Псориаз в художественной литературе

(Из произведений Дж. Апдайка и В. Астафьева)

Джон Апдайк в своих мемуарах «Самосознание» посвятил псориазу целую главу, назвав её «На войне с собственной кожей». Дж. Апдайк вспоминает, как он стыдился своей кожи, будучи ребёнком, и как позже, когда он повзрослел, это повлияло на его решение переехать в город с пляжем в штате Массачусетс, чтобы лечиться солнцем. Он пришел к выводу, что с псориазом желательно соразмерять ритм собственной жизни...

Джон Апдайк. Кентавр ( John Updike. The Centaur), 1963:

Если бы мир смотрел на меня, он подивился бы, почему живот у меня словно исклёван большой птицей, весь в красных кружках величиной с мелкую монету. Псориаз. Само название этой аллергии, какое-то чуждое, нелепое, язык сломаешь, делало её ещё унизительней. "Унижение", "аллергия" - я никогда не знал, как это назвать, ведь это была даже не болезнь, а часть меня самого. Из-за нее мне почти всё было вредно: шоколад, жареная картошка, крахмал, сахар, сало, нервное возбуждение, сухость, темнота, высокое давление, духота, холод — честное слово, сама жизнь была аллергенной. Мама, от которой я это унаследовал, иногда называла это "недостатком". Меня коробило...

В то время у меня было на редкость наивное понятие о страдании: я верил, что оно необходимо человеку. Все вокруг страдали, а я нет, и в этом исключении мне чудилось что-то зловещее. Я никогда не ломал костей, был способным, родители души во мне не чаяли. Вот я и возомнил себя счастливцем, а это казалось опасным. Поэтому я решил, что мой псориаз - это проклятье. Чтобы сделать меня мужчиной, Бог благословил меня периодическим проклятьем по своему календарю. Летнее солнце растапливало струпья; к сентябрю грудь и ноги у меня были чисты, не считая едва видных зёрнышек, бледных, почти незаметных, которые под холодным, суровым дыханием осени и зимы снова давали всходы. К весне они бывали в пышном цвету, но солнце, пригревая, уже сулило избавление. А в январе надеяться было не на что.

Локти и колени, где кожа больше всего раздражалась, покрывались коростой; на лодыжках, где носки, обтягивая ноги, тоже вызывали раздражение, остервеневшая сыпь сбилась в плотную розовую корку. Руки были в пятнах, и я не мог щёгольски закатывать рукава рубашки, как другие мальчики. Но одетый я выглядел вполне нормальным. На лице, Бог миловал, не было ничего, только краснота у самых корней волос, которую я прикрывал челкой. На кистях рук - тоже, кроме нескольких незаметных точечек на ногтях. А вот у мамы ногти на некоторых пальцах были сплошь усеяны жёлтой сыпью.

Руки у меня покрылись гусиной кожей; я крепко растёр их, а потом любовно, как скупец, перебирающий свои богатства, провёл ладонями по животу. Потому что самая сокровенная моя тайна, последняя глубина моего стыда была в том, что чувствовать на ощупь приметы псориаза - нежные выпуклые островки, разделённые гладкими серебристыми промежутками, шершавые созвездия, разбросанные по моему телу в живом ритме движения и покоя, - в душе было приятно. Понять и простить меня может лишь тот, кто сам испытал это удовольствие - поддеть ногтем целый пласт и отковырнуть его...

Виктор Астафьев. Забубенная головушка, 1992:

Псориаз — кожный лишай — съедал папу заживо. Ему нельзя было жить в Заполярье, есть что попало и когда попало, нервничать и пить водку, тем более какое-либо подкрашенное зелье. Но он втянулся в свою жизнь, ненавидя её, проклиная, голосом раненого кричал по утрам, не в силах разогнуть суставы — кожа трескалась в локтях, под коленями, под лопатками и в паху, бельё присыхало к сплошь пораженному телу, из-под серых пластушин выдавливалась тёмная нездоровая кровь: «За-астре-лю-усь, к ё...й матери!».

Но был он непобедимый жизнелюб; измазав пяток банок вазелина на кожу, отмякал, отходил, не пил какое-то время — болезнь, струпьями сходя с кожи, отступала, и он забывал о недавно перенесенных страданиях. Папа снова начинал глядеть вдаль, за реку, и придумывать, как ему смыться из дому, чего ещё продать, променять на выпивку. Желания и страсти всегда были выше его воли, неспокойность, егозливость характера губили его жизнь. И кабы только его!

К слову сказать, папа был уверен, что болезнь он добыл в юности, когда помогал деду Якову на мельнице, постигая хитрое и сложное дело мельника. Ещё в молодости, размачивая новопомольную муку, начал он попивать с помольщиками, как это делалось на всех российских мельницах, прогоняя колесо. В рот не берущий зелья дед Яков лупил внука нещадно за губительную привычку, загоняя его в холодную воду — «ковать колесо». «Там, там, на родной меленке, набродил я эту кожу»,— заверял папа. Но я встречал людей, страдающих этой неотвязной болезнью, точнее её назвать наказанием Господним, которые мельницу и в глаза не видели и в холодной воде не бродили. За излечение жуткой болезни под названием нездешним, чужим, в каком-то заморском городе, вроде бы Стокгольме, сообщил папа, лежит миллион награды, один американский богатей всю жизнь маялся кожей и перед смертью сказал: «Кто эту болезнь излечит — тому и отдайте миллион». До сего дня, заверял папа, премия не востребована...