Приютский ангел

https://mrakopedia.net/wiki/Приютский_ангел

На ветровках оседала гадкая морось. По-октябрьски серое небо нехотя поплевывало вниз, попадая то на тощих дворняг, то на раскисшие мусорные кучи, то на головы пятерых подростков, что пробирались через пустырь. Последний день четверти расстроил одних и удовлетворил других, но в каждом разгоралось сладостное предвкушение целой недели осенних каникул.

На самом деле, конечно, никто не верил в Приютского Ангела. Ленка Бархатова и вовсе шла за компанию — поржать над малолетками, ну и, может, покурить в укромном местечке, а то, кажется, весь микрорайон мечтал настучать родителям, что их отличница-виолончелистка не такая уж пай-девочка. Юрка Бархатов, Ленкин брат — младше на год — несмотря на обильные подростковые прыщи наоборот сохранил ту малюсенькую дольку детской веры, что, может быть, не Бог, и не Дед Мороз, но какая-то сила, хоть бы и сама Вселенная, услышит его, Юркины мольбы, сжалится и отсыпет щедрою рукой.

С ними увязалась Алка с так неудачно подходившей ей фамилией Жердяева, отчего к ней не прилипло даже никакой обидной клички. Фамилии своей Алка не соответствовала ровно одной буквой — круглая, сдобная как булочка в столовой, с тяжелыми слоновьими ногами и пеликаньим зобом, она никак не напоминала «жердь». Мама говорила, что у Алки пищевое расстройство и она заедает стресс. Алка всегда соглашалась с этим утверждением, хотя в глубине души осознавала: она просто любит пожрать. Вот и сейчас незаметно от всех достала запасенный из дома батончик и, поотстав, воровато употребила лакомство.

Ромка с невзрачной фамилией Сапрыкин шел поодаль от всех, смурной и загруженный, с печатью смутной надежды на лице — вдруг сработает? Внимательный наблюдатель по белым шерстинкам на одежде и запаху собачьего корма из карманов мог бы узнать в Ромке ярого собачника.

Впереди шагал, гордо выпятив подбородок и яростно сверкая очами, Олег Сизов — инициатор вылазки. Рука нервно теребила карман с телефоном, пальцы то и дело вздрагивали — не вибрирует ли? Но мобильник молчал, и Олега это угнетало. В его голове вертелись только что сочиненные строчки: «Безмолвен и тих сигнал Эсемески, тревогою темной я источен. Голос любимой в бездушной железке...»

Дальше не сочинялось. На поэзию настроения не было, вместо нормальной рифмы ко второй строчке мозг подсовывал быдляцкое «И чо?». От мук творчества отвлекла сестра Бархатова:

— Слышь, Сизов, а кто тебе рассказал про этого идола?

— Ангела, а не идола! — поправил тот.

— Да насрать! С чего ты решил, что оно работает?

— А с того! Помнишь Бердникова?

— Заика чтоль? Из восьмого «В»? Это который ко мне клеился?

— Он и ко мне успел, — не без гордости доложила Жердяева, борясь с одышкой.

— Ну,и? — нетерпеливо спросила Ленка.

— А ты видела, с кем он сейчас мутит? С Анжелкой из одиннадцатого!

— Да ладно, а чего сразу не с Анджелиной Джоли? Хорош заливать!

— Да не заливаю я! Ромыч, подтверди!

— А? — Сапрыкин вынырнул из своих явно тягостных мыслей, кивнул безучастно, пробормотал: — Да не, я их реально вместе видел. И после школы потом, в «Круге».

— Ты-то что там делал? Полотером устраивался? — подстебнул его Бархатов, расплывшись щербатой улыбкой.

— Пошел на хер!

— Ну и че этот Бердников? — нетерпеливо поторопила Ленка.

— А то! — продолжил Сизов. — Об него ноги вытирали, а теперь королем ходит. Я и спросил…

— И он тебе так и ответил!

— Да, ответил. Я ему сетку настраивать помогал. Короче, он мне и рассказал про ангела, который желания исполняет.

— Если это погоняло местного бомжа — я сразу пас! — хохотнула Жердяева.

— Да идите вы в жопу! Я с собой никого не тащу. Не хотите — не надо. Я и один схожу.

— Слышь, Сизов, а ты что загадывать-то будешь? Небось про Сорокину свою…

— Завали, а? Не твое дело…

— Тихо! Болтун идет!

От заброшенного интерната навстречу компании действительно шел человек. Шаткая его походка то и дело переходила в строевой шаг, руки хаотично вращались, будто лопасти мельницы, а все элементы его лица, казалось, жили своей жизнью. Болтун, не обращая внимания ни на кого и ни на что, самозабвенно болтал:

— Да, а нынче уж осень, не погуляешь! Вам-то хорошо, а я-то мерзну. Нет уж, благодарю покорно. Не хочу я сапоги! Я гулять хочу, как все дети. Что вы мне теперь про колодец рассказываете?

Настоящее имя Болтуна, инвалида первой группы и местного сумасшедшего, знали, наверное, только в городской администрации и психоневрологическом диспансере, где тот был обязан отмечаться ежемесячно. Весь искривленный и перекошенный, полиомиелитный уродец без ушей и половины пальцев на руках прославился на весь район умением часами вести диалоги с невидимым собеседником. Врачи объясняли такое поведение повреждением ЦНС, что часто случается при тяжелой форме заболевания.

— Мож обойдем? — предложил Юрка Бархатов.

Несмотря на дружное «Че, зассал Болтуна, Бархатыч? Зассал, да?» компания последовала его совету. Болтун же, не замечающий ничего вокруг себя, ожесточенно с кем-то спорил, отчаянно жестикулируя:

— Где я вам возьму робота? Я что — миллионер?

— Жалко мужика, — Ромка печально проводил Болтуна взглядом.

Бархатов тут же нацелился на реванш:

— А че, возьми его к себе домой! Будет у тебя вместо Майло. Ему-то недолго осталось…

— Ты че сказал? — взъярился обычно спокойный Ромка и с силой толкнул Юрку в грудь, да так, что тот не удержался на ногах и уселся в какую-то канаву, откуда возмущенно промычал: — Слы-ы-ышь!

— Спокойно, бля! — накинувшегося было на Юрку Сапрыкина остановила Ленка, перехватив его за запястье и шею. — Хорош!

Сапрыкин тут же присмирел — Ленка ему нравилась. Впрочем, Ленка — высокая, стройная с шикарной гривой огненно-рыжих волос — нравилась всем. Ну или почти всем — Сизов был глубоко и безутешно влюблен в Аню Сорокину, а Юрка Бархатов приходился Ленке братом и в уравнении не учитывался.

— Ладно. Будет с тебя, — Ромка сплюнул через зуб и примирительно поднял руки. Поодаль стоял Сизов и театрально закатывал глаза: — Мы уже дойдем когда-нибудь или нет?

Наконец, показались обшарпанные руины интерната. От здания осталась голая бетонная коробка, окруженная посыпкой из щебня, точно серым газоном. Окна неприветливо скалились клыками выбитых стекол. У входа компания остановилась.

— Там, небось, бомжи или нарики какие тусуются, — с тревогой предположил Бархатов.

— Ссышь? Ну и оставайся, — отрезал Сизов. В его горящем взгляде читалась суровая целеустремленность. — Еще кто зассал?

— Да не зассал я, — оправдался Бархатов, но все же пропустил Ленку вперед.

Ребята по очереди подлезли под провалившийся пол одного из балконов — двери были намертво завалены хламом, а до окон не дотянулся бы и долговязый Сизов. Жердяевой пришлось помогать, подталкивая ее под пухлый зад. Бархатов после брезгливо отряхнул руки.

— Так и че, где этот твой исполнитель желаний?

— На третьем этаже. Должен быть в правом корпусе, — ответил Сизов.

— Слушай, а он ну… реально… м-м-м… исполняет? — спросила Алка, выуживая языком застрявший в зубах арахис.

— Исполняет — дай боже! — заверил Бархатов. — Помнишь, в апреле Тищенко в класс с айфоном пришел? А еще хвастался, что у него новый комп Кризис на максималках тянет? Так вот — все отсюда.

— Нашел, кого слушать! — фыркнула Алка. — Тищенко твой в дурку уехал, и по ходу с концами.

— Слышь, Жердяева, а ты-то что теряешь? — со странной злобой вдруг спросил Сизов. — Мне по барабану, но ты… Как ты вообще так живешь? Неужели ты каждое утро встаешь, подходишь к зеркалу, смотришь и думаешь — я такой останусь навсегда. Неужели тебе не хочется хоть немного верить в чудо? Даже самое несбыточное… Будь я тобой и знай я, что останусь вот таким, — Олег изобразил руками нечто похожее на огромный шар, — честно, я бы выпилился.

— Иди в жопу, мудак! — обиделась Алка.

Дальше шли молча. Взобрались по лестнице без перил. Когда бетонная крошка начала осыпаться, принялись вопить, потом, чтобы сбросить напряжение, нелестно пошутили в адрес Жердяевой, та огрызнулась. Наконец, через несколько минут блужданий по унылым одинаковым коридорам, Сизов торжественно провозгласил:

— Вот оно!

«Оно» стояло посреди широкой палаты, бывшей, видимо, когда-то спальней, и представляло из себя несколько панцирных кроватей, поставленных в форме вигвама. Под ними сворачивался рулет из зассанных и ободранных матрасов, из щелей торчали желтые, с дырками, подушки. Под сенью вигвама в самом центре этой «крепости» восседал громадный одноглазый пупс. Он в несколько раз превышал размеры даже самого крупного младенца, пластик «телесного» цвета облупился и теперь отшелушивался крупной перхотью. Единственный глаз смотрел на мир с неуместным, дебильным радушием. Второй, почерневший, был вплавлен внутрь вогнутой головы, точно кто-то регулярно и методично тушил об него бычки. Вся спина и ноги пупса были густо покрыты грязно-серыми перьями. Но самой заметной деталью была голова — совершенно чудовищного размера, явно от другой игрушки, она тяжело набрякла над тонкой шеей и, казалось, в любой момент отвалится как чужеродный элемент. За его спино й валялись еще какие-то игрушки — тряпичный заяц, инвалидизированный, без гусениц, экскаватор, какие-то мячики и пирамидки.

— Крипота-а-а… — протянула Ленка в странной смеси испуга и восторга.

Стены, бетон пола и матрасы покрывала хаотичная вязь «наскальной живописи». Присутствовали здесь вездесущие фаллосы, отборная матерная ругань переплеталась с признаниями в любви, но главенствовали все же посылы следующего содержания: «Ищущий да обрящет», «Нажми на кнопку — получишь результат», «Загадай желание, положи записку» и даже «Попроси — потом соси!»

— Я первый! — сказал Сизов после небольшой паузы, после чего выудил из рюкзака обычную школьную тетрадь.

— Достаем двойные листочки! — схохмила Алка. Никто ее не поддержал.

Олег оторвал полоску бумаги, отошел к стене и быстро на ней что-то начеркал — явно продумал текст заранее. После чего приблизился к «вигваму» и, ненадолго замешкавшись, сунул записку пупсу в сжатый кулачок.

— Следующий!

Ромка Сапрыкин тоже думал недолго, достал из кармана какой-то чек, прямо на весу вывел что-то карандашом и, вновь скрутив его в аккуратную трубочку, запихал пупсу в кулачок. Записка провалилась внутрь полностью, не встретив сопротивления, точно в кулачке у пупса находился бездонный колодец. Вздрогнул, когда Ленка щелкнула крышечкой, открывая коктейль.

Алка, прикрывшись от всех локтем, отошла от компании подальше, чтобы доверить бумаге сокровенное, но вновь стала объектом насмешек Бархатова:

— А что же могла пожелать наша Жердяева, дети? Может быть, вертолет? Или пони?

Жердяева промолчала, лишь, проходя мимо, ткнула Юрку локтем под ребра, да так, что тот согнулся пополам. С кряхтеньем нагнулась и всучила записку безразличному пластиковому божку.

— Юрец, а ты чего ничего не пишешь? — вдруг спросил Сизов.

— Да я уже вот…

Юрка попытался проскользнуть мимо ребят, но старшая сестра ловко поймала его за локоть, вывернула руку и развернула записку на розовом стикере. Корявые буквы скакали, стараясь угнаться друг за другом. Не удержавшись, Ленка расхохоталась, прочла вслух:

— «Хочу натрахаться всласть!» Вот это ты дал, братец! Прям секс-гигант. Маленький Юрка большого секса!

— Отдай! — вырвал стикер Бархатов, густо покраснев. — Сучка долбаная!

Наконец, и его порочно-розовая записка с желанием улеглась в руке пупса.

— Лен, ты будешь? — деловито спросил Сизов, точно жрец странного божества.

— Нет уж, спасибо! — тряхнула Бархатова рыжей шевелюрой. — Я все сама как-нибудь.

— Ну, тогда — все.

— И что теперь? — нетерпеливо спросил Юрка.

— А теперь, братец, ходи везде в презервативе, а то вдруг тебе как начнут давать, а ты не готов! — веселилась его сестра — сказывался в спешке выпитый коктейль.

— Пусть лучше жопу вазелином смажет! — отыгрывалась Жердяева. — Ты, Бархатов, желания в следующий раз точнее формулируй, а то завтра придешь в школу, а физрук тебе: «Бархатов! Ко мне в кабинет! И дверь за собой прикрой!»

— Пошли вы! — беззлобно отвечал Юрка, сдерживая улыбку.

— Теперь ждать… И надеяться, что все сбудется, — подытожил Сизов, с какой-то плотоядной мечтательностью глядя вдаль через выбитое окно.

∗ ∗ ∗

Домой Бархатов пришел с пьяным ощущением предстоящего чуда. Верил ли он и в самом деле в силу уродливого ангела, живущего в крепости из заплесневелых подушек и ржавых каркасов? Наверное, нет. Подобный ЖЭК-арт могли сотворить и солевые наркоманы, и пьяные подростки, и даже бомжи — кто знает, каким богам молятся эти потерянные души? Ничуть не менее потерянным ощущал себя и Юрка, несмотря на расписанную, как по нотам жизнь — доучиться до одиннадцатого класса, пойти в выбранный родителями универ — обязательно с военной кафедрой — по специальности юриста, а потом устроиться в отцовскую контору и пахать там до седых мудей. Все это Бархатов видел ярко, будто наяву. И, кажется, в этой предуготовленной для него жизни не было места тому, чего он по-настоящему страстно желал — телок. Шлюх, девок, сучек, которых бы он драл одну за другой, перелезая с тела на тело, как по песчаным барханам. Бесконечные кружки, подготовительные курсы в универе, дополнительные языковые занятия не оставляли времени даже на попытки хоть с кем-то «замутить», а если таковые и случались, в дело вступали крупные вздувшиеся угри, что, подобно противотанковым ежам и бетонным надолбам держали личные границы Юрки на замке. Самой «бодливой» корове в классе вместо рогов достались гнойные фурункулы. Была, однако, у Юрки одна отдушина — час между шестнадцатью-тридцатью и половиной шестого, его собственное святое время, когда родители еще не вернулись с работы, а Ленка уходила на свой кружок виолончели с не по-девчачьи тяжелым футляром, в котором возлегал инструмент с издевательски-соблазнительной талией. Когда этот час наставал, Бархатов честно выжидал пять-семь минут — не вернется ли сестра за забытым мобильником или шарфом, после чего брал ноутбук и мчал со всех ног в ванную. Там, закрывшись, он открывал страницу Ленки в социальной сети и кликал на фотоальбом «Лето 2012». С фотографий на него, улыбаясь, глядела рыжая красотка — тогда еще его ровесница — загорелая, в красном купальнике, инстинктивно позирующая так, чтобы подчеркнуть наиболее соблазнительные изгибы юного тела. Из корзины с грязным бельем Юрка извлекал тонкую кружевную полоску ткани — трусики сестры — прижимал их лицу и жадно вдыхал, слегка затхлый, но еще вполне опознаваемый терпкий женский запах. Спустя минуту манипуляций, Бархатов судорожно извергался на игривый бантик, пришитый к передней стороне стрингов. После чего он старательно застирывал трусики вручную и высушивал их феном — чтобы никто и никогда даже не заподозрил его в этой порочной инцестуальной страсти. Он был очень аккуратен и никогда не оставлял следов.

∗ ∗ ∗

Сизов после «ритуала» домой не спешил — он петлял дворами, пинал комья грязи и банки из-под пива. Уши были заткнуты безмолвствующими наушниками.

Олег стал инициатором похода не просто так. Когда вся твоя жизнь терпит крах, а самые близкие люди вдруг вонзают нож в спину, остается уповать лишь на высшую справедливость, которую и можно выпросить лишь у ангелов.

Сизова бросила девушка. Вернее, как «бросила». Они с Сорокиной никогда по-настоящему не встречались, лишь ходили несколько раз на свидания, где Олег громко и с выражением декламировал ей стихи собственного сочинения, украдкой бросая взгляд на внушительную грудь и миловидное личико со слегка вздернутым носиком. Сорокина откровенно позевывала и глазела по сторонам, а Олег продолжал делать ставку на силу поэзии и писал все более откровенные и даже интимные вещи.

Все решил один неудачный поход в парк. Обычно Сизов для свиданий избирал места пустынные и безлюдные — чтобы никто не мешал декламациям, но Сорокина заартачилась, сказала, что «заикало гулять по ебеням». Пришлось тащиться в горпарк — скопище вялых сосен и орущей мелюзги — и даже раскошелиться на сладкую вату. Тут-то Олег и проворонил — или, как он, посмеиваясь, говорил про себя «просорочил» — свое счастье. Рассчитавшись с носатой бабулькой, которая добрые минуты три отсчитывала ему сдачу, а потом еле-еле наскребла по сусекам на палочку хиленькое облако сахара, Сизов повернулся к скамейке и увидел их. Крупные, на голову выше него, ребята из районной спортивной школы окружили скамейку, и один — Юргин — легендарный вратарь, знакомый Олегу по товарищеским матчам — своей мощной лапищей откровенно лапал Сорокину за талию и пониже. Олег тогда пошел пятнами, лицо исказило гримасой злобы, и к скамейке он подошел, похожий на устрашающего африканского идола, изображающего божество смерти и разрушений. Сквозь зубы он выдавил:

— Извините, здесь занято.

— Да ничего, потеснишься! — совершенно добродушно, без тени угрозы или давления заверил Юргин. Так мог разговаривать взрослый с насупившимся малышом, и разница в габаритах только усиливала это сходство. Остальные спортсмены тоже радушно улыбались, будто и не было никакого намека на конфликт.

— Ань, давай уйдем, — предложил Сизов, из последних сил стараясь сохранить лицо.

— Да зачем уходить? Ты погляди, погода какая! Последние теплые деньки! Гулять надо! — делился Юргин своим нарочитым восторгом. — Моложе мы уже не будем, верно говорю?

Лопатообразная ладонь вдруг метнулась и легонько ущипнула Сорокину за грудь. Та, вопреки ожиданиям Сизова, вместо задыхающегося возмущения, залилась каким-то шлюшьим хихиканьем.

— Ань, ты идешь?

Та лишь тряхнула пергидрольным каре, не сочтя нужным ответить. Сахарная вата отправилась в ближайшую урну вместе с пережеванным и разбитым Сизовским сердцем.

На полоске тетрадного листа в руке одноглазого пупса красовалась по-писательски каллиграфическая строчка: «Желаю возмездия для Сорокиной и Юргина».

∗ ∗ ∗

Майло умирал. Если еще две недели назад казалось, что все можно исправить, все можно вылечить, то после визита к ветеринару надежды не осталось: острый лимфолейкоз в тяжелой форме. Ромка заливался слезами и прижимал песика к груди, пока безразличная мужеподобная тетка объясняла, что в таком возрасте собака наверняка не переживет лечение.

— Деньги на ветер. Если хотите — можем прямо сейчас усыпить.

Ромка тогда выбежал на улицу и спрятался где-то в окрестных дворах, а отец колесил по округе на своем «Фольксвагене», ища сына добрые часа полтора — Сапрыкин тогда испугался, что родители настоят на усыплении в тот же день.

Майло стал Ромке другом едва ли не с первого дня, как тот себя помнил. Казалось, так было всегда — молчаливый, насупленный мальчик и неугомонный джек-рассел терьер, сбежавший из фильма «Маска», всегда способный развеселить смурного Ромку. Тот сторонился людей, рос скрытным, нелюдимым, к общению с окружающими не стремился, и они отвечали ему тем же. Ромка жил в странной индифферентной гармонии с социумом, а всю свою жажду общения, всю любовь и дружбу вкладывал в белого песика с коричневым пятном на боку. Подолгу гулял с ним, по-настоящему увлеченно играл с Майло в нехитрые собачьи игры. Они на пару с удовольствием исследовали местность и даже спали в одной постели. Все мысли, идеи и секреты Ромки оседали в умильно-наклоненной башке Майло. И вот, Майло умирал.

Сначала пёсик перестал переваривать пищу — выдавал обратно коричневые разбухшие от жидкости катышки собачьего корма. Родители ругались на Ромку, мол, не уследил, и собака съела что-то не то. Потом, когда под лапами и на шее вспухли крупные лимфоузлы — забеспокоились и они. Майло из неугомонного электровеника превратился в жалкий скулящий коврик в углу комнаты, в тень самого себя. Когда однажды утром Майло обнаружили в луже его собственной мочи, стыдливо поджимающего ушки, до Сапрыкиных, наконец, дошло — собака смертельно больна. И, вернувшись домой из заброшенного интерната, Ромка, конечно же, первым делом бросился к Майло, лежащему на утепленной подстилке. Поставленные рядом миски с водой и едой оставались нетронуты. Песик тяжело, с трудом дышал. В помутневших темных глазках угнездились страдание и усталость. Ромка, сдерживая слезы, почесал Майло между ушек — пальцы нащупали проплешину.

— Как ты, мальчик?

Песик с явным усилием приподнялся на подстилке и еле-еле мотнул хвостом из последних сил приветствуя друга и хозяина.

На чеке за одноразовые пеленки — Майло все чаще гадил под себя — в руке облепленного перьями пупса синели чернила отчаянной мольбы: «Пусть Майло живет!»

Продолжить>