Продленка

Увещевания Ноздреватого были напрасны. Едва тот вошел в лабиринт, Костя тут же, пригибаясь, бежал за поворот. Спираль заканчивалась. Оставался последний стеллаж, после которого следовал выход обратно к двери в библиотеку. Нельзя было выбегать слишком рано, иначе ловушка не сработает, и Ноздреватый настигнет его. Мальчик застыл у последней этажерки и принялся ждать. Рано! Рано! Выросла из-за поворота тень, двинулась на него… Сейчас!

Костя изо всех сил потянул на себя крайний стеллаж. Тот скрипел, выплевывал растрепанные учебники, но оставался крепко стоять. От напряжения мышцы дрожали, мальчик едва не плакал: неужели всё напрасно? Память озарила вспышка очередного воспоминания: он, ещё маленький, полез на антресоль шкафа за какой-то яркой коробкой — наверное, из-под печенья. Ноги он ставил прямо на полки, будто взбирался по приставной лестнице. Мама, войдя в комнату, охнула и стащила его с верхотуры, после чего строго отчитала: «Никогда так не делай! А если бы ты уронил шкаф? Представляешь, какой он тяжёлый? Тебя бы убило!» Но Костя был уже совсем не маленький, он знал, когда вовремя отскочить.

Подобно ловкой обезьянке, он взобрался сразу на несколько полок вверх, и вдруг лопнувшая пустота в животе просигналила: стеллаж накренился. Костя едва успел спрыгнуть, когда этажерка со скрипом — видать, была прикручена к полу — медленно, но верно устремилась вниз. На Ноздреватого сначала повалились горы книг, отчего тот смешно заохал, а следом обрушилась и этажерка. А за ним, как доминошки, попадали и прочие стеллажи, погребая под собой чудовище. Сложившись в миг, они запечатали Ноздреватого под десятками килограммов Пришвина, Бианки и учебников русской литературы для пятого класса.

Праздновать победу было рано — Костя помнил слова Нади: это его только задержит. Оглядевшись, он нигде не увидел её переломанного и растоптанного тела. Видать, и она теперь покоилась под ворохом книг и обломками полок. Костя всхлипнул; теперь стесняться было некого, и слёзы чертили густые проталины на измазанном побелкой лице. Он плюнул туда, где лежал поверженный противник, и ворох книг зашевелился; раздался трубный стон. Мальчик вытер слёзы рукавом и на всех парах рванул к двери: нужно было ещё отыскать что-нибудь, чтобы запереть здесь Ноздреватого окончательно.

Он распахнул дверь, едва успел окинуть взглядом коридор, как вдруг…

— Ага! Попался!

Костлявая рука поймала за шиворот, другая больно схватила под локоть и потянула вверх; рукав вновь жалобно затрещал.

— Борис Глебович, я нашла его! Нашла! Идите, скорее сюда! — голосила морщинистая ведьма в затертом синем халате и цветастой косынке на голове. От неё удушающе воняло старостью и травяной дрянью, что та размазывала себе по ноге, — А ну-ка не вырывайся! Ну, сейчас тебе устроят! Борис Глебович, он вырывается!

Костя действительно поначалу пытался отбиться от старухи и даже едва не выскользнул из пиджака, но техничка быстро перехватила его подмышку, вздернула; стало больно до слез — будто очень сильно делали «крапивку». Выцветшие глаза старухи зияли безумием, а узловатые пальцы всё перехватывали и перехватывали ткань пиджака, перекручивая. За дверью библиотеки послышались оханье и шебуршение. Кто-то тяжелый ворочался там, выбираясь из-под гнета книг и стеллажей. Послышался одышливый стон, дверь распахнулась, и мальчик заорал, что есть сил, зажмурил глаза, не желая созерцать кошмарное создание, призванное ведьмой; бессильно повис в её руках. Натужное сопение приближалось.

— Я тебе сейчас…

— Алевтина, уф, Михайловна… Ох… Отпустите мальчика! — басовито приказал Ноздреватый. Костя почувствовал, как хватка разжалась, и едва не упал коленями на кафель, но тут же был пойман крепкой, мощной рукой. Все кончено. Попался. Конец Костя решил встречать лицом к лицу. Набрал воздуха и поднял взгляд. Сверху вниз на него смотрел грузный, одутловатый мужчина с желтыми от никотина усами и блестящей испариной, покрывавшей его высокий — до самых залысин — лоб. Мелькнуло узнавание: Костя видел его на первосентябрьской линейке, только тот был в брюках и пиджаке. Директор! На обвислой щеке у него расплывался крупный, ровной прямоугольной формы, кровоподтёк.

— Ну ты и погонял меня, Кондратьев. Ты зачем убегал, а? — он покачал головой, — Всё, Алевтина Михайловна, дальше я сам. Идите, дома уж поди заждались. И спасибо вам, что позвонили.

— А как же, Борис Глебович! Вы знаете, этот охламон…

— Алевтина Михайловна, я сказал: дальше я сам!

Техничка кивнула и нырнула в библиотеку; оттуда послышалась ругань. А мужчина крепко сжал Костино плечо — не вырвешься — и повёл куда-то внутрь школы, прочь от рекреации и двери на улицу, в которую в любой момент могла постучаться мама. При виде директора Костя присмирел и даже, можно сказать, оробел: наверняка, за кровоподтёк и бардак в библиотеке его по головке не погладят. А если его исключат? Мама сгорит со стыда! Но директор, кажется, думал о чём-то своем. Он тяжело вздыхал, то и дело останавливался, а между одышками вёл разговор с самим собой:

— Просил же передать, чтоб проводила. Сказал же — травма у ребенка… Ну вот что стоило, а? Дура молодая, фу-у-х, понаприходили из своих пединститутов — ни ответственности, ни понимания… Докатились, блин, преступная халатность… Ну-ка стой, щас…

Они пришли на четвертый этаж. Директор завозился с ключами. Со скрипом открылась дверь, зажглись лампы. Костя заморгал, сощурился: глаза привыкли к темноте. Из слепящего света по очереди выплывали массивный шкаф, пухлый кожаный диван, обшарпанный сейф; неуместно шикарный, похожий на бильярдный, стол, шкафы, кресло. Усадив Костю на диван, сам директор плюхнулся в кресло — то жалобно скрипнуло. На краю стола блестела фальшивой позолотой табличка: «Ноздреватый Б.Г»

— Эх, Кондратьев-Кондратьев, что мне с тобой делать? Ты время видел, а?

— Я маму жду… — робко ответил Костя, косясь в сторону двери. До сих пор не получалось избавиться от ощущения, что директор — лишь хитроумная личина адского создания. Что сейчас Костя расслабится, разомлеет, и тогда Ноздреватый явит истинный лик, но ничего такого не происходило. Директор лишь отирал лоб и хватал ртом воздух, будто рыба, вытащенная на берег.

— Маму-маму… Я её хорошо знал, твою маму. Мы её тут все знали, и я, и Палыч, и Клавдия Сергеевна… Она ж без отца росла, вот я ей за отца, считай был. С третьего класса — русский язык и литература, — директор крякнул, выдвинул ящик стола; тот звякнул. В руке оказалась пузатая бутылка коньяку, — Вот такая была твоя мама! Не медалистка ни разу, конечно, но, знаешь, было в ней что-то такое… Все к ней, кто за помощью, кто за советом. А субботники? Кто окна мыть? Кондратьева! Кто стенгазету рисовать? Кондратьева! Вот, щас…

Директор отставил бутыль, вскочил — красномордый, разгоряченный погоней — ринулся к шкафчику, забормотал:

— Семьдесят четвертый, семьдесят пятый… Ага, вот!

В облачке пыли из шкафа появился альбом, толстые пальцы принялись листать страницы.

— Гляди!

Он уселся рядом с Костей на диван, придавив тому лацкан пиджака. От сильного запаха табака и пота хотелось зажать нос, но Костя понимал, что это некультурно. Жёлтый от никотина ноготь ткнул в чёрно-белую фотографию: на ней в два ряда — повыше и пониже — стояли дети в школьной форме.

— Первый класс. Она тебе не показывала разве? Смотри, какая — худая, что велосипед, зашуганная, а глазища-то серьёзные…

Из вежливости Костя взглянул на фото, и сердце его ухнуло в пятки. Из-под директорского ногтя на него смотрела Надя — точно такая же, как он видел сегодня: белый передник, темное платье. Даже косички заплетены тем же хитроумным узлом.

— Очень мы любили её, Наденьку. А она тебя — больше всех на свете. Больше недели с аварии прошло, а я каждый день как сызнова переживаю. ВСе время кажется, что снова сижу я тут, задержался с бумагами, и вдруг — раз, звонит телефон. Беру трубку, а мне и говорят: из неотложки, мол. Пусть, мол, Костю Кондратьева домой проводят — Надежда Кондратьева просила передать. Пока ее на скорой везли, только про тебя и твердила, мол, пусть только Костика домой проводят. Пусть не думает, что мама забыла…

По багровым щекам директора катились крупные слезы и делились на ручейки поменьше, встречая белёсую щетину. Костя из вежливости кивал, чувствуя себя крайне неуютно: при нём плакал чужой взрослый дядька, и что делать в таких ситуациях, мальчик не знал. Бормотания стали совсем неразборчивыми, превращаясь в бульканье. Вдруг в дверь застенчиво постучали:

— Глеб Борисыч, там, в библиотеке… — техничка, вовсе и не похожая на ведьму, пыталась отдышаться, — Хорошо, заметила! Этот лабух-то — батарею снёс. Заливает всё, я книги-то перетаскала!

— Тьфу ты! — директор вскочил и было выбежал из кабинета, но застыл, — Так, Кондратьев, без фокусов, понял? Я тебя тут запру.

И запер. Костя подергал дверь, но напрасно — он сам слышал скрежет ключа в замке.

«Ну и что теперь делать?»

Со скуки Костя принялся бродить по кабинету но не натыкался ни на что интересное: какие-то грамоты, фотографии директора с другими дядьками в пиджаках, портрет Горбачева… Вдруг на заметенном снегом темном дворе показалась...

— Мама!

Костя вскочил с дивана, подбежал к окну, принялся по нему стучать, но темная фигурка не поднимала голову. Повернув ручку, Костя рванул на себя рамы; посыпалась побелка, надорвалась газета, выглянул наружу длинный червь желтого поролона.

— Мама! — прокричал он в приоткрывшуюся щель, — Я здесь!

Кажется, его не слышали. Недолго думая, Костя вскочил на подоконник и толкнул окно. Оно не поддалось — завязло в подклеенном на зиму поролоне. Мальчик толкнул сильнее, просунул ногу, выставил ее на скользкий карниз. По миллиметру рама поддавалась, и вот уже почти пролезла голова.

— Мама, подожди! — снег залеплял глаза. Тёмная на белом фигурка почему-то даже не свернула к крыльцу, а пошла дальше. Еще немного, и мама уйдёт совсем — подумает, что Костя её не дождался. Изо всех сил мальчик навалился на оконную раму, и та со скрипом поддалась. Нога соскользнула с карниза, и Костя сам, как огромная снежинка, полетел маме навстречу.

∗ ∗ ∗

Снег под ногами аппетитно вафельно хрустел. Крупные хлопья кружились, поблескивали в свете фонаря, и Костя, задрав голову, ловил их языком. Мамину руку — горячую, ласковую, он не желал отпускать ни на секунду. Когда та надевала перчатки — вцепился в локоть.

— Ну ты чего, Костик? Как маленький, честное слово!

— Тебя так долго не было. Я уж было думал…

— Что думал, глупенький? Ты же знаешь, мама всегда тебя заберет. Просто задержалась на работе. Зато смотри, тут тебе зайчик передал…

Мама порылась в сумке и извлекла на свет завернутое в белую фольгу шоколадное яйцо.

— Киндер! — обрадованно воскликнул Костя.

— Но это только после ужина! Договорились?

— Хорошо!

— Ну, как твой день в школе? Много пятерок получил?

— Одну. И четверку. А еще Анечкина обзывалась…

— Да? И как же?

Мама и Костя медленно удалялись, оставляя за спиной тёмное здание школы. Его стены расцвечивали в нервные красные тона проблесковые маячки неотложки. Два смурных санитара без спешки перекладывали с голого бесснежного асфальта — там залегала труба — что-то маленькое и изломанное. На крыльце в распахнутой куртке, курил директор, глядя в одну точку. Уже в морге санитары разрежут старательно выглаженные брюки и вынут из карманов ключи от квартиры, брелок-машинку и мятый тетрадный листок. На нём они прочтут: «Всё харашо. Мама забрала миня»