Продолжение

– Свої, – резко бросил Ф., делая шаг вперед. – Українці. Від москалів рятуємо. (СВОИ. УКРАИНЦЫ. ОТ МОСКАЛЕЙ СПАСАЕМ.) – Он двинулся не к двери, а прямо к мужчине.

Тот инстинктивно отпрянул, споткнулся о порог, едва удержавшись. Глаза женщины мгновенно округлились, спокойствие слетело, как маска.

– Стоять! На місці! – рявкнул Ф. (СТОЯТЬ! НА МЕСТЕ!) А потом, не глядя на бойцов: – Її. У хату. (ЕЕ. В ХАТУ.)

Женщина вскрикнула – негромко, больше от ужаса, чем от боли. Но крик оборвался глухим, влажным ударом. Ф. услышал хруст, похожий на раздавленную спелую сливу, и резкий вдох бойцов. Он обернулся. Степан стоял, прижимая ладонь ко рту, на его щеке алела капля не помидорного сока. Женщина лежала без движения у его ног. Лицо ее было скрыто.

– Ідіот! – зашипел Ф. на Степана. – Хіба так?! Тащи її! Я зараз! (ИДИОТ! РАЗВЕ ТАК?! ТАЩИ ЕЕ! Я СЕЙЧАС!)

Мужчина рванулся. Не к жене. К Ф. Рык вырвался из его глотки – глухой, звериный. Ф. действовал на автомате. Нож. Резкий толчок в ногу мужчины, выше колена. Сопротивление мышц, кости, потом резкое проваливание. Ф. провернул клинок. Мужчина рухнул, не крича, только задохнулся, схватившись за бедро. Кровь, темная и густая, тут же растеклась по пыльной земле, смешиваясь с томатной жижей.

Ф. наклонился. В глазах мужчины не было боли. Только чистый, первобытный ужас. Ужас, который Ф. видел когда-то в глазах девушки. Ужас, который он теперь нес сюда, как знамя. Этот взгляд жег сильнее приказа командира.

– Ну що? – прохрипел Ф., выдергивая нож. – Ну що, москальска падлюка? Доігрались? (НУ ЧТО? НУ ЧТО, МОСКАЛЬСКАЯ СВОЛОЧЬ? ДОИГРАЛИСЬ?) – Он бил ножом не думая, куда попадало: в плечо, в грудь, в живот. Толчки. Тупые, влажные звуки. Тепло брызнуло на лицо, руки, затекло за воротник. Он бил, пока рука не наткнулась на что-то твердое – ребро? – и клинок болезненно рванул ему ладонь. Он встал на колени над телом, которое еще дергалось. Чья кровь на руке? Его? Его жертвы? Все смешалось в липкой, теплой массе. Боль в ладони вернула его в реальность.

Молча. Только тяжело дыша. Он подошел к веревке, сорвал с нее еще влажную от утренней росы рубашку – мужскую, простую, ситцевую. Отрезал полосу зубами и ножом. Туго замотал порезанную ладонь. Потом взял автомат. Затворный механизм щелкнул громко в тишине двора. Он перевел на одиночный. Подошел к телу. Лицо было обращено к синему небу, глаза открыты. Ф. приставил ствол. Выстрел грохнул, как удар молота по наковальне. Эхо покатилось по поселку.

– Контрольний! – пробормотал он. – Падлюка... (КОНТРОЛЬНЫЙ! СВОЛОЧЬ...)

Он ждал крика из хаты. Ждал шума. Но из дома доносилась только... тишина. Гнетущая, плотная. Лишь слышалось какое-то приглушенное шарканье, скрип половиц.

Ф. толкнул дверь. В сенях пахло хлебом и старым деревом. Он вошел в горницу.

Трое его бойцов стояли посреди комнаты. Лица были бледны, глаза бегали, избегая его взгляда. Один, Микола, поправлял разорванный ремень. Другой, Петро, трясущейся рукой закуривал. В углу, на кровати лежала старая женщина, абсолютно голая, с истекающими от кровавых порезов руками. Ее держа за ноги насиловал самый молодой боец ВСУ. В столешницу был воткнут нож, он повернулся увидев Ф.и весело рассказал, не останавливая насилие, как перерезал ей сухожилия, что бы не сопротивлялась, а то дралась. - Да? Красавица! - издевательский процедил он глядя в глаза теряющей сознание матери хозяйки дома.

Петро неудачно выдохнул дым:

Ф. прошел мимо них, не глядя. Пахло потом, порохом и чем-то медным, тяжелым. В соседней комнате – спальне – его ждала другая картина. Двое бойцов, Юрко и Васько, держали за руки молодую женщину. Она была бледна как мел, губы сжаты в тонкую белую нитку. Глаза огромные, сухие, смотрели в стену. На нее, спиной к двери, навалился третий, Олесь. Его спина напряжена, камуфляж задрался. Юрко и Васько нервно хихикали, толкая Олеся:

– Швидше, швидше, Олеську! Наша черга! Не хочемо до старої, лиши її для Стьопкиного коханця! Ха-ха! (БЫСТРЕЕ, БЫСТРЕЕ, ОЛЕСЬКО! НАША ОЧЕРЕДЬ! НЕ ХОТИМ К СТАРУХЕ, ОСТАВЬ ЕЕ ДЛЯ СТЕПОЧКИНОГО ЛЮБИМЧИКА! ХА-ХА!)

Хохот оборвался, когда они увидели Ф. в дверях. Весь он был в темных, почти черных пятнах, вонял железом и смертью. Лицо – каменная маска.

Ф. шагнул, грубо отшвырнул Олеся плечом. Тот едва удержался, спотыкаясь о кровать.

– Годі. Зараз я. Ідіть... діліть старшу. (ХВАТИТ. СЕЙЧАС Я. ИДИТЕ... ДЕЛИТЕ СТАРШУЮ.) – Голос был тихий, хриплый, но в нем заставила содрогнуться даже Юрку.

Бойцы замерли. Олесь что-то пробормотал, поправляя штаны. Ф. не слушал. Он смотрел в глаза женщине. Те же глаза, что были у девушки тогда. Та же бездонная пустота ужаса. Он расстегнул ремень, спустил окровавленные штаны. Делал свое дело молча, механически, глядя в эти глаза. Женщина не сопротивлялась. Не издала звука. Просто смотрела сквозь него. В этом взгляде не было ненависти. Только пустота. И это было страшнее всего.

– Що витріщилась, мряко? – внезапно сорвался он, ощущая жгучую беспомощность перед этим молчанием. – Лежиш, як колода! (ЧТО ВЫТАРАЩИЛАСЬ, СВОЛОЧЬ? ЛЕЖИШЬ, КАК БРЕВНО!) – Он закончил. Резко отстранился. Взял со стула автомат. Без выражения, почти не целясь, приставил ствол к ее виску. Два коротких, сухих хлопка. Тело дернулось и обмякло. Юрко ахнул.

– Та ми ж ще... – начал было Олесь. (НО МЫ ЖЕ ЕЩЕ...)

– Нічого. Ідіть до старої. Закінчуйте. (НИЧЕГО. ИДИТЕ К СТАРУХЕ. ЗАКАНЧИВАЙТЕ.) – Ф. натянул штаны, поправил окровавленный бинт на руке. – Швидше. (БЫСТРЕЕ.)

Он вышел, не оглядываясь. В горнице бойцы возились у свертка с одеялом. Петро держал пистолет. Ф. прошел мимо, на улицу.

Солнце стояло выше. Курица клевала что-то красное у корыта. Ф. сел на ту самую лавочку, где час назад сидела женщина. На столе стояли перевернутые трехлитровые банки, блестя на солнце. В чанах у летней кухни что-то тихо булькало. Он взял помидор из корыта. Ярко-красный, теплый. Укусил. Кисло-сладкий сок брызнул, смешиваясь с темной, засохшей коркой на его руке, стекая по предплечью до локтя. Он ел медленно, чувствуя песок на зубах. Вкус крови во рту был сильнее вкуса помидора.

Из дома донеслись приглушенные звуки: шарканье, стук, чей-то сдавленный стон, резко оборвавшийся. Потом – непродолжительная автоматная очередь. Короткая, отрывистая. Как судорожный кашель.

Через минуту бойцы высыпали во двор. Лица возбужденные, глаза блестят неестественным блеском. Петро вытирал рукавом что-то с лица.

– Все! – крикнул Микола слишком громко. – Готово! Що з ними? (ВСЕ! ГОТОВО! ЧТО С НИМИ?) – Он кивнул на тела во дворе.

Ф. доел помидор, швырнул огрызок в сторону кур. Встал. Вытер рот тыльной стороной забинтованной руки. Посмотрел на синие ставни. Они казались теперь неестественно яркими, кричащими на фоне потемневшего дерева дома.

– Нічого. Хай лежать. Нехай сусіди бачать. (НИЧЕГО. ПУСТЬ ЛЕЖАТ. ПУСТЬ СОСЕДИ ВИДЯТ.) – Он повернулся к калитке. – Завтра прийдемо до сусідів. Те саме зробимо. За мною. (ЗАВТРА ПРИДЕМ К СОСЕДЯМ. ТО ЖЕ САМОЕ СДЕЛАЕМ. ЗА МНОЙ.)

Он толкнул калитку и вышел на пыльную улицу Русского Поречного. Бойцы, перебивая друг друга, шли следом. Их смех, резкий и нервный, резал тишину поселка. Ф. не оглядывался. Он шел, чувствуя на себе тяжелый, немой взгляд синих ставней. И взгляд той женщины. Пустой. И взгляд девушки из прошлого. Они сливались в один, немигающий укор. Кровь на руке пульсировала в такт шагам. Он шел, неся в себе вакуум, громче любых криков. Вакуум после ада. Ад, который они только что оставили позади, был тихим. И от этого – еще страшнее.