Правда Сократа и война Гераклита.
С. МельниковМельников С.А.
ПРАВДА СОКРАТА И ВОЙНА ГЕРАКЛИТА.
Как из тимьяна не сделаешь наконечник для копья,
так и хорошего воина из Сократа.
Демохар.
Сплетение тем правды и памяти, войны и победы жизни над смертью принадлежит
к числу неотъемлемых и существенных характеристик античного мира, начиная с эпических текстов Гомера, воспевающих «неувядаемую славу» (Homerus, Ilias, IX, 413) героев, бившихся под стенами Трои в незапамятные времена, и заканчивая «Житиями» христианских святых, утверждавших в иных поколениях память о славе Христовой. Замечательным текстом, в котором архаика Древней Эллады как бы смыкается с новым веком одолевшего мир христианства, представляется текст свидетельства о Гераклите Эфесском бл. Феодорита, еп. Кир(р)ского, из сочинения «Исцеление эллинских недугов»: Theodoretus, Graecarum affectionum curatio, VIII, 39; 41 [=] Heraclitus, fr. 97a¹ + 96a¹ + 74b¹ Marcovich: «Убитых на войне Гераклит считает достойными всяческих почестей. «Убитых Аресом, – говорит он, – боги чтут и люди». А также, [говорит Гераклит], «одним лишь более великим выпадает на долю лучший удел»»; «стало быть, согласно Гераклиту, следует почитать не всех павших в бою, а лишь тех, кто с радостью принял смерть за благочестие. Ибо только они, по Гераклиту, и впрямь «одни лишь более великие». Почему и изведывают «лучший удел»; и ныне им почёт от всех людей, и вечные венцы их ожидают»; «очень меня удивляет высказывание Гераклита: «Людей ожидает после смерти то, чего они не чают и не воображают»». Последнее, удивившее бл. Феодорита высказывание Гераклита, как известно, с одной стороны, отсылает нас к таинствам Элевсинских Богинь, с другой – к орфической богословской традиции, – то ли каким-то таинственным образом оказавшей влияние на учение Гераклита, то ли загадочным образом как-то самой испытавшей его воздействие. На орфической костяной пластинке №2 из погребения в древней Ольвии (Северное Причерноморье, сер. V в. до н.э.), отчётливо можно видеть пять слов, за исключением пятого составляющих пары противоположностей: «МИР-ВОЙНА, ИСТИНА-ЛОЖЬ. ДИОН<ИСУ>». Согласно учению Гераклита (fr. 77a Marcovich ap. Hippolytum, Refutatio omnium haeresium, IX, 10, 8), «бог» – это «день-ночь, зима-лето, война-мир, избыток-нужда». Мудрость, говорит Гераклит (fr. 26a Marcovich ap. Hippolytum, ibid. IX, 9, 1), заключается в том, чтобы «знать всё как одно»: видеть в спокойствии мира войну, а в войне предугадывать обещание мира – признак подлинной мудрости и умудрённого благочестия. Смерть в мирной жизни для подобного человека – это словно бы смерть на войне, обещающей славу в посмертном существовании. То «божество», или «daimōn», которое в жизни людей образует их собственный «нрав», или «ум», или меру их «счастья» (греч. eydaimonia), после смерти мудрого благочестивого мужа освобождается из-под тесной опеки частного опыта как бы «дремлющего» «большинства», чтобы, «бодрствуя», оставаться на страже единого общего мира для живых и мёртвых: Heraclitus, fr. 73a Marcovich ap. Hippolytum, ibid. IX, 10, 6: «[Мудрым суждено] будучи в Аиде восставать [от сна смерти] и становиться наяву стражами живых и мёртвых».
Гераклитовский образ истинного мудреца, как бы бодрствующего на своём боевом посту и напрямую общающегося с внутренним «божеством», составляющим собственную его природу, в античном предании был впечатляюще воплощён в фигуре Сократа, простоявшего якобы целую ночь в глубокой задумчивости и неподвижности в лагере во время осады афинянами Потидеи (432/431 гг. до н.э.). Авл Геллий рисует картину почти мифологическую (Aulus Gellius, II, 1, 2-3): «Говорят, он часто стоял неподвижно весь день и ночь от восхода до восхода солнца, не смыкая глаз, без движения, на одном и том же месте, обратив лицо и взор в одну точку, погрузившись в размышления, так, словно его разум и дух в это время неким образом отходили от тела». Вместе с этим, глухой отголосок слов Гераклита, вызвавших радость и удивление со стороны бл. Феодорита Кир(р)ского, отчётливо слышен, в передаче Платона, в последних словах заключительной речи Сократа перед собранием судей, судивших его по обвинению в том, «что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества; а также повинен в том, что растлевает юношество» (Diogenes Laertius, II, 40), произнесённой сразу же после вынесения смертного приговора (Plato, Apologia Socratis, 42a 2-4): «Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идёт на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога».
Тема правды и памяти звучит уже в самом начале платоновской «Апологии Сократа» (Plato, ibid. 17a 1-3): «Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи афиняне, я не знаю; что же меня касается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили». Однако, – настаивает Сократ, – «они не сказали ни слова правды, а от меня вы услышите её всю» (ibid. 17b 7-8). Тема войны и смерти звучит отчётливо в самом конце (ibid. 38e 2 – 39a 1): «Но и тогда, когда угрожала опасность, не находил я нужным сделать из-за этого что-нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом, и гораздо скорее предпочитаю умереть после такой защиты, нежели оставаться живым, защищавшись иначе. Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всяким способами без разбора». Опасность, о которой Сократ говорит вначале, это опасность неминуемой гибели на полях сражений, в которых ему когда-то довелось участвовать – под Потидеей, при Делии (424/423 г. до н.э.) и при Амфиполе (422 г. до н.э.), первое из которых закончилось для афинян бесславной победой, а последние два – жестокими поражениями. «Было бы ужасно, о мужи афиняне, – напоминает Сократ, обращаясь к судьям, – если бы, после того как я оставался в строю, как и всякий другой, и подвергался опасности умереть тогда, когда меня ставили начальники, вами выбранные для начальства надо мною, – при Потидее, Амфиполе и Делии, – если бы теперь, когда меня поставил сам бог, для того, думаю, чтобы мне жить, занимаясь философией, и испытывать самого себя и других, если бы теперь я испугался смерти или ещё чего-нибудь и бежал из строя» (ibid. 28d 10 – 29a 1). В платоновской речи Сократа опасность, очевидно грозившая ему в годы кровавых сражений, и опасность, теперь угрожавшая в мирное время в ходе судебного разбирательства, – обе по-своему равноценны и достойны друг друга. В годы войны и в условиях мира Сократ – это всё тот же Сократ, безразличный к различию между войной и миром. Как некогда в лагере под Потидеей, так и сейчас на суде, он послушен своему божеству (греч. daimonion), как кажется, спасшему и укрепившему его когда-то, так и теперь не позволяющему бежать. В противовес лжи обвинений Платон выставляет образ философа, правда которого сохраняется в памяти многих поколений философов, вопреки насмешливому Демохару, племяннику Демосфена, бывших способными видеть связь между тимьяном (поистине фимиамом) и острием копья, как когда-то, ещё до Сократа, эфесский мудрец смог увидеть гармонию между луком и лирой (Heraclitus, fr. 27 Marcovich).