет, если мотор сломается и лётчик прямо на поляну посадит самолёт. Нас ведь не найдут, звери съедят. Мне стало нехорошо. По ощущениям это напоминало математику, со мной всегда так, когда тошнит. Минут через сорок я почувствовал, как перестальтика ползёт к горлу, и тут самолёт нырнул вниз и через пять минут приземлился на краю аэродрома в Братске. Сглатывая икоту, я выбрался из самолёта, отошёл на 10 шагов и упал на траву. Через 10 минут, когда внутренности улеглись на свои места, я пошёл через поле к зданию аэропорта в полукилометре.
Через 10 часов я был уже дома.
МОСКОВСКАЯ ТЕЛЕФОННАЯ СЕТЬ
НОТА ДО
На следующий день я позвонил Ноте. Трубку сняла мать, и мне послышалось, что я застал её врасплох. Она спросила, почему я раньше вернулся, молча выслушала, а когда я спросил про Ноту, она сказала, что её нет дома, что её стройотряд всё ещё работает, она живёт в общежитии и дома бывает только в выходные, потому что в отряде строгая дисциплина, штаб отмечает присутствие, за нарушения будут уменьшать премию, и воообще, могут быть неприятности по общественой линии, а Нота только превокурсница и это может ей навредить. В звуках её голоса встречался форшлаг и мордент. В выходные Нота позвонила сама, спросила, всё ли хорошо, и почти слово в слово - с допуском H7/f7 – повторила слова мамы. Времени для встречи у неё не было. Я насторожился: интерференция двух разговоров и первый барашек в последнем предвещали ненастьте. Я решил больше не звонить и дождаться начала семестра, когда всё прояснится или пойдёт дождь.
МОСКВА
МАНТИЯ ВЕЛИЧИЯ
До начала занятий оставалось больше половины месяца. Москва то нежилась в нежарком августовском лете, то раскрывала зонтики, готовясь к осени. В автобусах дождевые капли размазывали пыль, в метро разгуливала, шевеля люстры, гулкая прохлада, очереди за пивом отбросили хвосты, телефоны отнекивались длинными гудками. На Левом берегу было вытоптано, людно и чесалось от цветущей воды. Мимо проплывали трёхэтажные, с нависшими боками теплоходы-плоскодонки с редкими пассажирами на открытых палубах. Если на траверсе кто-то махал им с берега, ему отвечали жидким беззвучным залпом приветствий. Над верхней палубой дребезжали, разгоняя чаек, бодрые голоса социалистической эстрады. На берегу, теплоходе и в городе было тотально лениво.
К сентябрю на улицах стали появляться зеленые стройотрядовские куртки. На спинах красовалась красками география выселков страны и названия ССО, заимствованные из карманного справочника комсомольского активиста. Я смотрел на них с любопытством, пытаясь угадать, почему они не переоделись в пиджаки и джинсовки сразу, как я, ведь здесь они уже не были строительным ополчением по зачистке мелких бюджетных средств. Встречая их, я часто оборачивался из любопытства, или останавливался и ждал, когда куртка пройдёт мимо. Я не всматривался в лица, потому что их лицом была гербовая печать, верность которой они сохраняли, оставшись наедине с нежной московской осенью. Большинство курток были расписаны жёлтым и красным шрифтом, часто старокириллическим, с какой-нибудь понятной пиктограммой, вроде масонского мастерка, циркуля или новомасонских подъёмного крана и самосвала. И я понял: эти куртки напоказ были мантией Сезонного Студенческого Ордена подмастерьев державного храма. И вот, однажды, на залитом солнцем Новом Арбате я увидел со спины чувака в стройотрядовской куртке, на первый взгляд не отличавшейся от множества таких же, но надпись была сделана в психоделической манере. Некоторое время я смотрел на неё как на буквенный орнамент, вроде современных принтов, лишённых смысла, но в какой-то момент буквы взялись за руки и надпись ожила. На куртке было написано:
На БАМе
не был
На КАМАЗ
не поеду
Я остолбенел остолопом и с завистью смотрел ему вслед, а потом пошёл следом. Он шёл в сторону высокого предзакатного солнца, и надпись на куртке светилась в контровом освещении, как будто солнце проходило его насквозь, и музыка сфер звучала над ним, и птицы небесные чирикали ему риффы, и понимание пришло мне радостью непомерной для смертного.
ИНСТИТУТ
НОТА ПОСЛЕ
Это была эпюра момента истины с распределенной нагрузкой на сентябрь. На традиционном утреннике на пятачке перед входом в институт Нота зарылась в девчачью половину группы и поговорить с ней мне удалось лишь в конце занятий. Она держалась отчуждённо и просила её не провожать. Я же хотел ясности и добивался обстоятельного разговора, но на все мои предложения прогуляться по окрестным переулкам, или просто поговорить на лавочке, она отказывалась. Меня это то раздражало изжогой, то пеленало в уныние, то сшибало в бешенство. В конце концов, я добился от неё откровенного разговора: по-видимому, она провела необходимые консультации и была к нему готова. Я хотел ясности, а получил облачно с прояснениями, но и этого было достаточно, чтобы выбросить розовые очки, которые я уже снял и держал в кармане. В конце разговора что-то вовсе пошло не так, и она рассердилась. Я её такой прежде не видел. Когда она ушла, я призадумался: это я по своей Адамовой природе сказал что-то не то, как в печальной песне Битлс, или она - по своей Евиной - истолковала всё не так? На протяжении жизни я не раз наступал на эти вопросительные грабли, и теперь вижу, что каждый раз с русской настырностью обращался к потерянному Раю с вопросом - кто виноват? Ответ был найден не сразу, но навсегда: конечно, Змей. Хотя, конечно, есть нюанс.
МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ. РАМЕНСКОЕ
ИГРА ЗА ПРЕДЕЛАМИ ПОЛЯ
Это было первое серьёзное расставание с Нотой. Пока не насовсем. На следующий день весь курс выехал «на картошку», в нашем случае – на морковку. Официально это мероприятие называлось «сельскохозяйственные работы в рамках Продовольственной программы». Круглосуточная коммунальная жизнь была мне очень кстати: она стимулировала самообладание и быстрое заживление душевного ушиба. Нас разместили в длинных летних корпусах пионерского лагеря то ли «Лесная поляна», то ли «Лесное озеро», в общем, что-то лесное. В каждом дортуаре помещалось по 10-15 кроватей с тумбочками. Первые три дня из последних сил держалась летняя погода, и после полевых работ мы барахтались в пионерском пруду, выходили побродить за территорию, где, не обращая на нас внимания, хозяйничали, готовясь к зиме, белки и дятлы. На третий день включился северный ветер, дневные температуры опустились ниже +10оС, ночные – ниже +5оС. Столько же было в коридорах, несмотря на то, что срочно заработала лагерная котельная.
Свои привычки, правильнее сказать замашки, я не изменил и каждый вечер выходил к расположенному в противоположном конце корпуса оцинкованному рукомойнику в просторной китайской, из натурального шёлка пижаме торговой марки «Дружба» времен дружбы с додаманским Китаем. Я нашёл её в чемодане на антресолях весной и хотел взять в стройотряд, но решил, что мужественные старшекурсники из Подмосковья и восточные немцы ошибочно поймут мой коммуникационный посыл, хотя и каждый по-своему. Когда в последней декаде ночные температуры ушли в минус, и вымерзающая из воздуха влага инеем покрыла крыши, скамейки, газоны, и, возможно, дятлов с белками, я не отказался от своего шёлкового дресс-кода, и моё появление перед холодным продувным умывальником было под стать явлению Гумилёва во фраке на промёрзших святочных балах, дважды устроенных большевиками для обитателей «Диска» в лютую зиму календарного сумбура 1920-21 годов, что описано в мемуарах Милашевского (сами балы) и Ходасевича (явление Гумилёва во Дворце графа Зубова). Сегодня, исторически устало вглядываясь в обратную перспективу своей и чужой биографии, понимаю, что подобное нарочитое небрежение температурой окружающий среды в обоих случаях выглядело смешно, несмотря на разительное различие в культурно-исторических рангах.
На работу нас возили на снятых с маршрута городских автобусах. Кто жил в то время, наверняка помнит, ч
Секси моделька хороша
Стоя на четвереньках у кровати сучка тренирует свой рот на дилдо
Молоденькая стройная красотка вставила в попу пробку а хуй своего друга в пизду