Птицы в мансарде
@e_xlibris
Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме No 5, что против Румянцевского музея.
Москва -- город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.
На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:
-- А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?
-- Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!
-- Что это за глупые шутки!
-- Да вы не обижайтесь, товарищ, -- моргая, ответил человек в сапогах, -- это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай No 34, доедете до Румянцевского музея. -- Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.
И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: "типография", то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.
Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:
-- Выше.
Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:
-- Войдите!
Вошел.
И оказался в огромной комнате, т. е., вернее, не комнате, а так -- в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью "Тригонометрические формулы" и открытое окно. Ветер весело веял в него.
Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.
И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.
Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.
-- Но ведь печки же нет... как же топить? -- робко спрашивал я.
-- Нет! -- хором перебивали голоса, -- печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.
На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.
-- Почему она проклятая? Не греет разве?
-- В том-то и беда, что греет!! -- загремели голоса. -- Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!
-- На нос, -- сказал курносый строго.
-- Капает!! -- ревели голоса, -- капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.
-- На книги льется, главное.
-- Неприятно жить. Оттепель.
-- Курьезная печка, -- задумчиво сказал блондин, -- дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, -- он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, -- но дымит. По неизвестной причине.
-- И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.
-- Не топить -- здоровее, -- сказал бас.
-- Только тогда немного холодно, -- спорил блондин, -- встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.
-- Умывальника абсолютно нет.
-- У вас вообще ничего нет! -- укоризненно сказал я. -- За этой дверью что?
-- Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: "Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением". Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: "Вы тут дышите, это совсем другое дело". Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.
-- Это все проклятая фотография.
-- При чем здесь фотография?
Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.
-- Уборная-то по крайней мере у вас теплая?
-- Как вам сказать... -- задумался блондин. -- Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.
-- Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?
-- А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще...
Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора.
-- Черт знает что такое!
-- Теперь что! -- грянули собеседники, -- благодать! Весна! Самое главное -- вышибли печку, будь она проклята. А уборная -- она оттает.
-- На какого дьявола тут эти трубы. И вообще, что было раньше в этом сарае?
-- Это не сарай, -- хором обиделись эмпиновцы, -- здесь -- мастерская раньше была. Но теперь все, конечно, в ветхость пришло. Вообще не ремонтируется. Никто внимания не обращает.
-- За загородкой что?
-- Там еще четверо наших. Там хорошо.
За загородкой было, действительно, неизмеримо лучше. Напоминало ночлежку. Были четыре кровати с одеялами и даже картинки на стене. И черная печка.
-- А где студентки помещаются?
-- Студентки ниже.
Всей компанией затопотали вниз по лестнице, по дороге заглянули в уборную. Гадость неописуемая.
Студентки были ошеломлены появлением всей компании с неизвестным лицом во главе.
-- По поводу чего? По какому поводу? -- добивались они.
И лишь одна сидела на сундуке и шила. По лицу ее блуждала скептическая улыбка.
-- Осмотреть? Прекрасно! Осмотрите!
-- Чего тут смотреть! Общежитие дайте! Вот что!
-- Я, товарищи, не могу, к сожалению, вам дать общежитие... Описать могу...
Скептическая улыбка заиграла сильнее у сидящей на сундуке.
У студенток было чуть-чуть лучше, нежели у студентов. Во-первых, висел какой-то рыжий занавес, напоминающий занавес в театральной студии; во-вторых, кровати были как-то уютнее и приличнее застланы! Видна женская рука.
В остальном одинаково со студентами. Собачий холод зимой, та же беготня в Румянцевский музей за надобностями, ничего общего с прямым назначением музея не имеющими.
Вслед мне пел дружный хор мужских и женских голосов, как в фуге Баха:
-- Общежитие нужно!..
-- Вы напишите!
-- Нужно!
-- Здесь невозможно жить! Общежитие...
Живуч эм-пиновец-студент! Живуч, черт возьми! Но меня, например, если бы озолотили и сказали: "живи на Ваганьковском кладбище, за это педагогом будешь".
Не согласился бы.