Путин убил Навального. Вместо некролога

В Москве, в русской провинции, в миллионнике, в тихом райцентре, или в европейской столице, в два часа дня по Москве, в одиннадцать по Лондону, в полдень по Берлину, в пять по Бишкеку, дома, на работе, в кафе, в метро, на улице, человек — смотрит, как всегда, в телефон, скроллит ленту, чуть спотыкается об это сообщение, но именно чуть — да, понятно, что интернета не бывает без злых и глупых шуток, уже и не удивишься и не возмутишься — ну да, всегда есть какой-то идиот, который напишет «умер», — и человек листает дальше, спотыкается еще раз, потом еще, и потом останавливается — погодите, это правда?

Вокруг какие-то прохожие, машины, или никого, если человек дома, но даже если никого, первое желание — посмотреть по сторонам, заглянуть в лица, еще раз свериться — погодите, это правда? — и дальше снова в телефон, в котором за эти минуты новость размножилась, разрослась и вытеснила все, что было до сих пор. Человек остановился, замер, его накрыло — по всем признакам горе, но вообще — еще и одиночество. Оно копилось два года, оно встречало — пустотой на месте уехавших знакомых или наоборот, темнотой ночных аэропортов и вокзалов, непривычными пейзажами за окном, чужим языком вокруг, военной хроникой, в которой любое «мы» подразумевало нечто совсем невыносимое, а каждая смерть и каждое разрушение затеняло его, человека, мысли и чувства, его изменившуюся жизнь, на которую он, наверное, хотел бы пожаловаться, но в сравнении с настоящей эталонной бедой как будто и неправильно, не нужно. Два года — достаточный срок, чтобы привыкнуть, чтобы жить на ветру, чтобы понимать, что никто нам не поможет. Но эта пятница, этот телефон, эта новость.

Вас много — тех, кто замер с телефоном в руке этим утром или днем в зависимости от часового пояса. Разделенные видимыми и невидимыми границами, стенами, и словами, и лайками, тысячами оборванных связей и выбитых окон — трудно, наверное, представить, что где-то там, докуда тебе не дотянуться взглядом, стоит такой же человек с таким же выражением лица и с рукой, в которой телефон, в который уже нет смысла заглядывать, потому что новость он уже видел, и она никуда не исчезнет. Ты привык быть один, ты научился справляться, и ты, как теперь ясно, не думал, сколько в этом умении справляться того даже бессмысленного опыта, который как будто некуда было деть и не к чему было приложить. Самый очевидный, самый распространенный вход в политику — давно, уже без иронии скажешь, что в молодости, если не в детстве, в спокойное (но не казалось же оно спокойным) и сытое время, через протестную моду, через перемешанное с, в общем, необязательным (украли выборы! украли деньги! еще что-то украли!) гневом чувство надежды и ожидания. Странно смотреть на горизонт, не отрывая взгляда — да никто не смотрит, странно и думать о нем непрерывно — никто и не думает. Но когда вдруг небо падает, и горизонта больше нет, оказывается, что он значил гораздо больше, чем можно было предположить.

Тому человеку с телефоном, замершему на улице или в метро — от такого же, остановившегося посреди улицы и оглядывающегося на лица прохожих — это что же, они не в курсе? — от меня тебе, одинокий свободный человек в России или за границей — соболезнование, знак, что ты не один, и, наверное, вздох о новой надежде.

Где ее искать — наверное, это такой неспортивный, читерский подход, но давайте — от злости, от ярости. К черту скорбные «спецэфиры» на привычных каналах — загляните туда, где, отвлекшись от празднования битвы за Коксохим, государственный медиабордель изобретает самые изуверские — нарочно, чтобы обиднее было, — формулировки, хочет, чтобы было больнее, чтобы было неприятнее; не стоит воспринимать произносимое ими дословно, их торжество не привязано к словам. Вот накануне, когда был удар по Белгороду — они же подбирали скорбные слова, но понятно было, что на самом деле значит их скорбь, привычный уже поиск морального обоснования для будущих убийств и не более того. Этому убийству они, конечно, будут радоваться, и всем следующим тоже, но в их торжестве — еще и такое саморазоблачение, что, помимо собственно смерти, которая, и это тоже давно заметно и понятно, приносит им высшее наслаждение, они любят смерть больше всего — помимо ее им очень важно, чтобы у тех, кому больно, было твердое ощущение безысходности. Безысходность, безвыходность — они ведь и сами без этого не могут, их упыриная мораль во многом на том и основана, что завтра не наступит, а если так, то можно ничего не стесняться и ни о чем не думать, наслаждаться признаками ада, в котором они по-настоящему дома и по-настоящему счастливы.

И правильнее смотреть сейчас именно на них. Не в прошлое, которое, вероятно, только сегодня (или ладно, 24 февраля 2022) по-настоящему закончилось, а в то сейчас, которое, вероятно, постепенно станет и будущим — тем, с которым кто-то уже внутренне готов примириться и идти в него, потому что ну а куда еще. Настоящее, в котором штурм Авдеевки служит фоном для срока Кагарлицкому, а интервью Карлсона оттеняет Киркорова в Горловке — куда в этот поток получилось бы втиснуть старомодную довоенную надежду? Надежда нужна другая, по-настоящему страшная, способная заглушить то их торжество, поводы для которого поставляются еще бесперебойнее, чем любой черный лебедь. Сегодня — можно мечтать о том, чтобы им было плохо, чтобы каждый из них дожил до того дня, когда уже они в своих московских гостиных или ямальских пыточных замрут на секунду с телефоном в руках, и потом еще раз заглянут в ленту — нет ли ошибки.

Бог с ней, с прекрасной Россией будущего — политические надежды подразумевают неизбежное разочарование и хотя бы поэтому лишены смысла. Лучше и честнее — надежды человеческие, личные, и эта грозная надежда только в такие дни и может быть сформулирована: пережить их всех, дождаться, когда они пожалеют и о своей войне, и о своих убийствах, и о своих словах, и о своей жизни.

Владимир Путин убил Алексея Навального — это не единственное преступление Владимира Путина, но, может быть, самое наглядное, потому что оно укладывается и в большое преступление, длящееся эти два года, и в саму философию путинских двадцати пяти лет, когда воспроизводство зла в каждый конкретный момент оказывается самым бесспорным объяснением любого действия, любого поступка — когда-то оно могло звучать экстравагантно, но уж сейчас-то — да, тут уже и гипотетически не может быть благородной исторической миссии, тут давно зло ради зла. И сейчас, когда оно торжествует так сильно — какая может быть мечта, кроме той, чтобы однажды оно отступило, проиграло, сломалось? Стоит жить, чтобы дождаться этого. Надо дождаться.

Ссылка по теме - Убит Борис Немцов, 27 февраля 2015.

Этот текст опубликован в платном телеграм-канале «Кашин Плюс». Если он попал к вам через третьи руки, есть смысл подумать о том, чтобы подписаться — труд автора стоит денег. Ссылка для подписки (НОВАЯ!): https://t.me/+tIYQ_Oo73IczMDM0 Спасибо!