Представь, что это не вибратор, а член твоего любимого актера

👉🏻👉🏻👉🏻 ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Представь, что это не вибратор, а член твоего любимого актера



Научи бота!



Игра в ассоциации



Моя карта



Смотри и создавай короткие видео в но‐ вом отдельном прило‐ жении!


а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я

В рассказе описана жизнь ничем не примечательной молодой девушки в тот самый момент, когда каждый день превращается в ночной кошмар, от которого нет спасенья.

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Представь, что это не сон предоставлен нашим
книжным партнёром — компанией
ЛитРес .

Она вела машину много часов подряд… На заднем сидении мирно спали А. и Л. — счастливые молодожены. Рядом, вовсю храпел В. Это путешествие придумали они — сладкая парочка, она всего лишь была свидетельницей на их сумасшедшей свадьбе, и подругой Л. Подругой с машиной и кучей свободного времени, которая не откажет счастливой паре. В. был свидетелем, но, вопреки всем ожиданиям, хороших отношений у них не получилось. Он был воплощением всего того, что в людях ей не нравилось, и с чем она ни в коем случае мириться не будет.
Ого, восемь часов за рулем! А она все ещё не знает, где они, и куда едут. Эту дорогу предложил В. Ну зачем она его послушала, и поехала по кратчайшему пути?! Ведь, как обычно, короткая дорога оказывается самой длинной.
Внезапно, бесконечный лес закончился, и машина выехала на поляну. Среди деревьев возвышался дом, необычный для такой глуши. В лучах восходящего солнца он смотрелся величественно и… жутко. Было ощущение, что здание, либо пылало, либо всё было залито кровью.
От тревожных мыслей ее отвлекли непутевые попутчики.
— Ну ничего себе!!! Ехали на озеро, а приехали во дворец. Милый тут так красиво!
— Точно дорогая, но где это мы, и кто тут живет? Пойдем посмотрим, может договоримся с хозяевами и останемся здесь на пару дней.
Они скрылись за входной дверью. В глубине дома слышался их приглушенный смех. Что-то странное было во всем этом, но она не спала слишком долго, и мозг отказывался понимать, что именно.
— м… да вот тебе и райский уголок, вот тебе и озеро. Ты куда нас привезла?
— Ты сам указал на эту дорогу, и сказал, что так мы приедем быстрее!
— Надо было самому сесть за руль, ты точно где-то не там свернула!
— Тут была одна дорога, нигде я не сворачивала! А если считаешь, что сделал бы лучше, то надо было предложить поменяться, а не храпеть на всю машину последние семь часов.
— Семь часов? Серьезно? Я думал, что проспал максимум час. Ладно не бузи, назад — я за рулем!
— Конечно ты, я не робот, мне тоже нужно отдохнуть! Что-то их долго нет. Может позвонить? Ало… ал… алооо! Сеть ушла!
— Ушла? Да кто сейчас так говорит? Выбрось это слово, а вместе с ним и телефон свой. Давай я! О пошел вызов… Ерунда какая-то, уже недоступны.
— Может тебе воспользоваться своим же советом?
— Ой, ладно тебе! Пойду, посмотрю, куда они пропали. Может, радушные хозяева уже усадили их за стол, и они на радостях забыли про лучшего друга.
— Ну конечно, только про друга. Ты всегда думаешь только о себе!
— Так проще жить! Точно знаешь, что никого не забыл. Попробуй!
— Вот и хорошо. Оставайся здесь, а я пошел.
— И что, ты действительно оставишь меня одну?
— Не ходи туда, давай найдем место повыше и позвоним ещё раз. Не ходи, пожалуйста, мне не по себе от этого дома.
— Да ладно, вполне милый домик, а хозяева, думаю ещё лучше. Всё стой здесь и жди, к ужину мы тебя позовем.
Она стала рассматривать здание. Что-то не то было не только с домом, с ситуацией в целом. Странно всё… Сам дом был скорее не дом, а здание какой-то старой фабрики. Окна пустые, неуютные, нежилые. Не было ни занавесок, ни цветов на подоконниках. Была лишь какая-то закономерность и стройность здания в целом. Как-будто за окнами скрывались не жилые комнаты, а рабочие кабинеты.
И тут она поняла, что было странным в этом неприветливом доме. Не было ни газона, ни клумб с цветами. Не было дворика или сада, даже домашних животных не было. Было очень тихо. И дверь! Теперь ясно в чем странность! Никто из её друзей в нее не звонил и не стучал, ее просто открывали и заходили. А хозяева? На часах раннее утро, что они делают? Почему дверь открыта, нет ни звонка, ни замка. Да что же тут происходит?
Поборов свой страх, она зашла в дом. Нет никакой гостиной или прихожей, только лестница. Она поднялась на второй этаж. Длинный пустой коридор и множество закрытых дверей. Что-то подсказывало ей, что далеко не все двери можно открывать… без опасности для жизни. Она медленно двинулась вдоль коридора.

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Представь, что это не сон предоставлен нашим
книжным партнёром — компанией
ЛитРес .

Онлайн-тезаурус с возможностью поиска ассоциаций, синонимов, контекстных связей
и
примеров
предложений к словам и выражениям русского языка.
Справочная информация по склонению имён существительных и прилагательных,
спряжению
глаголов, а также
морфемному строению слов.
Сайт оснащён мощной системой поиска с
поддержкой русской морфологии.


Посвящается моему погибшему другу юности — Михаилу Сергеевичу Евдокимову,
воистину народному артисту России


Чужие люди изорвали в клочья мой житейский букварь, а я выучился читать по нему себе на беду. Теперь мне кажется, что после московского мятежа девяносто третьего года прошли столетия.
Я лишь чудом остался жив на раздавленных баррикадах.
«Господи! — сказал я в ночь перед штурмом. — Если останусь живым, то буду служить Тебе всем, на что Ты дашь мне силы…».
Молиться я не умел, но, видно, кто-то из мертвых молился за меня.
После всего пережитого на баррикадах занятия литературой стали казаться чем-то вторичным, а наш брат писатель — докучливым болтуном. Мне стал омерзителен город с его пирами, на которых стоял густой запах трущобной помойки.
Как штиль, пришла опасная усталость. Мне казалось, что рассудок мой помрачен и прекратилась сокровенная музыка в душе.
Я слышал пустословие людей, которых еще вчера несчастный народ возносил, как знамя. То, что они делали, напоминало мне отточенную борьбу нанайских мальчиков. Они партийно-классово и аппаратно-кассово были всегда близки к властям и жили в другом пространстве с его временем. Над ними не капало.
Мне захотелось бежать из Москвы, как с чужбины, в долгое целительное молчание. Забыть сорные, утратившие смысл слова, перейти на церковно-славянский язык, который пока еще не знали и не уродовали все эти егеря-загонщики, охотники до чужого…
И я бежал, чтобы глаза не видели позора столицы, как позора матери. Запалился, хотел пить, но вода была мутной от золы и пепла чудовищного крематория, где заживо сгорала, корчилась и не хотела умирать моя изумительная планета Россия. Я стал пить водку — паленая водка едва не спалила рассудок. Я уже не жаждал: сначала реванша, позже — покоя. Пришло равнодушие.
Почти десять лет бежит моя тень за тенью родины. Искать ее — все равно что искать мой городок Китаевск на пачке «Беломорканала». Я обиделся на народ, на рабствующую Россию. В девяносто четвертом в Калуге едва не женился на хорошенькой немке по имени Петра, чтобы уехать туда, где можно немотствовать, пока не закопают в ямку. Но — хранил Господь! — на немке по имени Петра женился один мой благополучный приятель. Я потерял сон и съежился от болезненных сновидений. Лишь в разъездах по «территории» я отсыпался, потому что внушал себе надежду, что еду от тьмы к свету. Половину последнего года прошлого тысячелетия я жил у друга в заграничном уже Крыму. Спал, ел и ничего не хотел. Научился, не вставая с дивана, из «положения лежа», щелчком отправлять скомканную газетную четвертушку в мусорное ведро. А, когда отоспался и когда смутно захотел жить, то стал смотреть в телевизор.
Я увидел в нем крупнокалиберные пулеметы на зубцах старых стен Генуэзской крепости. И это курортный Судак? И это киммерийские мои холмы? Я смотрел, как с прутьями арматуры и бейсбольными битами идут мусульманские боевики прямо на объективы телекамер...
Люди говорят, что они берут русскую землю по всему Крымскому побережью. И прошлым летом отряды меджлиса прилежно атаковали Южный берег. Идет нашествие, захват жизненного пространства для мусульман.
«Из русских тут выживут только придурки-сталкеры… — сказал некий лысый жук-носорог в ходе беседы с дятлом-телеведущим, который дробненько, с пониманием смеялся. — Объясните мне: а что такое собственно русские — прилагательна или существительна?»
Я бы объяснил ему по зубам, но с этим ящиком Пандоры, связь, как известно, односторонняя. И они стали бойко объяснять мне, что русские — это нечто наднациональное. Меня охватила ярость. Да, нам, русским, не повезло. Выбор у нас невеселый и небогатый, но он есть. Я найду его. Так началось крымское оздоровление.
Снова не спалось до самого ветренного утра. Как бывалый оптимист, я ясно видел: будет хуже. Под утро прилетела в сад какая-то большая птица, била крыльями, перелетала с места на место. Едва забрезжило, я распахнул окно и глянул в сад. Это была не птица, а зацепившийся за голый куст жасмина сорный полиэтиленовый пакет…
Корабль Крым уходил в Турцию — мне же нужно грести в обратную сторону. Я собрал дорожную сумку. Вечером того же дня сел в поезд и уехал из бывшей русской Украины в пустое холодное пространство квазигосударства.
В колесном перестуке пульсировало: кто ты тут — кто ты там… кто ты — куда ты… кто ты — куда ты…
Я поехал туда, где далеко от автобанов и шатких дворцов на кровавом песке миллионы двужильных мучеников погружались во тьму времен, как моряки обреченной подлодки. Туда, где суровыми зимами мерзли в ДОСах 1 и казармах отдаленных гарнизонов служивые. Голодные и холодные, они недужно отстукивали зубами SOS и ни на что уже не надеялись « во тьме и сени смертной» 2 . Беспризорные дети с рогатками, солдаты, которым не суждено стать воинами.
Кто я в этом новом и неуютном для миллионов русских lebensraum 3 ?




Рано утром, когда нищие еще не вышли в городок, я входил в него со стороны села Кронштадтский Сон. Было еще четыре дня до Покрова Пресвятой Богородицы, но уже ощутимо было дыхание зимы по ночам. Лимонная заря едва занялась и подсветила облака. Они, гонимые противным ветром, шли над пустынной степью, живо меняя очертания. Было неуютно и холодно в степи, но нельзя думать об этом в пути. Я шел и распевал акафист Смоленской Одигитрии.
Когда жив был мой отец, то он меня спрашивал:
— Чо волосы отрастил, как пасаломщик?
— А чо? — как эхо, отвечал я. — Все так ходят. Как в Ливерпуле!
— Ливер пуле нипочем, а вот вшивоту разведешь! Это похоже. Но это похуже пули в ливере! Пасаломщик!
Советский пионер, я и слыхом не слыхивал, что это за «пасаломщик» такой. Мнилось мне, краснопузому, что я роковой поэт, как, например, гусарский поручик Лермонтов. Нынче все в моей жизни совместилось. Аз есмь червь. Но червь образованный. Бывший исторический писатель, а ныне самый настоящий псаломщик, но с короткой стрижкой и бодрыми армейскими усами.
Может быть, лучше ничего не помнить. Как бывшая супруга моя давняя, старобрачная, барочная, порочная, барачная еще Надежда Юрьевна, наверное, вспоминала меня только тогда, когда я протягивал ей деньги. С ее стороны это умно, потому что здраво. Ей неведома была горечь Эммерсона 4 , который измученно спрашивал некогда:
— Как объяснить моей жене, что когда писатель смотрит в окно, он тоже пишет?
Ей, бывшей моей жене, не давали спать химеры мелкобуржуазной dolce vita. Зараня, когда какой-нибудь неведомый дед еще не вышел на гумно молотить, она уже непременно будила меня:
— Ой, не знаю: рассказывать тебе сон — не рассказывать? Снится мне и снится море, купе поезда… Звезды…
Она научила меня вставать до зари. Когда ее сон повторялся три ночи кряду, я брал командировку, собирал сидорок и уезжал. Так уехал в Москву в девяносто первом году, когда начался большой революционный фарс, и там впервые увидел политических оборотней, чьей религией был Арбат. Недурно обустроились его приемные дети. Они позировали с автоматами в руках вблизи Арбата, не отходя далеко от пап и мам.
«Однажды вернусь на причал и увижу, — нередко думал я под ночной перестук колес, — что моя жена безраздельно вышла замуж, что ее украли взрослые вороватые дяди. И горько заплачу, весь изорванный в клочья молодым клыкастым капитализмом...».
Так и случилось.
Я ушел бы в затвор после глубокого нырка в отчаяние, но духовник не благословил. Он сказал, что мой подвиг 5 еще не подошел к уходу от мира, и что грех хоронить в душе веселье. Бывало, хотелось домой по старости лет и инвалидности духа. А жена — замужем. Она сожгла мои дни, как сентиментальные школьные дневники, изукрашенные не всегда хорошими, но памятными отметками. Мне с моей профессией оставалось лишь протянуть ноги. Недавно я прочел в какой-то газете, что одному станкостроительному заводу, чтобы выжить, пришлось наладить производство гробов. Мертвые стали казаться мне «социально ближе», нежели еще живые. Они, уже мертвые, стали способны кормить еще живых. А люди так заторопились, что псаломщиков со священниками на все похороны не хватало. На Сибири негусто православных приходов.
Мы с моей новой женой Аней живем в деревенском доме ее родителей. Я помнил ее институткой, она меня — преподавателем. Помню и то, что не однажды просыпался, курил, пытаясь разогнать сны, где эта красавица ускользала от меня в тот самый момент. Она писала простые стихи, но, читая их, я думал: откуда в ней это небесное знание? Потом замужество, развод. Говорили, что она передумала вздувать очаги культуры в деревнях степного Шалтая и поступила в Литературный институт. Через полтора почти десятка лет я встретил ее в деревенской церкви на Рождество Христово. Она рассказала, что выпустила в Москве две книги стихов и вот вернулась в свою деревню учительницей литературы. Случайно ли мы встретились через годы? Кто я теперь, когда непобедимая старость грозит мне в ночные окна? Любил ли я ее? Я удивлялся ей и был благодарен ей. Она вернула мне высокий смысл человеческой жизни в супружестве. Я понимал, что люблю ее, когда с ужасом оглядывался назад, на перепутье дорог, где мы могли бы никогда не встретиться. Я понимал, что любой иной путь, кроме этого, был бы губителен для моей души. Любовь эта не было страстной, она была дружественной. Не хочу уподобляться писателям и философам, рассуждавшим о любви, поскольку любовь для меня — это поступки, а не рассуждения об их природе. У нас родился сын — что с ним будет, когда я умру в этом концлагере? Родителям Ани едва ли нужно было понимать: что делает чужой взрослый человек в их доме, когда ничего не делает. Писатель. А кто будет навоз из стайки выносить да по огороду-кормильцу разбрасывать? И они, по сути, правы — не деревенский я житель.
До недавнего времени Аня учительствовала. Потом перестали платить жалованье, школы не стало. И тогда мне вспомнилась газетная заметка о гробовых дел заводе. Неплохо зная церковнославянский язык, я стал читать на похоронах Псалтирь и все присущие скорбному случаю молитвы. Если нет иерея, каждый мирянин может совершать все церковные службы за исключением таинств. А разрешительную молитву тоже может читать только священник. Вот мы со стареньким отцом Глебом в поте лица добываем свой хлеб. Я просто шабашу с благословения отца Глеба. Принимать хиротонию прежде, чем душа почувствует этот непреодолимый зов Божий, опасно для нее. Это все равно что надеть свинцовый пояс и прыгнуть с облака в море. Чтецом в собор не возьмут, если бы даже я этого и хотел. В соборе своя братия. Туда берет сам отец-настоятель или отец-наместник, причем берет того, кого лично знает. Идти в наш маленький храм? Но там, как и в прочих приходах, чтецу очень мало платят. Вот я гастролирую, прости меня Господи, дело привычное. Я — и чтец-причетник, и псаломщик, и пономарь, и сам себе регент хора, и певчий.
Отец Глеб нынче — священник заштатный, а кончал семинарию сразу после войны и почему-то в Варшаве. Он часто хворает. Приходилось мне и одному нести крест похоронного чтеца.
— Это, паря, пока ты чтец… — говаривал он. — Ты придешь к священству. Вот сейчас ты чтец, потом станешь иподьяконом, потом, даст Бог, и рукоположат тебя. А чтец ты благоговейный, Петя. Слово ты не читаешь, ты его чтишь! Пастырское слово нести, Петя, не каждому из нас, грешных, дано.
— Ой, батюшка, не искушайте нас без н ужды! Только меня-то там, среди иереев, и не хватает. Помните, мы с Аней, с отцом Христодулом ездили на сорок дней к вдове священника Полухина? Там еще мальчик-алтарник «Санта-Лючию» на японском языке пел… Помните?
— Как забыть!
— Вот помянули мы тогда протоиерея Полухина, все разговорились, застрекотали. У иных уже скорбь с лица скочевала. И подошла ко мне его бывшая послушница: «Ну, ладно, — говорит, — ваша жена просто «сдвинулась» на этом Христе. Но вы-то, хотя бы, человек адекватный?». «А что такое «адекватный»? — спрашиваю и делаю невинные глаза. — Это вы… никак, про это… про фараонов, — говорю, — египетских, что ли?». Она отшатнулась, сдвинула бровки к переносице и стала эти мои бараньи глаза пробовать алмазным буром, а очи — черные. Я бы даже сказал: страстные! Не пробурила. «Забавно, — говорит. — Вы что, прикидываетесь князем Мышкиным, да?». «Нет, я не князь, — отвечаю. И заключаю вне ее логики: — Я от древнего русского боярского рода!..». Она сочла, что имеет дело по-ихнему — с сумасшедшим, а по-нашему — с юродивым. Сделала бровки вразлет и отошла, но пару раз холодно оглянулась. Так какое же из меня, батюшка, духовное лицо с таким желчным норовом?
Снова батюшка смеялся. А я и рад был повеселить хорошего человека.



Иногда глаза батюшки Глеба не казались мне человеческими. Впечатлительность ли моя тому причиной, но смотрела на меня из их синевы сама вечность. Я догадывался, что он пострадал во время хрущевских гонений на церковь, однажды спросил — глаза эти захмарились. Он покряхтел, помолчал и ничего не ответил. Позже он привязался ко мне, как, впрочем, и я к нему. Пьем чай на его терраске. Дышим майским цветом черемухи. Он, батюшка, с легкой слезою изливает мне свою добрую память:
— Когда мой родитель, царствие ему небесное, сделался священником, я, Петенька, всегда прислуживал ему в церкви. Он сам был — высокий, брови — крыльцами такими! Я — маленький, в белом стихарике! Умилительно было прихожанам видеть нас вместе-то, да-а! То я кадило раздуваю, то со свечечками церковными играю, храм из них строю! А уж как просфору любил запить святою водицей… Капелюшечки, веришь, не пролью под ноги! Родитель мой, тот — о-о-о! — послушал бы ты его! В церкви, бывало, мирян поучит! Потом в дом пригласит да еще поучит! Зимы длинные, а у нас все люд ие, люд ие! Лампадки, свечечки пома-а-аргивают так, пома-а-а-аргивают! И люди дома у нас охотней ему сердца открывали. А бывало, и мы с ним по хатам идем с требами, или с «постной молитвой» в Великий пост, или просто познакомиться. Пурга пуржит, метель метелит — идем! Папаша-то мой добрый, помню, и говорит однажды: «Надо, — говорит, — отдельно от гомилетики 6 научиться говорить, глядючи в глаза людям! А им, Глебушка, людям важность подавай. Вот читал я вчера проповедь, кончил. Стоят, не расходятся. Кивают головами: «Да, да, батюшка! Истинно так!». «Так расходитесь же, говорю, с миром!». Один спрашивает: «А когда, батюшка, писание Божие будет?». «Да разве, говорю, вы не поняли, что я говорил? Я вам и говорил-то из Божьего писания, только что не по книге». «Эдак-то ты, отче, и теперь говоришь. Так в церкви не говорят, там только читают. Ты, отче, читай по книге, мы и будем знать, что ты читаешь Божественное! А то — что? Так и партейн
Отец трахает дочку, совершая с ней нежный инцест
Дама светит большими сиськами и пихает в дырку вагинальные шарики на пороге дома
Эротично одетая блондинка играется со своими сладкими дырочками