Пышная дама придя на пляж меняет купальник
⚡ ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻
Пышная дама придя на пляж меняет купальник
1
Ночью приснилась Марина Жукова. Я ни разу с ней в жизни не разговаривал и даже забыл, что её звали Марина. А вот же, приснилась. И были мы с ней во сне как родные. Растроганный сном, я вспоминал её целый день. Стильная девочка с прямыми соломенными волосами и равнодушным и гладким личиком, она ходила по школе в коротеньком платье, щедро демонстрируя круглую попку, а после школы надевала парик и страстно смотрела на старшеклассника Серёжу, с балкона которого по вечерам грохотала музыка. Как-то я видел их во дворе, сидящими на скамейке: Марина томно опускала глаза, Серёжа рассказывал, чертил что-то палочкой на земле. Наверное, это было их первое и единственное свидание, меня они старались не замечать, я же пожирал их глазами, представляя себе самое-самое. Марина была героиней моих фантазий. В тесном закутке, у лифтёрши под лестницей, она учила нас с одноклассницей Олей заниматься любовью. У Оли не получалось и опытная Марина терпеливо держала ей ноги, сетуя, что грядущий медицинский осмотр, на котором следы недавнего коитуса сразу же будут обнаружены гинекологом, не позволяет ей лечь вместо Оли и показать всё как следует, но в конце концов, раздосадованная нашей бестолковостью, ложилась со мной на жёсткий топчан. Дальше фантазия не работала. Марина была недоступная девочка.
Недоступные девочки явились мне в раннем детстве в виде чумазой озорницы Наташи, жительницы соседних трущоб, лихо лазившей через заборы и пользовавшейся неслыханной свободой по меркам маменькиного щеночка; в виде распатланных соплюшек из английского мюзикла «Оливер Твист», посмотренного вместе с бабушкой, так не похожих на моих блеклых и чопорных одноклассниц, с уродливо открытыми лбами и кислыми минами на презрительно-добродетельных личиках, а позже в виде Суок из «Трёх толстяков», в которую я был безнадёжно влюблён, и чьи жидкие волосы с крупными кольцами на концах, и пошлое дворовое личико волнуют меня до сих пор. Было ли это опытом иной жизни, чем-то попавшим в меня ещё до рождения, подобно закату, упавшему в реку и оставшемуся в ней навсегда, но давно погасшему в небе, или случайным стечением обстоятельств, но пристрастие к дворовым девочкам сохранилось на долгие годы. Ещё задолго до первого проявления чувственности, я грезил чёлочками и наглыми глазками; спеленатый родительской опекой и собственным послушанием, благоговел перед самоуверенностью и вольными манерами, завидовал взрослым, неведомым мне заботам. Самоуверенность и житейское превосходство делали их особенно привлекательными, но дворовые девочки редко удостаивали меня вниманием.
Были, конечно, и другие, не столь недосягаемые девочки. Целый год я бредил Маринкой — своей одноклассницей и соседкой. Однажды, Маринка, считавшаяся приличной и пользовавшаяся расположением моей мамы, забравшись на заднем дворе на пожарную лестницу, отставила ногу и, с игривой улыбкой покачивая бедром, показала мне свои чёрные трусики. Я был ошеломлён её бесстыдством и не мог поверить в случившееся. Как, добровольно показать самое сокровенное?! Такое было возможно лишь во французских фильмах, виденных в дачном клубе, в которых хорошенькие француженки дразнили мальчишеское либидо красивым бельём и дрожащими, вспученными грудями. Я бегал за ней целый год, сторожил её во дворе, в надежде урвать от её щедрот, и был вознаграждён. В начале лета, у той же Маринки, нагнувшейся на детской площадке, в отставшем вырезе кофточки мне открылось нежное, опухающее начало груди — ничуть не хуже, чем у красивых француженок. Это было почище трусиков! Голая грудь одноклассницы — пусть не полностью, не до конца, но увиденное не до конца возбуждает всегда сильнее. Я пытался заставить её нагнуться ещё, но Маринка только смеялась и, не подпуская меня к себе, дразнила грациозными приседаниями.
Однажды проснувшееся либидо требовало своей пищи. Лето я проводил в маленьком прибалтийском городке. Сидя в шезлонге, я штудировал школьную литературу и, совмещая приятное с полезным, выискивал волнующие места. На секунду оторвавшись от книги, я рассматривал попки, играющих в волейбол, девчонок, и снова возвращался к Радищеву, к описанию нравов валдайских девок, смаковал слова о «наёмных возбудительницах любострастия». Одно упоминание женской груди вызывало волну возбуждения. Особенно этим изобиловал Горький: грудастая шпульница Зинаида задирала подол, девок и баб хватали за груди, мяли груди своим невестам. Великий русский писатель скорбел о растоптанных женских душах, а я, пряча стоящий член между стиснутыми ногами, ликовал, — значит, мнут и хватают! Значит, всё это правда и станет возможным в самое ближайшее время! Задравшаяся юбка, случайно увиденная сися ровесницы, обрывки подслушанных разговоров, игривая поза незнакомой женщины, — в закупоренный мальчишеский мир доносились благие вести о грядущем разврате. Сладость греха сочилась из всех щелей, и жизнь превратилась в борьбу с неукротимой эрекцией, одолевавшей меня в самое неподходящее время и по самому ничтожному поводу.
Помнится, как мы снимались в массовке. На съёмочной площадке хозяйничала разбитная бабёнка, командовавшая осветителями и прочим киношным людом. Маленькая, чёрненькая, вся в потёртой джинсе, с хвостиком и чёлочкой, спадающей на глаза, похожая на девочку и обезьянку одновременно, она вызывала у меня бешеное вожделение. Чем она так взволновала меня: сочетанием ли детскости и порочности, похожести на моих ровесниц и немереного распутства в глазах и манерах? Воплотилась ли в ней мечта о развратной сверстнице? Неукротимое возбуждение не оставляло меня целый день. Зажимая в кармане стоящий член, я уходил с площадки, отворачивался ото всех, но и спиной чувствовал присутствие своей джинсовой искусительницы и несгибаемый член торчал, как кусок арматуры из бетонной стены. Всё закончилось холодным июльским вечером: по окончанию съёмок мы ждали автобуса и молодая эстонка, толи от полноты чувств, толи просто замёрзшая, по-матерински обняла меня сзади, запахнув в свою кофту. Я чувствовал спиной её груди и стоял на глазах у своей собственной мамы с глупой улыбкой и безобразно торчащим членом.
Местная девочка, жившая с нами в одном подъезде, — яркая, с точёной фигуркой, чем-то напоминающая цыганку, стала тем редким случаем, когда объект вожделения и любви совпадали. Я заметил её в самом конце лета. Тёмным вечером мы возвращались по пихтовой аллее от моря; она шла позади, в сопровождении двух бугаёв из приморской шпаны. Что ты всё оглядываешься, что ты там увидел? — сердито спрашивала меня мама. Звезда курорта, недоступная, как Суок, в полосатом коротком платьице, с маленькой сумочкой через плечо, пританцовывала и напевала, — о, мами... о, мами-мами блюю... о, мами блюю... Бугаи одобрительно и смущённо поглядывали на красотку. Я уехал с мыслью о ней, я помнил о ней весь год, я писал ей письма под вымышленными именами, в школе ходил на четвёртый этаж, чтобы взглянуть на напоминающую её старшеклассницу. Я вернулся следующим летом с мыслью о ней, по ночам в туалете я стравливал избытки своей страсти, а днём караулил её, часами простаивая у подъезда. Она была старше на год и я ни на что не рассчитывал, испытывая блаженство от одного её вида, но, однажды, моё обожание было вознаграждено. Я был замечен, и она осчастливила меня несколькими словами, брошенными из окна. Позже мы познакомились, сидели в компании во дворе, играли в карты, но страсть моя начала охладевать, появились другие девочки, а ещё через год или два, когда я встретил её на пляже и на мой вопрос — «как дела?», она, возмужавшая и огрубевшая, вытряхивая песок из сандалий, ответила — «всё ол райт», от неё пахнуло такой провинциальной дешёвкой, что я мигом выбросил её из головы. Но курортная серенада ещё долго звучала в моей душе, — о, мами... о, мами-мами блюю... о, мами блюю...
На той же приморской аллее, я как-то увидел, как две белокурые эстонские кобылки, с распущенными волосами, свернули с дорожки и вместе с двумя парнями направились к близлежащим кустам. В темноте светились их голые ноги, в свете фонарей резче очерчивались выпуклости животов и впадины между бёдер, постукивали каблучки, покачивались подолы коротеньких юбочек. С завистью я смотрел им в след и долго мечтал оказаться в кустах с молодыми эстонками. Эстонки казались импортными, фирменными, как джинсы, необычайно заманчивыми, — чужая стать всегда соблазнительна.
По вечерам светились окна соседней школы, — в спортзале жили, приехавшие на лето, девчонки. В сумерках я стоял с театральным биноклем: раздетые перед сном, они прогуливались перед окнами, прохаживались между кроватями, и одна, особо высокогрудая, напоминавшая вожделенную одноклассницу, ещё долго крутилась перед незавешенным окном. Член до боли впивался в ребро подоконника, в голове мутилось от похоти, в просвете между домами серело море. Мы уезжали...
Мы уезжали и в поезде с нами ехала девочка. Хорошенькая, чуть помоложе, не сказавшая за вечер ни слова и ни разу на меня не взглянувшая. Ночью она спала на соседней полке, я чувствовал её близость. Мне снилась моя одноклассница Ира и я осквернился два раза за ночь...
Ах, Ира, вожделение к тебе сопровождало меня пол жизни, пол жизни я был наколот на твои длинные груди. Сколько раз по ночам твои ноги обвивались вокруг моей поясницы, сколько раз оплодотворял я тебя во снах, но ты всегда хранила молчание.
2
У многих хранится в памяти образ какой-нибудь девушки, часто совсем некрасивой и не особенно нравившейся, но волновавшей нещадно. Впервые я заметил её классе в седьмом, в самом конце учебного года. Она шла по школе на каблучках, и мне бросились в глаза её ноги, — ноги взрослой красивой женщины, с точёными щиколотками и продолговатыми сильными икрами. Была она совсем не красавица: грузинская девочка с глазами-маслинками и картофельным носом с горбинкой; тёмные, проволочные волосики собраны гребнем, прижаты заколками. Тонкие губы вечно поджаты. Брови, широкие у переносицы, разлетались удивлёнными стрелочками, придавая ей учительский вид. Она мне совсем не нравилась, но член предательски вставал на неё. Тело её не давало покоя ни днём, ни ночью. Плотненькая, широкобёдрая, с торчащими, как у индийских танцовщиц, грудями, она мне являлась во снах, неизменно заканчивающихся жгучей поллюцией. Очнувшись от поллюционного сна, в радостном предчувствии продолжения наяву, я всматривался в неё, ища следы произошедшего между нами, но видел только нахмуренные брови и неприветливый взгляд, хотя был уверен, что она тоже что-то чувствовала этой ночью. Тесноватое школьное платье скрадывало её формы, но высокую грудь не скроешь. В те же дни, когда приходила она в облегающей кофточке, смотреть на неё было невыносимо. Сквозь тонкую кофточку было видны во всех подробностях все завораживающие детали её анатомии: как натянуты швы бюстгальтера, как по-взрослому в нём лежат её груди, неожиданно большие, чуть провисшие от собственной тяжести, с удлинёнными припухшими кончиками и смотрящими вверх сосками. На физкультуре она мало чем отличалась от других мясных девочек, не особенно пробуждавших инстинкт размножения. Груди были приплюснуты тесным физкультурным бюстгальтером, — «чтобы не зарились», — как говорил просветитель Костя. Но зарились всё равно. И зарились многие. Но Ира давала достойный отпор, — скорая на расправу, она била коленкой в пах, защищая девичью честь. И немало похотливых юнцов, охотников за девичьими грудками, сгибалось от боли, испытав на собственных яйцах твёрдость её круглой коленки. К тому же она была от природы сильна и из стычек с другими девчонками, изредка случавшимися в средних классах из-за задранных юбок и прочих девчачьих обид, выходила всегда победительницей, в миг одолевая даже звероподобную в ярости, кусачую двоечницу Олю, справиться с которой не могли и мальчишки.
Как-то, из озорства, я стеганул её тряпкой, запачкал ей мелом грудь. Она подстерегла меня в коридоре и сильно толкнула. «Я тебе отомстила», — сказала она, прищуривая глаза. Стоящая рядом, её подружка с интересом наблюдала за экзекуцией. Прикосновение к её груди, даже посредством тряпки, было волнительным, и мне долго ещё мерещился, запачканный мелом холмик, выглядывающий из-под фартука.
Наверно, ей нравились крупные мальчики и она улыбалась добродушному увальню Лёше. На Лёшу заглядывались многие девочки. Добивавшиеся его расположения, долговязая Яна и полногрудая отличница Таня, считали друг друга соперницами, а Иру в расчёт не брали, и совершенно напрасно. Добродушный Лёша косился на Ирины груди и, кажется, для него-то и надевались облегающие кофточки.
То и дело мне открывались всё новые достоинства её тела. То, заложив ногу на ногу, сидела она в коридоре с подружкой, радуя меня нежной мякотью ляжек, молочно просвечивающих сквозь чёрные колготки, то, придя на экскурсию в тесных джинсах, приводила в восхищение роскошными ягодицами, выпуклости которых, подчёркнутые потёртостями джинсов, казались такими упругими и заманчивыми. В ту пору мне вдруг открылось, что выпуклость женского зада — одно из главных достоинств женской фигуры, волнующее меня не меньше, чем большая, крепкая грудь. Мои одноклассницы, в большинстве своём, этим достоинством не обладали. Их плоские или бесформенно-жирные, трясучие задницы были спрятаны в складках одежды. Возвращаясь с каникул, я оказывался в царстве брезгливо насупленных, куксящихся девочек, не желавших со мной разговаривать, не видящих во мне мужчину, а если и замечавших порой мои нескромные взгляды, то отвечавших на них искренним изумлением и придирчиво оглядывающих свою одежду в поисках допущенной оплошности. Само выражение их лиц напрочь отрицало возможность половых отношений. Щупал ли их кто-нибудь летом? — думал я всякий раз, возвращаясь с каникул. Летние девочки, в большинстве своём, тоже не отличались ни соблазнительностью, ни красотой, но хотя бы не куксились так отвратительно, смотрели смелее, охотно беседовали на щекотливые темы. Но и они не вызывали особенного восторга. А по окраинам ходили накрашенные девчонки и нескромно смотрели на мальчиков. Взгляды их сладким дымком повисали в воздухе. Одевались они проще и откровенней и не прятали свои сладкие попки в складках одежды. И попки их были как-то особенно выпуклы и упруги. Ирин, по-взрослому широкий и в меру выпуклый зад был не хуже, а лучше самых круглых и выпуклых задниц, самых заманчивых девчонок из пригородов.
Не скажу, что я сгорал к ней от страсти, были девчонки, изводившие меня своими телами гораздо сильнее, но стоило мне поглядеть на неё подольше (а я смотрел на неё до ломоты в яйцах), как деревенеющий член неумолимо начинал заползать в штанину.
Было что-то изысканное, восточное в одновременной округлости и угловатости её форм: резкий излом широкого таза плавно перетекал в округлые, многообещающе широкие бёдра, острые груди нежно круглились на кончиках. Формы её хранили опыт, соревнующихся в обольстительности султанш и наложниц. Иногда она мне представлялась в шальварах, с голым пупком и круглым девчачьим пузом, как на тех волнующих иллюстрациях к «тысяча и одной ночи», на которые я частенько подрачивал. Гордая грузинская княжна с глазами-маслинками, проволочными волосиками и многоопытным, тайно распутным телом: опытность и тайная порочность её тела сулила запретные, взрослые наслаждения, и не снившееся с другими девчонками. В то время я ещё не подозревал в себе лёгкого мазохизма, но образ строгой и опытной наставницы уже витал в воздухе. Ира, как нельзя лучше, олицетворяла сокровенные мечты о снисходительной и умелой наставнице, готовой избавить тебя от мальчишеских страхов и постыдной девственности. Добавившаяся к десятому классу, длинная юбка (кстати, ничуть не скрывавшая её тела и лишь усилившая моё вожделение) и очки на уроках, окончательно придали ей вид неприступно-серьёзной девушки, — какой она, собственно говоря, и была. Я тоже обзавёлся очками и рассматривал её на уроках. С двух шагов я глазами расстёгивал ей платье, и она отвечала мне яростным взглядом своих маслинок.
Я не пользовался спросом. Летний опыт общения с девочками на школу не распространялся. Я страдал от застенчивости, от телесного и душевного одиночества, дружил очень выборочно. Но школа заканчивалась, и после одного из экзаменов, приглашённый подобревшими одноклассниками, я, чуть не впервые оказался у кого-то дома, на школьной вечеринке. Была и Ира в своей знаменитой вишнёвой кофточке с фруктовым орнаментом из спелых груш, одна из которых, с загнутым черенком, кокетливо примостилась на её левой груди. Мы танцевали. Школа сбрасывала оковы и, окрылённый грядущей вольницей, я, неожиданно для себя, наговорил ей кучу комплиментов, с каждым танцем становившимися всё более двусмысленными. Опьяненный вином и прикосновениями к ней, я нашёптывал ей ласковые непристойности. Ира благосклонно молчала, взмахивала пушистыми ресницами. А она ничего себе, — промелькнуло у меня в голове. Завороженный близостью её сисек, я не видел её лица, и сам изумлялся своему красноречию. Кажется, она была здорово удивлена, а я расходился всё больше, и улучшив момент, когда мы остались одни на балконе, обнял её за талию.
— Может, сходим в кино?
Она протестующе завертелась, но не освободившись до конца, испуганно замерла:
— Завтра я не могу, у меня репетитор!
— Ну, не завтра. После экзамена.
— Позвони мне после экзамена.
Я чуть было не поцеловал её. Предупредительно кашлянул, выходивший на балкон, одноклассник, — нас спугнули. Уходя, она быстро и недоверчиво взглянула мне в глаза.
Звонил я ей первый раз в жизни и голос её в телефонной трубке зазвучал неожиданно громко. Наверно, она ждала моего звонка и, стараясь скрыть радость, говорила подчёркнуто равнодушно. Меня волновал её голос — глубокий и низкий, с нежными полутонами. Очень чувственный голос, как и её тело.
Мы встретились вечером, после экзамена. От моей былой развязности и следа не осталось. Мы чинно прогуливались по фойе, сидели в зале, стараясь не касаться друг друга локтями. Она была не глупа, но лицо её меня убивало. Холодный учительский тон, ненужные разговоры о поступлении и репетиторах — опьянение вечеринки прошло и привычное ощущение ненужности происходящего охватывало меня всё больше. Но после кино мы немного прошлись, и оба оттаяли. Она взяла меня под руку, и от этого прикосновения мне вспомнился нежный девичий жирок на её спине и боках, как, танцуя, она покорно и испытующе заглядывала мне в глаза, как податливо изгибалась её талия под моими руками, с какой готовностью её тело откликалось на мои неумелые прикосновения, совершая те неуловимые, но инстинктивно знаемые нами обоими движения, которыми женщина испокон веков заманивает мужчину. Это было совсем непохоже на деревянные спины других девчонок. Наверняка, втайне она была очень чувственна и похотлива, но, стыдясь преступных порывов своего тела, ещё больше напускала на себя неприступный вид, хмурила брови, поджимала губы, смотрела равнодушно и неприветливо.
(Лет через десять по окончанию школы, я встретил её, благостную и расплывшуюся, родившею двух сыновей-погодков и мечтающую о третьем, одетую в безразмерный балахон, и мне показалось, что вся её чувственность претворилась в неряшливом чадолюбии. Впрочем, то была мимолётная встреча).
На выпускном я даже ни разу не подошёл к ней, храня нашу маленькую тайну. А на следующий день, выспавшись до обеда, мы встретились, походили по городу, а после оказались в Коломенском, ходили по обрывам, спускались в овраги: я то и дело брал её за руку, помогая забраться на склон, — пялиться в открытую на её груди я уже не решался, но на задницу насмотрелся вдоволь. Коломенское было выбрано не случайно, — здесь я однажды видел, как на скамейке, внизу оврага, парень лапал девчонку в зелёной кофте.
Возвращались мы другой дорогой, через ту деревеньку, что лежала когда-то между парком Коломенское и Каширской. Город здесь неожиданно обрывался, начиналась сельская местность с покосившимися деревянными столбами, огородами и сараями. Внезапно начавшийся дождь загнал нас под узкий навес. Дождь хлынул со всех сторон, обдавая брызгами. При
Придя с учебы девушка раслаблается мастурбацией
Азиатки писают в публичном туалете пляжа
Молодая толстушка в тельняшке писает в уличном туалете