Разбитое сердечко

О сборнике Анны Маркиной «Рыба моя рыба»

Рассказы из сборника Анны Маркиной "Рыба моя рыба" сделаны для того, чтобы их любили. Это такая расчётливая проза, которая призвана собирать сердечки. Сборник (хотя точнее будет сказать – подборка рассказов) вообще увешан целой гирляндой сердечек. Начинается с образа сердца:

Катя заглянула в теплицу с помидорами, но не нашла в ней своего любимого сердца. Вбежала обратно в дом и увидела на столе большую плошку с салатом. ("Экзема")

Гирлянда вьётся и вьётся, то банально, у кого-нибудь сердце часто забилось, или сердечки рисовали на плакатах, то сердечат акцентно, с блёсточками:

Обшитые белыми инеем, трепетали на ветру сердца осин ("Вышивальщик")

 В голове и в сердце у него разрасталась пустота, похожая на пустоту в барабане, по которому бьют деревянными палочками. ("Качели").

Замыкается это все, конечно же, тоже сердечно, буквально, "сердце" – последнее слово:

Норкин отдал вышивку. На ткани вместо свободы сияло большое красное сердце. ("Вышивальщик")

Однако выстроить из этого некую общую концепцию не удаётся, потому что бессердечны рассказы "Тесла", "Omnia Praeclara Rara", "Скоро во Францию", заглавный "Рыба моя рыба". Даже целиком построенный на любовных перипетиях "Этот вагон не отапливается" парадоксальным образом ни одного даже самого малого сердечка не получает, хотя в рассказ про коррупцию сердце тавтологично запихнули дважды в соседних предложениях. То есть выходит, что сердечки эти – просто такая "плохая привычка", бессознательное, случайное.

Вообще разрозненность, стихийность – это самая главная проблема сборника. Это и сборником не назвать, потому что ничего тут не собрано, лентою не повязано.

Выбор названия – это, пожалуй, самый яркий симптом того, что концепции никакой не было, а были просто какие-то прозаические опыты Анны Маркиной, кое-как, если собрать их в лукошко, дотягивающие до нижней планки лицейского объёма.

Обычно если дают название по "главному" рассказу, то выбирают тот, который ярче всего отражает дух и мысль сборника. Но рассказ "Рыба моя рыба" совершенно выбивается по повествовательной манере. Он сделан в форме переписки в мессенджере, и поэтому в нем теплится некая сила обыденности. Он как раз изобретательный, простой, в нем есть даже тайна и что-то живое. Даже не верится, что это написал тот же человек, что и породил уморительных "посудных акробатов" и другие нечеловеческие конструкции для топа "Кривые тропы русских литераторов".

Можно предположить, что краеугольным рассказ был выбран не из литературных стратегий, а из маркетинговых. Потому что именно "Рыба моя рыба" была тем единственным приемлемым рассказом на приснопамятной премии Катаева, и это сразу работает на узнаваемость, мол, а, это та Маркина, которая своим присутствием вытянула уровень того порочного капустника. Однако работает эта стратегия не так, как задумано, а скорее рождает в душе читателя завышенные ожидания от подборки Маркиной, ждёшь, что "Рыба моя рыба", прозрачная, настоящая, повторится. Однако нет, читающего сбивают в страшную босхианскую пропасть, где на дне головы сидит безголовая бумага, и голодающие, оборванные мартовские дни сожительствуют с акулами мыслей, и бывший муж в барабанное сердце бьёт, и кто-то курит облака-каное. И даже неплохой рассказ "Вышивальщик" отравлен этой страстью выиграть у русского языка:

Нахмурив лоб, сбоку плыла задумчивая луна.

 Воздух был простодушный, мягкий и поддерживал румяную осень под локоток.

И пока пытаешься представить, где, чёрт возьми, у луны лоб и у осени локоть, теряешь совершенно нить повествования и принимаешься хихикать там, где надо внимать и сострадать. Зряшный выпендрёж, в случае с "Вышивальщиком" особенно досадный, потому как там, внезапно, есть магическая теплота, и даже какая-никакая история.

Этот недуг, очевидно, тянется из поэтического прошлого (да и настоящего) Маркиной, когда очень хочется быть самым авангардным на селе, иначе обвинят в простоте, что для нынешней поэтической братии – смертельно. Тогда начинается вот эта нарочитость, показушность, как чёрный лифчик под белой блузкою (прошу прощения за то, что ко мне прилипло что-то очень Маркинское). Хотя из поэзии можно в прозу притащить чуткость к звуку, ритмике. Этого в прозе Маркиной нет, проза её, если содрать бантики и бусики, по выразительности – типовая тротуарная плитка:

После подписания договора я вошла в [квартиру] утром со стаканчиком дешевого кофе из ларька, обошла пустые комнаты и долго смотрела в высокие окна с балкона. Там, передо мной, лежал новый город, погруженный в летнее цветение, и новая жизнь. Жизнь, в которой наконец была не только смерть. Я привезла с собой все остатки детства: выросшего Севера, родительские книги и кастрюли, картины и фотоальбомы, даже старые фломастеры, бог знает, зачем упакованные.

Ну и так далее, можно выбирать любой кусочек, где лампочка "проэзии" перегорает (хотя казалось бы, столько простора для образности, почему вдруг она иссякает?), и это случается довольно часто. И пока лампочку чинят (сколько нужно, кстати, литераторов, чтоб заменить лампочку?), проявляется истинный сетевой стилёк, состоящий из общих мест. Но это не интерактивная пустотность Данилова, не "обычный магазин" и "разговоры о погоде", здесь читателя не впускают в соавторы и фломастеры ему не выдают, мол, сам раскрашивай, играй. Здесь мы просто читаем пост из серии "как у меня дела" в телеграмме. То есть и стилистически текст разрывается между крайностями, лишь иногда, случайно, просто перебором, находя одну-другую удачную строчку:

Он любил жену, которая лежала рядом, как маленькая льдинка, истончавшаяся от его тепла. ("Вышивальщик")

 Да никто, мам, никто тут не курил.

Это все чужое, все — сон, все — дым, все скоро развеется. ("Подружка невесты")

Однако нет, нельзя простить за это нечаянное попадание ни позорное пучелобое солнце, ни букет, кричащий ртами гранатов. Нет, всё это складывается в синдром совершенной глухоты к словам.

Чуткости к ходу истории тоже нет, зато есть желание актуальничать. В рассказе "Скоро во Францию" события проходят на фоне Крымской весны, однако стоит хоть одному крымчанину (а я, к сожалению для автора, как раз крымчанка) добраться до этого рассказа, он стоит в начале подборки, как тут же рушится вера в Маркину и её серьёзные намерения. Вместо истинной фактуры, очень, кстати, интересной и не вскопанной еще никем (из заметных), видишь пересказы панических пабликов. Читаешь о заполонивших Севастополь сербах (да, сербы были, целых пять человек добровольцев из "Движения четников", уж заполонили так заполонили, на каждом углу по сербу бородатому, да-да). "Голые, как дети перед купанием", магазины (ну да, в супермаркетах скупили гречку, как любят делать наши люди в любой непонятной ситуации, голод-голод, безысходность). А еще про принципиальную невозможность крымчанину визу получить – на чём и строится трагедия в рассказе, а это уж совсем выдумка. Едва ли автор будет читать эти мои стенания, но на всякий случай: в Украине действует безвизовый режим с Евросоюзом, а крымчане вовсе не лишились своего украинского гражданства, Господи, да из-за этого парадокса вся беда и произошла. Нет, ну ладно, этого можно не знать, будучи материковым жителем, но у Маркиной точно есть знакомые крымчане, ну неужели нельзя было спросить? Наплела с три короба какой-то завирательной базарной истерии, а главненького-то не сказала. Ну а кто упрекнёт, кто заметит, словит за руку? Я не могу понять, зачем вообще писать было о том, чего не знаешь и знать не хочешь. Просто из желания задеть крылом острую тему, которой десять лет в обед?..

Можно только догадываться. Зачем-то я пытаюсь понять Анну Маркину, шукаю в себе зерно сочувствия к автору недостаточной во всём, ученической подборки, человеку, который сейчас на "идеальной машине литературных премий" проносится вдоль пыльной обочины, помахивая нам ручкою со звенящим браслетиком на запястье. И я всё же могу её искренне пожалеть. Потому что смоет, смоет летним сладким дождём, ничего не останется. Ни её, ни моих бессильных, ненужных слов.

В этом мы все равны, в этом мы все просто люди с человеческим смертным сердцем.