Прп. Паисий

Продолжение «Автобиографии» прп. Паисия. Уход его из Киево-Печерской Лавры.

  Жизнь в Киево-Печерской Лавре была весьма полезна для моей души, ибо я видел там немало великих подвижников из числа тамошних святых отцов.

  Первым из них был уже упоминавшийся начальник Дальней пещеры иеросхимонах отец Иоанн, по прозвищу Кмит, соборный, то есть главный, духовник. Когда-то он вместе с покойным, блаженной памяти, общим для нас всех старцем отцом Василием[1] ещё прежде прихода его в Угровлахскую землю прожил в пу́стыне около трёх лет.

  Второй — всечестной отец иеросхимонах Павел. В мiру он был священником и вёл достойную великой похвалы жизнь, а по пострижении в монахи был как весьма добродетельный инок послан в один китайский монастырь. Пожив в нём определённое время, он отпросился на житие в Киево-Печерскую Лавру. Живя в ней богоугодной жизнью, он имел немного и отеческих книг. Некоторые из них отец Павел давал почитать и мне, удостаивая меня и своей душеполезной беседы. Однажды, придя в его келью, я спросил у него, что есть кротость. Он же, грозно посмотрев, так резко замахнулся на меня рукой (как бы желая ударить меня по щеке), что я, вздрогнув от страха, едва смог устоять на ногах, думая, что [сейчас] он сильно ударит меня. А он, видя меня столь испуганным, начал кротко и любовно говорить мне:

  — Бог с тобой, чадо, не бойся! Я показал тебе такой наглядный пример, поскольку ты спросил меня, что есть кротость. А если бы я ответил тебе словами, ты со временем скорей бы всего забыл их. И вот, ради того, чтобы ты всегда, не забывая, хранил моё наставление, я и преподал тебе такой урок. Итак, твёрдо знай, что кротость — это когда, если кто-то и ударит тебя по щеке, ты не только не гневаешься на него, но по заповеди Христовой подставляешь ему и другую[2].

  Выслушав всё это, я весьма подивился данному ему Богом рассуждению и поблагодарил его за наставление.

  Третий — сын по плоти предыдущего святого мужа, иеромонах Феоктист, начальник иконописцев, благоговейнейшей жизни, кроткий и смиренный, украшенный всеми добродетелями великий аскет.

  Четвёртый — иеромонах Иларий Великоросс. Он жил в одной из келий близ Дальней пещеры и крайним воздержанием во всём так сильно истощил своё тело, что, взирая на его блистающее святой красотой лицо, я изумлялся его измождению и мне казалось, что оно покрыто одной кожей. И когда я просто смотрел на него, окаянная моя душа получала [большую] пользу.

  Пятый — живший при той же Дальней пещере один схимонах. Сорок или более лет водил он поклонников по той святой пещере и, подвизаясь в крайнем посте, носил на своём нагом теле рубаху длиной до пояса, сплетённую из толстой проволоки, с обращёнными внутрь острыми краями. И из-за неё он вовсе не ложился в кровать, но немного спал сидя.

  Шестой — помощник начальника кузницы, великий постник и подвижник, носивший на себе железо весом в сорок фунтов[3]. Он по Богу любил меня, и я, приходя к нему, получал [большую] пользу от духовных бесед с ним.

  Седьмой — отец Никандр, начальник над варевом, также великий подвижник. И этот инок, по Богу любя меня, часто, призвав меня к себе, изрекал мне душеполезные глаголы. И он носил на себе железный пояс, но весом в тридцать фунтов[4].

  Были там и прочие многие великие подвижники и постники, и я радовался, взирая на них, и прославлял Бога за то, что сподобил меня жить с такими святыми мужами. Ещё же радовался я, глядя и на неописуемую внешнюю и внутреннюю красоту святой и Небу подобной Печерской церкви,и на несравненное благочиние в чтении и в сладкоголосом пении церковного правила, и на преблаголепнейшее и частое в праздничные дни соборное в той великой церкви служение Божественной Литургии, и на превосходную красоту и положение места, и на во всём прекрасное устроение той святой Лавры. А больше всего я радовался, помышляя, что на том святом месте и втой святой Лавре когда-то подобно древним богоносным отцам жили преподобные и богоносные отцы наши Антоний и Феодосий, первоначальники Лавры, и все преподобные Печерские. Которых Бог и в этой жизни, и по преставлении прославил многими дарованиями Святого Своего Духа и великими чудесами, и нетлением их святых мощей. Размышляя об этом, я весь разжигался любовью к тому святому месту и от всей души своей благодарил Бога за то, что Он удостоил меня, недостойного, жить в такой святой Лавре. Также, живя там в невыразимой радости, я часто ходил и в святые пещеры для поклонения святым мощам. И поскольку из-за недостоинства моего не исполнилось моё первоначальное намерение уйти из мiра в странничество и жить у некоего богоугодного мужа во святом послушании с прежними моими превозлюбленными друзьями или с некоторым из них, и сам я, уйдя в странничество, не сподобился по грехам своим, хотя и от души стремился, быть принятым в послушание к тому пустынножителю, то поэтому я от всей души твёрдо решил подвизаться в той святой Лавре без выходно даже до последнего своего вздоха. Живя в Лавре, как сказал уже, с неописумой радостью, более года не имел я ни единого и наитончайшего помысла выйти когда-либо куда-нибудь из неё.

  Но вот однажды, увидев меня, всечестной в монахах помощник начальника кузницы позвал меня в свою келью и, повелев сесть, посмотрел на меня с жалостью и сказал:

  — Брат превозлюбленный! Сильно сожалею я оттого, что ты уйдёшь из сей святой Лавры и от нас и пойдёшь в иное место, куда направит тебя Бог.

  А я, неожиданно услышав от него это и сильно удивившись, ответил  ему:

  — Поверь мне, пречестной отец, что я и тончайшего помысла об исходе из сей святой Лавры не имею, но предполагаю, если поможет мне Бог, и до последнего моего издыхания безысходно пребывать в ней! И живу я здесь с радостью, благодаря всей душой Бога за то, что Он сподобил меня жить в этом святом месте рядом со святыми отцами.

  Он же возвразил мне:

  — Знай, брат, что вскоре слово моё сбудется на самом деле, и иначе не будет, и тогда ты поверишь, что я говорил тебе истину.

  Зная его как великого подвижника и поэтому не смея более прекословить ему, я, поклонившись, вышел. И, вернувшись в свою келью, сильно удивлялся, как такое может быть, если у меня нет и малейшего помысла покинуть это святое место. А через несколько дней, в течение которых я непрестанно размышлял об этом, пришёл посетить меня один из прежних моих друзей, прелюбезнейший и единодушный друг мой Алексей Филевич, киевлянин. И, когда после обычного целования мы вместе сидели и беседовали, он стал говорить мне:

  — Превозлюбленный мой отец[5] и единодушный о Господе друг! Вспомни, о чём мы от души договорились — не постригаться в богатых монастырях и не жить там в телесном покое и сытости. Но дали обет, изойдя из мiра в странничество и приняв постриг в безмолвном месте от какого-нибудь богоугодного мужа, жить с ним во святом послушании, не разлучаясь друг с другом до последнего вздоха и приобретая необходимые пищу и одежду праведным трудом собственных рук. Такой завет был утверждён в душах наших! И вот, как я вижу, ты нарушил его, ибо, уйдя в странничество и сподобившись монашеского образа, ты не живёшь в безмолвии, но, снова возвратившись в отечество наше, пребываешь в сей святой обители вопреки нашему обету.

  Я же сказал ему:

  — Действительно! Именно такой завет, как сказал ты, превозлюбленный брат, имел я в себе! Но, уйдя из мiра, я не сподобился уйти в странничество ни с одним из превозлюбленных друзей наших. Ибо любезнейший наш друг Дмитрий, когда я уходил из мiра в странствие, не послушав моего совета из-за моего недостоинства, остался в мiру. А сам я, уйдя в странничество, не сподобился жить в безмолвии у одного святого мужа, хотя и со многими слезами умолял его принять меня в святое послушание. Хоть в некой пустынной обители и сподобился я воспринять начало святого монашеского образа, но или оттого, что не имел единодушного друга, или же по некой иной благословенной причине, из-за случившегося в той обители, я, вернувшись на родину, живу в сей святой лавре.

  Тогда он спросил меня:

— То ли это значит, что ты больше не хочешь рано или поздно уйти отсюда на безмолвие?

  Я ответил ему, что не имею об этом и тончайшего помысла, но желаю и до последнего своего вздоха оставаться в этой святой обители.

  — А если бы я захотел, — снова спросил он меня, — уйдя в странствие, пребывать неразлучно с тобой в пу́стыни, то не ушёл бы и ты со мною?

  — О превозлюбленный друг! Если бы могло сбыться то, что, уйдя в странничество, мы будем жить с тобой неразлучно до самой смерти, я бы тотчас бы с радостью ушёл с тобой!

  Услышав это, он сильно обрадовался и, встав, молвил мне:

  — О превозлюбленный отец и верный мой о Господе друг! Если такова по Богу любовь твоя ко мне, что ради меня ты решаешься уйти отсюда, где душа твоя обрела покой, и где ты намеревался и пребыть неисходно до самой своей смерти, то и я пред Богом и пред тобою совесть свою представляю во свидетельство, что с помощью благодати Божией до последнего моего вздоха буду с тобой неразлучно.

  Выслушав его слова, я сказал ему:

  — Поверь мне, превозлюбленный друг, что я весьма крепко и основательно предполагал в душе и жизнь свою закончить в сей святой лавре, а об исходе отсюда не имел уже и малейшего помысла! Но поскольку ты желаешь по исходе моём пребывать неразлучно со мною по Богу на безмолвии, то и я ради твоей духовной любви ко мне, недостойному, обещаю тебе перед сердцеведом Богом, что до последнего своего вздоха не оставлю тебя. И вот ради любви Божией к тебе, единодушному моему другу, я сейчас же совершенно отказываюсь от прежнего своего твёрдого желания неисходно прожить жизнь в здешней обители. И хотя это для меня и большая неожиданность, но с Божией помощью я принимаю другое решение — непременно, в скором времени, вместе с тобой, превозлюбленным моим о Господе другом, уйти из нашего отечества в странствие!

  И когда я сказал ему это, он сильно обрадовался и со слезами прославил Бога. Потом, посовещавшись, мы договорились [о том, чтобы] разойдясь по домам, всеми силами постараться найти способ, как исполнить нашу задумку.

  После того как он ушёл домой, я был поражён и удивлён тому, что слово, сказанное мне пречестны́м отцом, помощником начальника кузницы, об исходе моём, сверх ожидания моего [так быстро] сбылось на самом деле (что я и осознал с самого начала нашей беседы с другом). И когда у меня случались встречи с тем святым отцом, я столь стыдился, что не мог взглянуть на его свято лицо, видя его предвозвестившим мне истину, а себя самого солгавшим. И от стыда не осмеливался открыть ему сокровенное моего сердца, но тайно готовился к уходу. Друг же мой, прилежно старающийся поспособствовать нашему бегству, нашёл ещё двух учеников из киевских училищ, так же, как и мы, мечтавших стать монахами. Один из них, по имени Михей, был ему другом и сильно любил его. Итак, открыв им своё намерение быть монахом и уйти со мной в странничество и увидев, что они сильно обрадовались этому, он посоветовался с ними, каким бы образом было возможно уйти с ними за границу. А так как они были и родом из-за границы, то им было легко выправить у местных властей для себя пропуск туда, и мы договорились, что сначала они, выйдя за рубеж, найдут такого человека, который смог бы и нас перевести к ним за границу, а потом уже пришлют Алексею записку — как и когда было бы можно уйти и нам.

  Условившись таким образом и собравшись как подобает в путь, те двое ушли за рубеж и в скором времени, отыскав там одного монаха-странника, объявили ему наши планы и упросили его, чтобы ради спасения своей души он постарался перевести нас к ним за границу. Когда же они увидели, что он с радостью готов помочь нам, то сильно обрадовались и попросили его пойти в Киев к моему другу и обо всём с ним договориться. Со рвением послушавшись их, он пришёл в Киев к моему другу, а тот привёл монаха ком не. Увидев его, я очень обрадовался и прославил Бога и договорился с ним, что он, перейдя границу, найдёт надёжного человека и, наняв его, с извещением пришлёт в определённое время с санями к моему другу в Киев. А после тот человек, выехав из Киева, пусть ждёт нас за Свято-Троицким Кирилловым монастырём и, подвезя нас до определённого места и показав нам удобный, ведущий за границу путь, там нас и оставит. Сам же, перейдя границу, пусть объявит монаху о нашем выходе из Киева, и они оба — он сам и тот нанятый человек — выйдут к нам ночью и будут искать нас, идущих на встречу им. А знак, по которому сможем мы без сомнений узнать их, дадут нам неким своим свистом, и таким способом мы найдём их, а они нас; и, отыскав, они смогут спокойно перевести нас через границу.

  Итак, в соответствии с этим планом, тот монах, выйдя за рубеж, нашёл нужного человека и в определённое время прислал его с извещением к моему другу в Киев. Он же, отправив его из Киева и повелев ему ждать нас в назначенном месте, пришёл ко мне со всем приготовленным. Видя, что уже настало время отправления в желанный нам путь, подготовившись и помолившись со своим другом всемогущему Богу нашему ИисусуХристу, да молитвами Пресвятой Своей Богоматери и преподобных и богоносных отцов наших Антония и Феодосия Печерских и всех святых Он подаст нам Свою благую помощь для исполнения нашего желания, я ушёл из святой Киево-Печерской Лавры. Выйдя из города, мы наняли извозчика, вскорости привезшего нас к Свято-Троицкому Кирилловому монастырю. Расплатившись с ним, мы отпустили его и, немного пройдясь, нашли ожидавшего нашего прихода человека. После того как мы сели на сани, он долго вёз нас по дороге и привёз к некоему месту, где дорога раздваивалась. В одну сторону надо было ехать ему к границе, а в другую надо было идти нам. Когда мы вышли из саней, он показал нам самый удобный путь и объяснил, чтоб мы шли вправо по-над речушку, впадавшей в разделяющую страны реку, а когда увидим дома́, чтоб уклонялись от них влево и шли по бездорожью лесами, дабы кто-нибудь не увидел нас. А пройдя немного лесом мы должны были снова иди направо к той речушке, пока не пройдём все те дома.

  — Я же, — сказал нам человек, — миновав границу, выйду навстречу вам ночью вместе с монахом, и мы, недалеко от границы встретившись с вами, благополучно переведём вас через неё.

  Сказав нам это, он оставил нас и ушёл. Оставшись одни, мы пошли своей дорогой, всю свою надежду возложив на Бога, молясь Его благости, да покроет Он нас от всего супротивного. Мы прошли немалое расстояние, и настала лунная ночь. И когда мы видели на своём пути какие-нибудь дома, то по наставлению того человека обходили их слева лесами по снегу с немалым трудом (ибо снег был тогда почти по колени) и снова возвращались на прежнюю дорогу. Пройдя таким образом несколько домов, мы приблизились к подворью знакомого моему другу Братского Богоявленского монастыря и, уклонившись от него влево, пошли через лес. Идя так долгое время, мы решили, что монастырь остался уже далеко позади нас, и вернулись обратно на дорогу, но увидели, что вовсе ещё не миновали того подворья. И когда мы хотели снова уклониться от него, то неожиданно наткнулись на двух служивых людей, караульных с подворья, которые спросили нас, кто мы, откуда и куда идём. Мы же, испугавшись, открыли им всю правду: что, мол,ради спасения наших душ мы идём в странствие за границу искать пустынное место, где хотели бы поработать Богу. Услышав это, они похвалили наше намерение и сказали нам, что эта дорога по-над речкой доведёт нас до самой границы, и что нам нельзя от неё никуда уклоняться, и так мы благополучно перейдём через границу. Потом, напутствовав нас словами: «Бог да поможет вам!», они позволили нам свободно идти дальше. Поблагодарив их за такое благоразумие и оказанное нам милосердие, мы пошли своей дорогой, ни в чём не заподозрив их в наших мыслях, и прославляли Бога, спасшего нас от опасности.

  Наконец мы обошли лесами все человеческие жилища и, когда далеко за полночь обходили последнее из них, вдруг услышали человеческий свист и сильно обрадовались. Друг мой, оставив меня на месте, пошёл вперёд посмотреть, точно ли это монах с нашим проводником, вышедшие навстречу нам как мы и договаривались. Но, едва лишь разглядев их, он тотчас же развернулся и побежал обратно ко мне, а приблизившись, трепеща от страха и весь в слезах, выпалил мне:

  — Горе мне, окаянному! Вместе с монахом и человеком идёт навстречу нам и мой заграничный двоюродный брат! Задержав меня, он непременно известит мою мать, а она возвратит меня домой, и рухнет моя мечта, и разлучат меня с тобой, любезнейшим моим отцом и другом!

  Пока он с рыданием говорил мне эти слова, подошёл к нам и его брат с монахом и проводником. И, увидев моего друга плачущим и рыдающим, начал утешать его, притворившись, что и он якобы радуется этой его ревности ради спасения души оставить мать свою и в иночестве работать Богу. И стал обещать ему, что ради спасения собственной души он не будет оповещать о нём его мать, но с радостью отпустит в задуманный путь. И когда он сказал всё это и немного утешил его, мы снова тронулись в путь. Я и мой друг шли впереди, а его брат и прочие шли сзади, словно наши охранники.

  А уже когда мы приближались к границе, нас догнали те два стражника. Они тихо крались за нами, а в руках у них были дубинки, поскольку они думали, что мы идём только вдвоём и безоружны, и что будет нетрудно нас обобрать или же, как часто случается, и убить, ибо у моего друга была хорошая одежда. А когда они увидели, что мы не одни, но имеем трёх защитников, то, отчаявшись напасть на нас, громко закричали:

  — Кто вы есть и откуда? Не за рубеж ли по-злодейски уходите?!

  Услышав такой неожиданный вопль и посмотрев на кричавших, мы увидели, что они — встретившиеся нам по пути караульные, и поняли, какова была оказанная ими нам «любовь», от которой премилосердный Бог неисповедимыми Своими судьбами сохранил нас невредимыми. Брат Алексея, в руках которого был шест с наконечником, устремился на них вместе с прочими, желая устрашить их, и они, испугавшись, отскочили прочь и очень быстро побежали от нас к заставе, по своему обычаю постоянно крича:

  — Караул! Караул!

Мы же, опасаясь, что стражи нападут на нас, ибо совсем недалеко был пост, пошли быстрее и скоро пришли к близ текущей пограничной реке. С Божией помощью переправившись через неё, мы пришли в стоящий на берегу этой реки дом брата моего друга. Введя нас в свой дом, он любезно устроил нас. Уже близилось утро. Друг мой и я сильно устали с дороги и ненадолго уснули, так как безмерная скорбь от встречи моего друга со своим братом не позволила нам спать долго.

  Встав утром ото сна, мы сильно скорбели, доподлинно зная, что нас скоро разлучат друг с другом. И действительно, брат Алексея, тотчас же тайно от нас послал в Киев известие, чтобы его мать скорей приезжала к нему и забрала сына домой. Всячески о нас заботясь и угощая, он разными словами льстиво утешал своего брата и увещевал его не скорбеть, но благодушествовать, обещая ему по прошествии трёх или двух дней отпустить с великой любовью полностью отдохнувшим вместе со мной в дорогу. Переведший нас через границу монах, узнав, что мой друг — брат того господина, который пришёл с ним, чтобы перевести нас, сильно испугался, как бы не было ему от него или от матери моего друга какой-нибудь беды, и сразу же ушёл неведомо куда. А друг мой начал настойчиво спрашивать у своего брата, откуда он узнал об его бегстве. И брат не стал отпираться, но открыл ему всю истину.

  — Монах, вместе с которым я вас перевёл, — рассказал он, — возвратившись из Киева, частенько приходил ко мне и пил у меня горилку. А однажды, напившись, он начал хвалиться, что будет выводить за рубеж одного молодого монаха из Киево-Печерской Лавры, а с ним будет ещё один молодой паныч из Киева, желающий так же стать иноком.

  — А я, — продолжал он, — услышав про это, начал неотвязно допытываться у него, кто тот паныч, какового он рода, и как его зовут. Но он скрывал и поначалу решительно отказывался говорить мне, кто он есть. Но как-то раз, хорошенько угостив его, я начал снова настойчиво просить его рассказать мне, кто он есть, обещая ему, что эту тайну не будет знать никто, кроме него и меня. Тогда, поверив моим словам, он открыл мне всю правду: что имя того паныча — Алексей, а фамилия — Филевич. Услышав от него это, я сильно обрадовался и не открыл ему, что ты — мой брат. И стал упрашивать его принять и меня в сотоварищи в этом святом деле, чтоб вместе с ним и с проводником мы бы перевели вас, опасаясь, как бы с вами не случилось какой-нибудь беды. И сейчас я радуюсь этому и прославляю Бога, что был и я вместе с вами при вашем переходе. Ведь, кто знает, что сделали бы вам те стражники или и монах с тем человеком? Ведь я совсем не был уверен и в том, что они перевели бы вас через границу.

Рассказав это своему брату, он продолжал уговаривать его не огорчаться, но благодушествовать, обещая со всякой радостью вскоре отпустить нас. Потом он ушёл по своим делам, а мы сильно скорбели, предвидя наше скорое расставание. Узнав о нашем прибытии, пришли к нам и два наших друга, ученики киевских школ, прежде нас ушедшие за рубеж. Узнав причину нашей печали, они поначалу тоже сильно печалились и плакали из-за скорой разлуки с другом, но потом стали убеждать нас не отчаиваться, уверяя, что если даже мать и возвратит его домой, всё равно надо надеяться на всемогущий Божий Промысл, в силах Которого дивными Своими судьбами исполнить мечту Алексея уйти из мiра в монастырь. Они говорили ему, что бы с Божией помощью он не прекращал попыток каким-либо образом покинуть мiр, а, сбежав, искал их и меня в Мотронинской обители во имя Живоначальной Троицы, в которой мы пообещали его дожидаться. После этого душеполезного разговора они ушли в дом, в котором временно остановились, а я остался с Алексеем, ожидая прибытия его матери, которая и приехала туда через два дня. Увидев меня и возомнив, что это я обольстил и увёл из дома её сына, она стала в бешенстве поносить меня, грозя к тому же ещё и жестокой расправой. И только с большим трудом мой друг, а её сын, смог утихомирить её, возложив всю вину на переведшего нас через границу и сбежавшего монаха, убедив, что он и есть виновник его бегства, а во все не я. Только тогда перестала она попрекать меня, а я, видя, что уже и на самом деле настала наша горькая разлука с другом, распрощался с ним, сильно плача неутешными слезами (и он рыдал подобно мне), и пошёл к нашим киевским друзьям.

  Собравшись, мы отправились в путь, часто оглядываясь на стоящий невдалеке дом, в котором остался наш друг. И когда мы отошли примерно на одну версту и ещё раз обернулись, то увидели нашего бежавшего за нами вслед друга. Догнав нас и упав на землю, он начал, ударяя себя в грудь, громко плакать и рыдать, а также со слезами умолять нас о невозможном — не оставлять его, но взять с собой! И мы тоже сильно плакали и рыдали, и, пытаясь расстаться с ним, уговаривали возвратиться пока к матери, в надежде внушить ему, что никак не можем взять его с собой, ибо нас непременно настигнут посланные его матерью люди и тогда уже насильно разлучат его с нами.

  — Пойми! Мы боимся, что из-за тебя нас изобьют! — говорили мы ему, но он упёрся и не хотел возвращаться к брату домой.

  И пока мы препирались, его брат, а с ним и другие люди прискакали к нам на конях. Они силой скрутили его, плачущего и рыдающего и не желающего разлучаться с нами, и повели назад к матери. Мы же, испугавшись, что они сделают нам какое-нибудь зло, пошли своей дорогой, проливая обильные слёзы из-за разлуки с нашим любимейшим другом.

[1] Имеется в виду прп. Василий Поляномерульский (1692–1767).

[2] Ср.: <…> кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую. Мф. 5: 39.

[3] 1 русский фунт равен 0,40951241 кг; 40 фунтов = 1 пуд ≈ 16,38 кг.

[4] 30 фунтов ≈ 12,285 кг.

[5] Филевич обращается к своему ровеснику Величковскому «отец» как к монаху.