Проект "Разгром издача" и Чёрный Мел
Люди часто спрашивают меня, знаю ли я Тимату Тенкю. Но я до сих пор не могу с уверенностью сказать, известен ли мне доподлинно ответ на этот вопрос.
С чего начать? Перед глазами дюжина сцен, одна безумней другой. То, что начиналось, как скромное проявление любви к независимой литературе, закончилось крахом современного книжного рынка и полным уничтожением читателя, как личности. Мы убили всё, что когда-то двигало людьми при выборе книг. Все те струны души, которые издавали тонкие ноты в момент, когда вы пробегали глазами по полкам книжного магазина, теперь разорваны и похожи на пучок рваной проволоки. Проект "Разгром издача" завершился, поглотив жадной пастью и переварив в клокочущем брюхе все цели его первоначальных основателей.
Так что же выбрать в качестве отправной точки? Пожалуй, начну с себя. Первым, кто стал гнить изнутри, был я. Моё горячее желание сфоткать свою книжную полку и показать двачерам, стало той изначально наклонившейся костяшкой домино, что обрушила весь общепринятый мировой порядок. Когда у меня появились лишние деньги, я начал тратить их на книги. Почему не скачать в электронке, спросите вы? А почему люди покупают брендовую одежду и дорогие автомобили? Говоря языком студента с тройкой по экономике: рыночек порешал. В определённый момент времени я стал тратить слишком много денег на книги. Красивые обложки, твёрдый переплёт, дорогие и качественные иллюстрации - вот, что занимало мои мысли, превалируя над давно забытым детским удовольствием от чтения. Как любой разочаровавшийся коллекционер, собирающий коллекцию только ради того, чтобы похвастаться ею перед друзьями, как инстаграм-модель, которую больше волнует количество подписчиков, нежели собственный интерес к хобби, так портился и летел в пропасть потребленства и я сам.
В какой-то момент я понял, что не читаю даже четвёртой части того, что покупаю. Хотя денег было много, и даже тот факт, что я трачу на книги половину зарплаты, никак не стеснял меня в средствах.
Мне стало ясно, что с этим надо бороться. Я сел в самолёт и полетел к дорогому московскому психологу, чтобы он вправил мне мозги. Идти пешком к мозгоправу из своего города мне казалось недостаточно крутым занятием. И в этот момент, когда я понял, что моя поездка в Москву стала таким же позерством и никак не лечением болезни, а очередным острым проявлением симптома, в этот момент в моей жизни появился Тимата. Я просто посмотрел на до этого пустовавшее соседнее кресло самолёта и увидел там его - синеволосого школьника с дебиловатым выражением лица. Мы познакомились и разговорились, вместо того, чтобы изливать душу столичному психологу, я по душам говорил с Тиматой.
Я рассказал ему о своей проблеме, а он лишь кивал с участливым взглядом. Клянусь, в сложной жизненной ситуации всё, что требуется от человека - просто хорошо выслушать тебя и сделать понимающее лицо. Вот только найти такого человека сложнее, чем дорогого психолога, стремящегося залезть в твой карман.
К концу полёта мы с Тиматой стали лучшими друзьями. Он рассказал мне, как проводит конкурсы издача и предложил поучаствовать. А я... Я излил ему свою душу, выдав свою самую страшную тайну. Я рассказал ему, что уже давно пишу сам, придумывая уютный мир Селениток. Когда я впервые рассказал о личной выдуманной вселенной, он взял долгую паузу и продолжительно молчал, глядя на меня. Я боялся, что он рассмеется, убежит, что он просто подсел ко мне в самолёте, чтобы скоротать время и навешать лапши на уши простоватому попутчику. Но он дружелюбно одобрил мою затею, и в этот момент я сам понял, как же хорошо, что я решил писать про Селен, хорошо, что я рассказал Тимате. И даже моё желание покупать книги почти забылось, хотя по дороге домой после обратного рейса я все-таки не сдержался и купил ещё один томик Нестеренко, манивший меня свежим ароматом типографской краски и пышными усами автора на фотографии, что была на обложке.
А потом началась новая жизнь. Я впервые попал на конкурсы издача в качестве участника. И там я встретился с по-своему чудесными людьми. Они занимались чистым творчеством. Их рассказы шли от души, из самого сердца, из головы на бумагу. Без каких либо фильтров в виде меркантильных издателей, вьедчивых редакторов, дотошных рецензентов и компенсирующих собственную бесталанность критиков. Их рассказы были просты, наивны, порой нелепы, но искренни до чистоты омытого родниковой водой горного хрусталя. Мы были британским панк-роком семидесятых от сетевой литературы конца десятых. Мы ставили пульсирующее в ритм сердца желание писать выше, чем консьюмеристские попытки соответствовать чьим-то интересам. И пусть наши тексты порой пестрили орфографическими ошибками, от которых выпали бы последние волосы с седой головы моей учительницы литературы и русского языка Марьи Ивановны Дулбич (её фамилия всегда казалась мне странной, кажется, у неё были хорватские корни), эти тексты были искренни. Эти тексты были живыми. Я перестал тратить деньги на книги... И конечно, начал тратить их на призовые фонды конкурсов издача.
Конкурсы эти для непосвященного могли бы показаться не самым приятным местом. Да, порой, при чтении очередного рассказа, мне было так неловко от нелепого слога начписа или топорных генитальных метафор какого-нибудь автора двачепаст (да, если наличие топора и гениталий в одном предложении навело вас на некоторые неприятные мысли, то, о чем вы подумали, тоже присутствовало в текстах), так вот, мне было настолько неприятно, что я чувствовал себя главным героем того самого фильма про какой-то клуб бойцов, не помню название, где он обнимался с жирным мужиком, у которого от гормональной терапии выросли огромные потные сиськи. Но даже в такие моменты я чувствовал, насколько издач лучше всех других литературных течений современности. Жирные, воняющие потом сиськи конкурса рассказов издача могли бы отхлестать по щекам лонг-лист Букера, разумеется, метафорично (хотя на порноконкурсе могла быть применена и дословная трактовка). По крайней мере, так было в моей голове, а уж, как выяснилось позже, происходящее в моей голове было очень важно для нашей истории.
Я был на вершине счастья. Я мог писать по авторскому листу в день. В моем воображении теплились десятки сцен со школьницами, пьющими вересковый чай в уютных кабинетах школьных клубов, которые можно было превратить в целые главы романа по Селениткам.
Но, как любой альпинист, покоривший Эверест, где из-за разреженного воздуха не пробыть слишкои долго, я не смог остаться на вершине своего литературного блаженства навечно. Тут всё и пошло прахом, когда Тимата рассказал мне про проект "Разгром издача". А началось всё с шаурмы. Как-то мы с Тиматой до вечера засиделись в антикафе, читая рассказы появившиеся на почте конкурса. По дороге домой жрать хотелось так, что Тимата не дотерпел и подошёл к ларьку с шаурмой.
- Ну че, я две беру? - спросил он.
- Бери себе, я деньги дома забыл.
- Братишка, отсутствие денег - не беда. Ты мыслишь, как меркантильный говнопис, идущий на "автор естердей" ради прибыли от продаж. У меня вот тоже нет денег.
- Но как же тогда...
И тут Тимата вытащил из кармана пачку купюр, явно превышающую его месячную пенсию по шизе, отсчитал от неё несколько бумажек и протянул продавцу.
Я стоял, будто поражённый громом.
- Это что, наш призовой фонд? - прошептал я, задыхаясь от злости и сдавливающей горло несправедливости. Мне было обидно даже не потому, что часть этого фонда состояла из денег, задоначенных лично мной. Мне было обидно, потому что это просто... Отвратительно.
Тимата получил из рук продавца тёплый свёрток, от которого разносился приятный аромат. Подрумяненый лаваш казался идеальным, а его складки такими ровными, будто были нарисованы на доске опытным учителем геометрии.
Тимата уже собирался вонзить свои оскаленные зубы в запретный плод восточной кухни, как вдруг остановился и посмотрел на меня. В глазах его было не смущенное удивление, посыпанное мелкой стружкой из опасений, которого можно было бы ожидать. В глазах его виднелось высокомерное спокойствие, а в осанке ощущалась холодная сталь.
- Фей, - начал он. - Вот ты смотришь так, будто увидел вменяемую критику на издаче или клевер с пятью листьями. Ты когда-нибудь повзрослеешь? Вот ты думаешь, что кто-то не досчитается этих полутора сотен рублей в фонде? Кто-то будет заморачиваться? Ну пусть даже будет... Фей, разве мы, организаторы, не имеем права на оплату своей работы? Да еслиб не мы, то все издачеры давно завалили Эксмо и ЛитРес своими сверхуспешными романами. Печатные станки работали бы круглосуточно и без выходных, от звона колокольчиков на дверях книжных магазинов каждый день сходили бы с ума два продавца, а литературные критики дрались бы за право писать вступительные слова к издачерским книгам. Разве нужен нам этот мир, горящий в огне читательского экстаза, который раздувают горны издачерских талантов? Разве не должны мы оградить несчастного читателя от водопада гениальности издачеров? Разве не должны мы спасти самих издачеров от толп фанатов, просящих автографов с настойчивостью героев финальной сцены фильма "Парфюмер"? Разве не обязаны мы спасти нобелевский комитет от волны самоубйств, которая захлестнёт его, когда критики не смогут решить: кому отдать награду в этом году - Жоре Сракину с бояранимэ "Попаданец в вибратор Инстасамки" или Феде Лютому за роман в жанре "Альтернативная история", где самураи рубят мечами крылья американских пилотов-суицидзе, бомбящих их морскую базу? Скажи Фей, разве полторы сотни рублей - слишком большая цена за то, что мы спасаем мир от висящего над его шеей гильотинного лезвия судного дня?
Я был не в силах даже пожать плечами. А Тимата выглядел лишь безумнее, чем до этого.
- Ты думаешь, что я жадный человек, ведомый голодом? Я уже не человек, я рука провидения, направляющая Россию в будущее расцвета литературы. В её новый золотой век. Не веришь? Поверь мне, я не шучу. Сегодня я объявляю тебе о начале проекта "Разгром издача". Больше никаких денег в фонде, никаких прогибов под судей, никакого конфоблядского кумовства. Я живу идеей честного творчества для людей с горящими глазами. Я просто инструмент в чьей-то руке.
И тут Тимата вложил мне в руку тёплую нетронутую шаурму и ушёл. Ещё минуту я смотрел на неё, а потом впился зубами, откусывая большие куски, обливаясь майонезом и слезами от ощущения того, что золотой век издача начался минуту назад, и я тому свидетель.
Впрочем, не все восприняли пришествие золотого века с оптимизмом. Многие были озадачены исчезновением денег из фонда, проебами со сроками конкурса, случайно пропущенным в хранилище плагиатом. Но Тимата лишь говорил, что трудности закаляют стальной характер творца, а истинные шедевры издачерской литературы появятся в виде искр, отлетающих от стали при ударе молотом. Сталью, как я понял, была горстка глупцов, до сих пор не убежавшая из зашнивающего раздела, а молотом - бесконечные нарушения правил, конфоблядство и неймфажество.
В моей голове поселились сомнения, и я прятался от этой жестокой реальности в своём уютном мирке анимешного коммунизма с ламповыми чаепитиями и школьными кружками. Я ещё не понимал, какой серьёзный оборот примет наш маленький проект под когда-то казавшимся мне смешным названием "Разгром издача".
Я не верил в наш успех, мне казалось, что мне чего-то не хватает. Того рычага, что перевернёт игру. Того, что в реальности называют чудом, а в фантастической литературе - фантдопом. И по мановению магической палочки условного волшебника в голубом вертолёте (ввиду последних событий уточняю, что слово "голубой" здесь не имеет коннотаций, детерменирующих половую ориентацию, и не связано с запрещёнными на территории России пидорастически-террористическими организациями уровня ЛГБТ) чудо произошло, и у нас появился магический артефакт.
Проводя очередное собрание литературного клуба, мы случайно обнаружили Чёрный Мел. Собрания наши, как водится, были тайными. Обсуждать литературу уровня /izd в присутствии вменяемых людей было опасно. Поэтому мы собирались в самых маргинальных и омерзительных местах города: подвалах, помнящих ломку героиновых наркоманов из девяностых, загаженных комнатах пролетарских общежитий и кинозалах, в которых в данный момент шёл фильм "Ëлки-10".
Сходка, ставшая судьбоносной для книжной индустрии России, произошла в общеобразовательной школе номер тринадцать. Разумеется, школа была давно заброшена и совершенно необитаема. Сюда лишь изредка забредали люди из литературных кругов, потому что считали, что когда-то в школе номер тринадцать учился сам Масодов. А его выдуманные кровавые ритуалы и пугающий своей жестокостью оккультизм, были зачаты и выношены в стенах этого здания, ныне ободранных и пыльных, но когда-то давно пестривших коммунистическими лозунгами советских стенгазет. Наши следы становились первыми за десятилетия отпечатками, рушившими девственную неприкасаемость покрытых пылью линолиумовых полов, разлинованных лиловыми линиями и ограниченных полинялыми плинтусами с налипшей плесенью.
Тимата сидел на последней парте и слушал, а я стоял у классной доски, выписывая планы нашей ячейки Проекта Разгром издача. Моя дрожащая от деятельного возбуждения рука выводила пункты плана. Полный отказ от призовых фондов, рецензии всех на всех, никаких стримов, никаких неймфагов. Отрицание успеха, как сколько-нибудь важного фактора в оценке творчества. Рука так дрожала, что несколько раз мел ломался и мне приходилось брать новый из пластиковой коробки, прикрученной к обветшалой стене на ржавые саморезы.
Взяв очередной кусок мела, я в порыве чувств выдал длинную тираду, потрясая рукой с пишущим предметом в воздухе. И тут все утихли настолько, будто перестали дышать. Тишина, и до того стоявшая в здании, теперь заполнила школу номер тринадцать, загустела, стала почти материальной, обволокла класс, издачеров и меня. И довольно быстро я понял, что дело не только в моих речах, потому что сам ощутил, будто тишина была чужой, внешней и лилась внутрь меня.
Тогда я посмотрел на кусок мела в руке. Он был антрацитово-черным. Вновь обведя взглядом присутствовавших, я понял, что они знают. Они знают, и я знаю, что лежит у меня в руке. Каждому издачеру известна легенда о Черном Меле Владимира Сорокина. Говорят, что через него из параллельной реальности бессознательной русской хтони во Владимира Георгиевича влилась струя тьмы, позволившая ему стать лучшим контркультурным писателем современности. О моменте перехода энергии ходила легенда. Говорят, что окно в параллельную реальность открылось в момент, когда тьма почувствовала, что Сорокин стал настоящим контркультурщиком. Она влилась в него, когда мальчик впервые написал на школьной доске слово "Хуй". И мел, которым он нанес на доску три заветные буквы, мгновенно почернел, а через секунду Владимир Георгиевич уже знал наизусть свои будущие романы "Норма" и "Голубое сало". Малолетний Володя конерктно так подохуел с осознанного, чем можно объяснить то, что романы были напечатаны лишь тринадцать и двадцать девять лет спустя. Впрочем, нумерологии могут усмотреть здесь вселенские законы, склоняющие часы весов в пользу простых чисел, имеющих лишь два делителя.
Позднее мел был утерян для мира реального, но в мире эзотерическом продолжал существовать, искажая временные линии и пространственные поля. А теперь он явился мне, ключевому стороннику проекта "Разгром издача". Ловя восхищённые взгляды издачеров, я рассматривал лежащий на моей руке кусок мела. Мне хотелось уподобиться кумиру и написать на той же самой доске слово "Хуй". Но я понимал, что великим становится первый, а второй лишь становится вторичным. Потом я на секунду подумал, что могу написать на доске слово "Пизда" и уравновесить вселенский баланс, дать бытию вторую половину символа инь-янь, но понял, что мир в последнее время и так идёт по пизде, а мел мне дан не для этого. И меня осенило. Идея явилась внезапно. Я высказал её издачерам и они не сказали ни слова, но зааплодировали. Гром рукоплесканий разносился по коридорам школы номер тринадцать.
И мы воплотили идею в жизнь. То, что задумывалось, как "Разгром издача", стало литературной революцией. В конце мая, когда приближались каникулы, мы раздробили чёрный мел на маленькие крупицы. По крупинке мы раздали каждому нашему адепту из ячеек, возникших во всех крупных городах России, который соединил эту крупинку с целым куском белого мела, лежащего в каждом кабинете литературы каждой Российской школы. Но теперь этот обычный белый мел был метафизически черен. Написанное им выпускало скверну из параллельной реальности в наш мир. Каждый раз, когда какая-то учительница литературы писала на школьной доске список книг на лето, метафизически-черный мел заставлял её добавлять в конец списка произведения издачеров.
И теперь мы пришли к тому, что какой-то малолетний долбоеб открывал наши шедевры, читал пару абзацев и говорил "че за бездарная хуйня?" То есть мы пришли туда же, откуда и вышли. Но разве важен путь, а не друзья, которых мы встретили по дороге? Разве важно что-то, кроме того факта, что есть люди, которые скажут нам: "добро пожаловать, снова"?
Так я закончил свою речь на торжественном собрании проекта "Разгром издача". А Тиматы не было в зале. Может, потому что Тимата - моё альтер-эго? Может быть. А может, потому что мы его не позвали - пошёл он на хуй, этот Тимата.
Чёрный мел позволил мне вписать себя в историю российской литературы. Теперь роман по Селениткам продавался в каждом книжном магазине. Ради развлечения и внезапной радости фанатов я заходил в случайный магазин, находил там свои книги и оставлял на них автографы. И вот один раз я занимался именно этим, когда меня поймали охранники и потащили на выход. Я с интонацией самого неправильно понятого автора издача кричал: "вы что, жопочтецы, меня не узнали?" Я тряс томом Селениток, но бугай просто тащил меня к дверям. Внезапно я увидел, что в моей руке не "Селенитки", а томик сборника рассказов "Подселение". С обложки ехидно улыбался усатый Нестеренко. И тут я понял, что в слове «Подселение» есть слово «Селен». Но было уже слишком поздно, я зашёл на чужую территорию, где Джордж Юрий Райт переиграл меня и уничтожил, словно какую-то дешёвку.