Продуктивность различий: интервью с Георгием Каприевым

– Болгарский читатель уже имеет две Ваших книги, посвященные византийской философии – «Byzantica minora» и «Византийская философия. Четыре центра синтеза». Как у Вас возник интерес к этой теме?

Я обратил внимание на византийскую традицию достаточно поздно. В целом сегодняшняя болгарская школа философской медиевистики, за исключением Калина Янакиева, начала свои исследования на основе латинского Средневековья. Я об этом не жалею, потому что философия западного Средневековья имеет гораздо более строгие нормы и дисциплинирует исследователя. Схоластика помогла нам составить строгое и четкое представление о том, что такое философия в западной традиции. В этой области достаточно трудно сказать что-то новое – вопрос «Что такое философия?» дебатируется там уже около 150 лет, и, по моему скромному мнению, дебаты закончились в 1950-х годах. К этому нам добавить нечего – у нас была возможность и удовольствие учиться у западных коллег. Другое дело, что исследования, которые мы провели, занимают значимое место в контексте западной медиевистики и не рассматриваются как позиция каких-то странных дикарей.

Моё обращение к Византии было обусловлено двумя мотива: один более общий, а другой более ситуативный. Общий мотив исходит из того, что я чувствую себя частью нашей культуры, а болгарская культура до эпохи Возрождения в основном находится в орбите Византийской. Возрождение предполагало также модернизацию, а модернизация в болгарских землях проводилась по западноевропейским образцам. Резкий идеологический конфликт между этим процессом модернизации и византизмом, если использовать этот термин в том смысле, в котором его употребляет Флоровский, привёл к очень сложному симбиозу, в котором западноевропейское преобладает. В повседневной жизни, однако, ничто не составляет конкуренции византизму. Мы продолжаем двигаться в рамках этой нормы, но это долгий разговор.

Второй мотив действительно был ситуативным, даже случайным и смешным. Во время учебы в 1992-93 гг. в институте св. Фомы в Кёльне у меня родилась идея организовать международную конференцию по философской медиевистике, которая бы прошла в Болгарии. Изначально тема конференции мы сформулировали максимально обобщенно и непривлекательно, но затем в 1994 году. А. Шпеер, один из главных представителей немецкой философской медиевистики настоящего времени, сказал: «А почему бы не взять комментарий Фомы Аквинского к Дионисию Ареопагиту»? Мы с Цочо Бояджиевым легкомысленно согласились, проф. Шпеер дал нам копию комментария Фомы, потому что в Болгарии он был недоступен, и когда мы вернулись к себе, то ужаснулись от того, что натворили. Перед нами маячила перспектива рассказывать о Фоме ведущим исследователям томизма в западной медиевистике. В какой-то момент, однако, мы сказали себе: зачем говорить о Фоме, почему бы лучше не показать, чего он на самом деле не «понял» с православной точки зрения, которую мы тогда щедро приписывали Дионисию. Эффект был необыкновенным. Скажу только, что проф. Артсен, директор института св. Фомы, после конференции сказал: «Я уже 15 лет пытаюсь понять, что такое византийская философия и чем она отличается от западной, и когда я спрашиваю своих коллег специалистов, они отвечают: "Это очень сложный вопрос". И вот за три дня мне все стало ясно».

Почему все получилось именно так? Потому что мы волей-неволей оказались способны перевести реалии византийского богомыслия в  стандарты западного философского мышления, как средневекового, так и современного. А таких переводчиков в европейской и мировой культуре просто не было. Как бы нескромно это ни звучало, этими переводчиками стали мы. Болгарская философская школа зарекомендовала себя как хороший переводчик с византийского на латинский и обратно. Благодаря отсутствию сентиментальности, с одной стороны, и искажающих концептуальных схем – с другой. Это привело к общему росту интереса к византийской философии. Действительно, это возрождение интереса началось более 10 лет назад другими людьми, но до тех пор византийская философия воспринималась в основном как некая экзотика – красочная, риторическая, очень красивая, но философски непродуктивная. Теперь все изменилось, и заслуга в этом в значительной степени принадлежит болгарской философской школе, которая впервые серьезно поставила вопрос о византийской философии и ее значении для европейского христианского мира в целом.

Для меня более важен диалог между двумя средневековыми философскими системами, а не каждая из них сама по себе.

– Какого подхода вы придерживаетесь в своих книгах?

Я думаю, что все они подчинены одному методу или способу взгляда на византийскую традицию. «Byzantica minora» – это собрание текстов, которые я написал по разным поводам в период с 1991 по 2000 г. В этих работах я распахивал землю и искал свой путь, в то время как «Византийская философия» – это плод уже сложившегося метода, примененного к истории всей византийской философии. Разумеется, с определёнными акцентами.

Большой бедой является русская мода, которая началась где-то в конце 18 века и доминировала в изучении того, что я называю философией, в 19 и 20 веках. Это безнадежно сентиментальный взгляд. Когда его практиковали высокие интеллектуалы, он давал хорошие результаты. Однако на среднем уровне он приводит к потрясающему затуманиванию действительности. Так что современный взгляд, к которому я призываю, похож на то, что сделали те же русские, когда они начали счищать тёмные слои с византийских икон в начале 20-го века. До этого считалось, что православие окрашено в тяжелые, черные тона, но так казалось из-за копоти. Хотелось бы, чтобы нечто подобное произошло с византийской философией.

Так что одна проблема – православный сентиментализм, а другая –концептуальные схемы, сформированные традицией западноевропейской философии. Я рекомендую то, что я наблюдал у исследователей арабской философской мысли. Вот уже десять лет они отказываются рассматривать арабскую философию через призму западноевропейской традиции. Давайте посмотрим, что означала философия для самих арабов, как они использовали это слово и как они практиковали философию. Мне лестно думать, что я один из первых, если не первый, кто поставил тот же вопрос о Византии. Давайте посмотрим, что византийцы сами понимали под философией.

– И что они понимали?

Если мы подойдем к византийской традиции с той точки зрения, наиболее показательным, но далеко не единственным представителем которой является Фома Аквинский, то нам придется сказать: «Византийской философии не существует». И это именно то, что массово утверждается в кругах философской медиевистики, за 3-4 исключениями – «В Византии нет философии», есть богословие. Поскольку предметом размышлений является Бог и божественное, а авторитетами – Священное Писание и Предание, то и темы на протяжении всей истории византийской философии практически одни и те же. И посмотрите, что из этого получается! В некоторых православных университетах средневековая философия вообще не изучается – ни восточная, ни западная – после Прокла они сразу перескакивают к Декарту. Остальное отдано на откуп богословским факультетам – пусть сами ломают над этим голову. Мы должны громко протестовать против этого. Как? Спросив у византийцев, что они сами понимали под философией. Уже каппадокийцы, которые являются предвизантийскими авторами (для меня Византия началась в VII веке), дают определение философии. Я попытаюсь изложить это как можно более синтетически: философия – это любой дискурс, любая вербализация высоких интеллектуальных тем, высоких ноэтических тем (потому что перевод νοῦς как intellectus уже вводит в заблуждение).

Из этого мы имеем две перспективы. Первая заключается в том, что философия – это гораздо более широкое понятие, чем представляли в то время на Западе. Философским для византийцев был весь корпус Аристотеля, а не только «Органон» или, тем более, «Метафизика». Натурфилософия, поэтика – это всё философия. Вторая перспектива состоит в том, что философия включает в себя богословские темы – да, но теология на Востоке не понималась как наука, знание, дискурс о Божественном. Теология – это самовыражение (читай Откровение) Бога человеку. Однако это откровение не вербально и не вербализуется. Я не могу сказать: «Бог сказал мне то-то и то-то». Это переживание Божественного, которое по сути своей вербально непередаваемо. Философия и будет попыткой вербализациии этого опыта, это сформулировал ещё Григорий Богослов. Сведение опыта Божественного, который есть не что иное, как проживание самой Божественной жизни, к тому, о чем можно говорить, обсуждать, что можент быть объяснено дискурсивно. Жанр не имеет значения – проповеди, поэзия, все, что приходит на ум, включая так называемые богословские сочинения, являются в Византии философией, поскольку являются дискурсом.

– Какова связь между философствованием и монастырской культурой?

Монашеская культура не предрасполагает к философствованию. Монахи находятся в монастыре не для того, чтобы писать трактаты. Поэтому византийские тексты не систематические, а полемические. Монах начинает писать, когда слышит, как кто-то говорит ужасные глупости о Божественном. Тогда он говорит: «О Боже» и начинает стучать тяжелым посохом – так появилось 95 процентов византийских философских текстов. У монаха совершенно другие задачи – постижение божественной жизни, пребывание в божественных энергиях, что достигается не письмом и речью, а концентрацией и молчанием. Поэтому у нас есть философия, созданная монахами, но есть и очень значительное количество текстов, написанных мирянами или представителями высших церковных чинов. В целом, граница между светским и церковным в Византии гораздо тоньше, а переходы гораздо легче, чем на Западе. Кто такой ромей? Ромей – это образованный ромей, говорит Бек, и я с ним согласен. Образование было одним из немногих критериев процветания в Восточной Римской империи. Здесь нет социальных иерархий, нет голубой крови – кровь красная, и льется она, к сожалению, обильно на протяжении всего византийского периода. Необходимыми условиями социального успеха являются православие и отличное владение языком, что означает знание всех культурных знаков и шифров. Отныне никого не волнует, кто где родился. Итак, философия – это неотъемлемая часть в жизни ромеев. Это не то, чем вы занимаетесь с четырех до пяти, пока не придёт время чая. Это неотъемлемая часть жизни. Вот почему я предпочитаю более широкое слово – богомыслие. Размышления о Боге порождают философию. Таким образом, мы можем снять противоречие между специфически сциентистскими терминами «философия» и «теология», которые неадекватны, когда речь идет о византийской традиции.

Монастырский устав не регулирует философские занятия; он не предписывает и не запрещает их. Православные монастыри организованы на основе устава, составленного свт. Василием Великим в IV веке. У нас нет такой законнической традиции, какая существует на Западе и чье основание заложено уставом св. Бенедикта в VI веке. Св. Бенедикт пользовался уставом св. Василия и сам говорит об этом в своем послесловии. Бенедикту, с одной стороны, не нравятся устои западных монастырей его времени, а с другой –уставы, подобные уставу Пахомия Великого. Пахомий был «полковником запаса» римской армии и, став монахом, создал устав, который ничем не отличался от военного. Может быть, он скопировал то, к чему привык. Бенедикт написал один прекрасный устав, а после него появилось множество других, подробно описывающих обязанности монаха. В то время как на Востоке уставы не имеют столь формальных предписаний.

– Как соотносились философия и политика?

В Византии все есть политика. Нет почти ни одного интеллектуала, даже представителя монашества, который не тяготел бы ко двору или его противникам. Иоанн Кантакузин одно время был даже императором. Возьмите патриархов – Фотий, Георгий Схоларий, Марк Эфесский, который будучи епископом Эфеса находился в оппозиции к императорскому двору. Константин-Кирилл Философ, императорский чиновник, незадолго до смерти с облегчением сказал: «Наконец-то я никому не буду служить». Вся жизнь этих людей была переплетена с политикой. Ну, есть и исключения – мы смело может считать, что Иоанн Дамаскин был вне политики.

– Интересуетесь ли вы повседневными формами богомыслия и его отношениями с «высокой» философией и богословием? Возможно ли вообще такое исследование, поскольку повседневный опыт средневекового православного человека не так хорошо документирован, как в западном мире?

Повседневный опыт византийцев достаточно хорошо задокументирован. Другое дело, что эта тема недостаточно исследована. Скорее у нас не хватает именно философских текстов. В значительной степени они сохранились в виде рукописей и опубликованы не были. Нет критического издания даже Максима Исповедника, не говоря уже о других.

Философия была частью повседневной жизни образованного ромея, но не обязательно была важна, например, для купца. Но мы знаем и о вторжениях философского в повседневную жизнь – Иоанн Дамаскин написал роман «Варлаам и Иоасаф», популярный в современном понимании этого слова, что не мешает ему обсуждать в этом сочинении философские концепции. Интерес к повседневным аспектам философствования наверняка появится, но вряд ли у меня. Я начал с ярко выраженного культурологического интереса, но этот интерес все более и более ослабевает. Наперекор нашим французским коллегам, например, я считаю, что культурология – это не более сложный, а более простой подход по сравнению с историей философии. История философии требует дисциплины и не позволяет говорить о вещах, которые приснились вам перед утренним кофе. Там нужно вникать в текст.

– Изучалась ли рецепция византийской философии в славянском мире?

Рецепция византийской философии в славянском мире изучена недостаточно хорошо. Славянский мир никогда не поймет ничего из своего византийского наследия, пока не откажется от высокомерной идеи, что в Средние века он представлял собой независимый мир. До тех пор, пока болгары, сербы, русские и т.д. будут воображать, что они – какой-то третий или двадцать третий Рим, что Тырново – соперник Константинополя, что кто-то тогда всеми силами стремился познать Киевскую Русь, и что Белградский санджак был очень важен – до тех пор, пока эти патриотические усилия будут продолжаться, мы ничего не поймем из нашего собственного прошлого. Эти культуры – эпигонские. Об этом следует говорить с гордостью. Слово «эпигоны» означает того, кто родился позже, но имеет тот же ранг. Это эпигонская культура очень высокого класса. Болгарская средневековая культура очень высокого качества, потому что она эпигонская. В тех жанрах, которые допускает эпигонство, мы обладаем очень высоким мастерством. Чего эпигонская культура не допускает, так это историографии. У нас нет историографии. У нас есть переводные историографические сочинения и некоторые вещи, которые наши историки смешно называют болгарской апокрифической летописью... Это некоторые магические тексты par excellence, которые имеют такое же отношение к истории, какое я имею к саксофону.

– Так или иначе, кто из византийских философов был наиболее активно реципирован?

Иоанн Дамаскин и Дионисий Ареопагит. Есть замечательное исследование П. Яневой, Л. Денковой и К. Ивановой о рецепции Дионисия. Также Василий Великий и Каппадокийцы в целом. Мы часто забываем о них, потому что это воздух, которым мы дышим. Это и есть большое влияние. Одним словом, мы имеем мощную средневековую культуру, заслуживающую серьезного изучения. У нас есть прекрасные филологи. Историки, к сожалению, работают так националистически, что просто не видят настоящую Болгарию и создают себе какую-то другую. Исследователей-философов немного, и сделанное ими отличается качеством, но главная проблема в том, что их всё ещё мало. Так что исследования еще впереди, но, боюсь, уже не мои исследования.

– Какова роль философов в разделении между православием и католицизмом?

Историю разделения можно описать по-разному. Как историю противостояния философских концепций, но также и как историю диалога между двумя богословскими и философскими традициями. Философы – это люди, которые формулируют утверждения и стойко их защищают. Однако они также могут разговаривать, вести диалог друг с другом. В то время как политики и военные способны в одночасье все разрушить. Так было со взятием Константинополя во время Четвёртого крестового похода, это безобразие – по-другому его не назовешь. Один английский церковный историк говорит, что именно взятие Константинополя ознаменовало наступление раскола. Что ж, если это утверждение и не на 100 процентов верно, то, по крайней мере, на 50.

– Каково наибольшее различие между православием и католицизмом с философской точки зрения? Противопоставление Григория Паламы и современной ему схоластики?

О противостоянии паламизма и схоластики можно говорить только применительно к XV веку – Палама умер в середине XIV века. Более интересно противостояние в современной философской медиевистике. Один из самых совершенных знатоков византийской традиции, такой как Герхард  Подскалски, франкфуртский иезуит, кажется, лично обиделся на Паламу и сильно его ругал. А обиделся он потому, что паламизм – это система. На самом деле, православие не имеет склонности к систематическим текстам, таких всего два – Иоанна Дамаскина и Паламы. Паламизм – это систематическое мышление, выводящее определенное учение, учение об энергиях, которое противостоит основным положениям католического богословия. Вот почему гневается Подскалски, который, подобно доблестному гоплиту, может аргументировать какие-то утверждения по частям, может спорить, цитируя Василия Великого или Максима Исповедника, но когда против него выступает система, он уже не способен одержать легкую победу. Подскалски не одинок, есть богословы, которые, услышав в помещении имя Паламы, спешат его покинуть. Я думаю, что время этой нетерпимости проходит. Молодые поколения медиевистов по обе стороны разделения скорее ищут способ преодолеть свои разногласия. Тенденция 1990-х годов заключалась в том, чтобы искать продуктивность в различиях.

Для меня паламизм – это система современного православия. Другое дело, что Палама был затемнен и закрыт (но не забыт полностью) довольно долгое время. Речь идет о периоде с начала XVII до начала XX века. Он был заново открыт благодаря усилиям русских эмигрантов, таких как Иоанн Мейендорф, Владимир Лосский, Георгий Флоровский, Павел Евдокимов. В какой-то степени я считаю их своими учителями. Это люди, которые интегрировались в западную культуру, но не потеряли своего лица. Их оскорбительно называют неопаламитами -- это название ввела школа Подскальского. Я отношусь к тем людям, которые принимают это название в положительном смысле. Однако мы должны помнить, что Палама делает акцент на практике, именно практике созерцания, исихастской молитвы, тогда как мы склонны относить эту практику к личной жизни человека. Чтобы правильно понять эту систему, мы должны обратить внимание на особенно важное место, которое занимает в византийском богомыслии понятие свободы воли. Ни в одной другой христианской традиции нет такого акцента на свободе воли, как в византийской. У Владимира Лосского есть поразительный образ – Бог стучится в дверь человеческой души и смиренно ждет, когда она откроется. Это то, что Запад не может себе представить.