При необходимости повторить
Вторая сцена пятого действия «Отелло», финальная, начинается с одного из хрестоматийнейших шекспировских монологов; хрестоматиен он, потому что совершенен настолько, что от него в солнечном сплетении свет загорается. Отелло пришёл убить Дездемону — и пытается проговорить, погибая, то, от чего у него разрывается голова, разрывается сердце, речь разрывается, срастаясь в каждой реплике заново. Этим текстом и ум обжечь можно, и язык, он выстроен так, что, просто воспроизводя, ты дышишь, задыхаешься, запинаешься вместе с Отелло, и у тебя тоже болит.
Как это делается технически.
Монолог относительно небольшой, всего двадцать две строки, но в нём трижды применяется очень мощный приём: дословный повтор, когда речь словно упирается сама в себя, пробуксовывает, совершает круг и возвращается в ту же точку. Шекспир это использует мастерски, достаточно вспомнить то, что Набоков назвал «замороженным стихом» в «Короле Лире», повторённое пять раз, точно на строку, never над телом Корделии; в наших переводах чаще всего «навек, навек, навек, навек, навек», другой вариант сложно придумать, он по-своему хорош, но там, где Лир оригинала воет, по-русски ему, увы, приходится икать.
Отелло начинает с повтора, он никак не может начать:
It is the cause, it is the cause, my soul, —
Let me not name it to you, you chaste stars! —
It is the cause.
При кажущейся простоте это довольно трудно адекватно перевести, и не только потому, что русские слова длиннее английских. Cause — это и «причина», и «основание», и «дело», причём в судебном смысле тоже (ср. в «Ричарде II» граф Норфолк «arbitrate this cause betwixt us twain» о своём споре с Болинброком), и «довод». Так что Отелло душу свою убеждает одновременно в том, что есть основания, есть повод, есть вопрос, который нужно решить; но просит у целомудренных звёзд позволения его не оглашать.
Отсюда столько вариантов перевода на русский.
У Лазаревского, в 1845:
И вотъ причина, о душа моя!
И вотъ она причина!... Я не смѣю,
О звѣзды чистыя! назвать ее
Предъ вашими очами... Вотъ причина!...
У Кускова в 1870:
И вотъ причина, вотъ причина, сердце
Мое, — не дайте мнѣ назвать ее предъ вами,
Вы, звѣзды цѣломудренныя! — Вотъ
Причина.
У Вейнберга в 1880:
Вот, вот причина — вот причина, сердце!
Не назову я вам ее, о звезды,
Безгрешные светила... Вот причина!
У Маклакова в 1882:
И вотъ причина!
Вотъ, въ чемъ причина! Спрячь ее поглубже.
Моя душа!.. Мнѣ не назвать ее
При васъ, о цѣломудренныя звѣзды.
А въ этомъ вся причина!..
У Соколовского в 1894:
Причина есть! такъ поступить я въ правѣ!..
Не стану вамъ, святыя звѣзды неба,
Я повѣрять причину эту вновь!..
Причина есть!
У Радловой в 1935:
Причина есть, причина есть, душа!
Вам, звезды чистые, не назову,
Но есть причина.
В смысле буквальной точности этот перевод безупречен.
А вот Пастернак и Лозинский от буквализма отходят, каждый в свою сторону.
Пастернак в 1945:
Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с лица земли.
Лозинский в 1950 (очень люблю его перевод, там есть несколько находок настолько блистательных и настолько очевидных, что непонятно, почему до Михаила Леонидовича это никому не пришло в голову — так, собственно, и выглядит гениальность):
Так надо, о моя душа, так надо.
Не вопрошайте, чистые светила:
Так надо!
У Лейтина в 1968:
Причина в этом. В этом вся причина.
Не открывай ее невинным звездам,
Моя душа!
У Сороки (перевод издан в 2001, но сделан, скорее всего, в конце 70х-начале 80х).
Крепись, душа. Вину, вину караешь.
Не буду называть ее вину
Пред вами, звезды чистые.
И, наконец, у Раппопорта в 2000:
Да, вот причина, вот она, душа моя!
Позвольте, звезды чистые, ее не называть,
Однако, вот она, причина.
После этого трудного вхождения в речь Отелло ещё дважды в ключевых моментах повторяет только что сказанное: в финале, целуя Дездемону, «ещё один, ещё один… ещё», и в самой важной точке монолога, там, где должно быть вслух произнесено само решение убить. И вот тут мы видим того Шекспира, осознавать которого немножко страшно, потому что непонятно, как это можно было услышать, откуда оно.
Не пролью её крови, говорит Отелло, не поврежу гладкой, как алебастр памятника, кожи, но она должна умереть, не то обманет и других —
Put out the light, and then put out the light.
У Отелло в руке свеча или лампа, он собирается погасить свет, а потом… погасить свет. Это одна из самых известных шекспировских строк, лучший пример того, как он умеет самыми простыми словами сказать вещи космической красоты и жути — которые поди переведи сохранно.
Решение, которое хочется назвать инженерным, тут на редкость экономное и эффективное, только любоваться. Строка организована за счёт повтора симметрично, с осью, проходящей по and then. Пять систолических ударов, десять сердечных циклов, два вдоха: тук-тук, тук-тук, вдох, тук-тук, вдох, тук-тук, тук-тук. И это не просто ямбический пульс, это ещё и пульсация речи, совпадающая с биением мысли: погасить свет, а после — после убить, но Отелло не может произнести этого вслух, хотя думает, поэтому возвращается в начало строки. Обратите внимание и на то, что он как бы устраняется из действия, здесь нет местоимения, нет агента, put out the light безлично, по-русски это хорошо бы передавать не глагольной формой первого лица в единственном числе, но числом множественным или инфинитивом: погасим, потушим, задуем; погасить, потушить, задуть, например: «задуть свечу, потом задуть свечу» или «погасим свет, потом погасим свет».
Лазаревский Шекспира спрямляет, и механизм ломается:
Потушу лампаду эту,
Потомъ твою лампаду потушу.
Кусков, наоборот, старается его сохранить, и у него получается:
Задуть огонь, и тамъ задуть огонь.
Вейнберг зачем-то превращает слова Отелло в вопрос:
Задуть свечу, а там... Задуть свечу?
И Маклаков тоже, более того, у него реплика расползается на две строки; вечным переводческим ужом, прастихоспади:
Погашу
Сперва огонь, тогда ужь... Погашу огонь?..
Соколовский, вроде бы, и сохраняет шекспировское, но ломает строку посередине, растаскивая на две, и эффект уже не тот:
Задуть свѣчу, а тамъ...
Задуть свѣчу!
Радлова опять очень точна, у неё даже пунктуационно ритмическая структура подчёркнута:
Задуть свечу... Потом — задуть свечу...
Пастернак. Не буду комментировать, а то меня опять покусают защитники великих:
Задую свет. Сперва свечу задую,
Потом ее.
А вот Лозинский опять отходит от буквализма, но как прекрасно у него получается:
Задуть огонь, потом задуть огонь.
Во-первых, это живое разговорное «огонь» применительно к свече или лампе, такое русское, такое из утраченной по обретении электричества речи, «мне не спится, нет огня», во-вторых, как мощно здесь работает классическая параллель «огонь-жизнь», всей русской традицией в нас заложенная: огонь ума игривый, огонь очей, огонь мятежный. Одна из тех находок, о которых я говорила, о других в другой раз.
У Лейтина наоборот, потеряно всё:
Свет загасив, задуть и твой светильник.
У Сороки тоже не очень удачно:
Задую
Огонь — и угашу другой огонь.
Раппопорт совсем не туда:
Свет погасить и жизнь ее окончить.
Так устроен Шекспир, тот самый парашют, о котором я уже писала: чуть неправильно уложил — и текст не просто разбивается, но перестаёт электризовать мозги и ускорять кровь.
А ведь должен, задуман так.