Провинция-с

Одним из самых тревожных и отталкивающих аспектов современной молодёжной интернетно-пикетной политики является её чудовищная провинциальность. Виной тому, к сожалению, не «деньги госдепа» и не подрывная работа западных спецслужб, а сформированный за годы советской власти фундаментальный комплекс неполноценности, пронизывающий всё наше многострадальное общество. Нельзя сказать, что это сугубо советский продукт – в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский обрисовывает портрет того раба, который мечтает отдаться «цивилизованному» хозяину. Этот раб, понемногу формирующийся в России в XIX веке – продукт плохо переваренной интеллектуальной пищи, которую поглощает неприспособленный для того организм. Пушкин, декабристы – всё это люди, живущие в центре мира, стремящиеся к свободе от избытка сил и полноты духа, часть всемирной respublica literaria. Бакунин врывается в Европу воином-освободителем, русским помещиком, защищающим малых сих от гидры национального государства. Он не едет туда стажёром в институт гендерных исследований. Курбский может бежать из России, но только как русский – из личного противостояния с властью («В Берлине Русь...»). Он не PhD-студент, не переведённый в литовский офис юрист, жаждущий нового счастья. Потому что счастье – быть русским. Это значит сидеть за столом размером в 1/6 часть суши, пить чай и с интересом слушать всё, что говорят англичане, французы, китайцы, греки, американцы и все остальные. А потом заниматься своими, русскими, самыми важными в мире делами. Но вместо этого недоучившиеся разночинцы убеждают нас уже полтора века, что мы – никто, придаток Европы, и вместо света с Востока нам нужен западный люкс.

Именно болезненное ощущение вторичности русской жизни заставляет сегодня одних искать возможности для эмиграции, а других – играть в жителей Берлина или Лос-Анджелеса без перемены места жительства. По понятным причинам не избежала этой девиации и «протестная» тусовка, оказавшаяся ещё более сервильной, чем среднестатистический гражданин. Небогатое на нюансы мышление разного рода «бродских» и «пастернаков» десятилетиями воспроизводит нехитрый выбор «Россия vs Первый Мир», в которой сопротивление конкретному режиму превращается в сопротивление всему русскому. Следует заметить, что позицию, которую занимает подобное мышление применительно к этому выбору, не так принципиально – выбирающий «Россию» чиновник остаётся тем же провинциалом, что и лгбт-активист.

Ибо комплекс неполноценности совсем необязательно должен проявляться непосредственно в низкопоклонстве перед Западом, возможен и обратный символический акт «малого отказа», характерный для послевоенного СССР. Пламенеющая готика сталинизма ещё могла удерживать Россию в центре мира (или, во всяком случае, в статусе альтернативного центра). Но статус этот опирался не на полнокровный, дышащий полной грудью народ, но на боль и страдания народа истерзанного. И тем не менее, даже такой народ был народом самостоятельным, наследником того мироощущения, в котором француз, например, в лучшем случае может быть у русского гувернёром, а из Англии можно выписать булавки, тем она и ценна. Страдания составляют немалую часть нашей культуры, и русская боль заставляла «трамваи звенеть потише» пока солнце красило нежным цветом стены древнего кремля. Сталинский ад всё же оставался именно русским адом – адом для русских. Адом, через который могли пройти только русские, по ходу дела пройдя и пол-Европы. Сталин как бы напоминал Западу, что только в России люди действительно живут и действительно умирают, совершенно независимо от копошения в грядках или банковских книгах каких-нибудь недалёких бельгийцев или англичан. Сталин как бы бросал в огонь всю Россию, как Настасья Филипповна бросала туда же деньги, и тут уж трудно было не воспринимать происходящее всерьёз. Это такое «хорошо, что нет царя», которое «только звёзды ледяные». И «не надо помогать» нам не потому что мы такие пропащие, а потому что кто вы такие, чтобы нам помогать? 

Но всему есть свой предел и своя цена. Советский «собор» – это собор на крови русских людей.

Высокое сталинское напряжение нельзя было выдерживать бесконечно, и диковатый агроном Хрущёв – это истерический срыв, признание собственной несостоятельности и бессилия. Так дети, не дотягивающие до родителей, не выдерживают заданной планки и сознательно летят в тартарары, чтобы об этой планке больше никто и не вспоминал. И вместе с хозяином туда же летят и слуги, которым теперь тоже всё можно. Вместо «ледяных звёзд» – оттепель и международный фестиваль молодёжи, вместо холодного спокойствия метрополии – мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Так советский народ объявил себя провинцией, которая выращивает кукурузу и ждёт новых модных пластинок и танцев «оттудова». Содержательная убогость советского проекта наконец прорвалась сквозь имперские формы и действительно породила нового человека – человека завидующего.

Дети герцога поглощают холодный завтрак, так как по дороге от кухни до столовой еда успевает остыть, но они не расстраиваются – им нельзя. В хрущёвке и завтрак тёплый, и расстраиваться можно, ведь вся жизнь пройдёт в поиске комфорта, источаемого финскими холодильниками и польскими сапогами. Фарш невозможно провернуть назад – когда Запад перестаёт быть Тмутараканью, а становится объектом вожделения (в случае с фестивалями молодёжи – в прямом ублюдочном смысле), Россия становится провинцией. Это убогое мироощущение, которое пронесли в себе целые поколения, конечно, никуда не исчезло, просто приобрело менее аляповатые формы. Те, кто при советской власти варили бы джинсы, сегодня стараются говорить по-английски без русского акцента. И ещё неизвестно, что хуже. Мальчики, ..., банананы. Совок – это не только Единая Россия, совок – это ещё и карамельный латте.