Поставляется столец посреде церкве
Я вернулся домой и взялся за требник. Патриарха из текста я по совету Сашки выкинул, и митрополита тоже, воды это всё равно не касалось. Текст писался слишком медленно, клонило в сон, уроки я тоже не сделал. Чтобы не сбиться, я снова проговаривал слова внутри своей головы, разделяя их на слоги. На мгновение ко мне подступило чувство, что я поступаю неправильно. Слова, которые были старше, чем мы с Сашкой, старше, чем наши родители, чем наша школа, чем наш город, внушали какое-то уважение своей древностью и странностью. Я почувствовал, что их нельзя выворачивать. Просто нельзя, нельзя и всё. Почувствовал, что существуют странные, скрытые от нас с Сашкой правила техники безопасности, касающиеся этих непонятных слов, и эти правила мы прямо сейчас с такой радостью нарушаем.
А потом я сказал себе:
– Ну и что это за суеверие?
И тревожащее меня чувство прошло. Улеглось где-то глубоко внутри.
И я продолжил.
В среду мы пошли на разведку засветло, сразу после школы. Небо затянули облака, падал мелкий снег. Я завернул с собой котлету из столовой в двух кусках хлеба, и по пути мы съели её пополам. Посадский овраг уходил вниз от автомобильной дороги, ниже подгнивших яблонек, ниже труб теплотрассы, и от глаз его скрывали густые кусты репейника. Откуда-то с другой стороны дороги слышался собачий лай, голые деревья скрипели на ветру. Я немного поморщился, представляя пустой безлюдный овраг воскресной ночью. Сашка, скорее всего, тоже об этом беспокоился, потому что спускались мы молча. Только один раз он спросил:
– У тебя там крест уже окунули?
А я ответил:
– Окунули.
Через кусты репейника мы прошли почти без потерь, разве что я поймал шапкой два комочка. За репейником на весь овраг раскинулось поле из сухих колосков какой-то луговой травы в человеческий рост. Среди сугробов бежал заваленный всяким барахлом ручей, который уходил под полуразрушенную деревянную беседку с куполом, торчащую посреди оврага. Крест на куполе накренился и потускнел, настежь распахнутая дверь висела на одной ржавой петле, сквозь прорехи в крыше виднелось серое небо. Начинало темнеть.
– Убраться бы здесь, - сказал Сашка.
– Для чистоты эксперимента, что ли?
Сашка не засмеялся.
Мы ступали друг за другом след в след, стараясь не продавить корочку наста. Я прочёл вывеску на стене беседки, разбирая едва заметные слова.
– Часовня во имя святаго…
Дальше краска облупилась полностью.
Мы вошли. Под ногами хрустнул наст: в стенах, как и в потолке, не хватало досок. Из правой от входа стены выходила ржавая железная труба, загнутая крючком. Из трубы лилась струя воды, падала в квадратную дыру, вырубленную в полу, и оттуда журчала куда-то дальше.
– Идеально, – сказал Сашка. Он немного приободрился. – Так, нам нужен столец.
– Я по дороге табуретку видел.
– Пойдёт.
Мы притащили табуретку и разместили её в центре часовни как могли устойчиво. – Сколько у неё ножек отвалится, одна или две? – спросил Сашка.
– Сплюнь, – сказал я.
Сашка сплюнул.
– Возьмём ещё молоток с гвоздями. Запишешь или забудешь?
– Забуду, – сказал я.
Больше делать было нечего. Мы вышли.
В дверях я обернулся и посмотрел на табуретку. Стоит себе.
– Да никто её не возьмёт, – сказал Сашка. – Пойдём. Тебе ещё требник переписывать.
Я писал три дня и вернул требник в четверг. У Сашки тоже вышло три. Писал он куда быстрее, потому что не вчитывался, не мучился, разделяя написанное по слогам, а просто скатывал требник слово за словом крупным почерком. Раз по пять за вечер он звонил мне, спрашивал совета и делился какими-то мыслями. Он не говорил «Алло», кажется, его вообще не волновало, кто поднимет трубку, так что я старался добежать до телефона первым.
– Слово «лик» означает, что поют хором, то есть, это несколько человек. Так что там, где начинаются слова хора, мы читаем вместе.
– Ладно…
– А ты хочешь быть за того попа, который диакон, или за того, который священник?
– Может, по очереди? У диакона слов больше.
– А ты везде подписал, кто это читает?
– Я ж показывал!
– Точно, ты ж показывал!
Мы всё успели.
18 января ровно в девять часов вечера мы встретились под фонарём во дворе Сашкиного дома. С балконов матери звали припозднившихся детей, хлопали двери подъездов. Звёзд на небе не было, зато снег шёл хлопьями. Я притащил с собой таз для белья и обещанный молоток с гвоздями, завёрнутый в тряпку. На Сашке был походный рюкзак, в котором что-то звонко звякало при каждом шаге.
– Кадильница, – с гордостью пояснил Сашка. – С ладаном. Запах – во. Пойдём?
Я этот момент очень хорошо запомнил.
Я ни один момент так хорошо не запоминал.
Он стоял под фонарём в шапке набекрень и улыбался. На плечах у него уже налип снег и в свете фонаря сверкал. И глаза у него сверкали. Он даже сапоги почистил. Никогда он этого не делал, а тут почистил. Может, для красоты момента. Или решил, что у учёного должны быть чистые сапоги. Я тогда обратил на это внимание, но не спросил у него. Забыл спросить.
Мы очень быстро дошли до оврага. Фонарей вдоль дороги не было, луны мы не видели. Под ногами скрипел свежий снег. Страшно не было, но мы были взбудоражены и болтали обо всём на свете наперебой. Сашка нарочно подпрыгивал и звякал кадильницей в рюкзаке, а я подсвечивал ему дорогу фонариком, чтобы он не споткнулся. Нести таз одной рукой было неудобно, и я пинал его коленом по дну. Получалось похоже на бубен.
Опять залаяли собаки.
– Вообще хорошо, что у нас есть молоток. Подойдёт для самообороны, – сказал вдруг Сашка.
– Тут же нет никого.
– Вот именно.
Перед репейником я передал ему фонарик, перехватил таз в правую руку, а левую сунул в карман.
– Твоя очередь светить. У меня руки замёрзли.
– Ты батарейки давно менял?
– Вчера заменил. Свежие батарейки. А ты спички взял?
– Ты думаешь, я совсем дурак? Свечи взял, а спички нет?
– Я не думаю, я спрашиваю.
– Подловил, – Сашка опять подпрыгнул. Консервная банка в рюкзаке брякнула.
Табуретка никуда не делась, а вот наши следы за три дня замело. Сашка кинул мне полотенце, я накрыл им табуретку, поставил сверху таз и пошатал его руками – не опрокинется ли. Сашка возился с рюкзаком, доставая оттуда свечи.
– Куда натыкаем? – спросил он.
– Давай прямо в снег. Больше-то некуда.
Я светил, а Сашка расставлял свечи: три новых и два огарка. Потом он достал спички, мы минут пять пытались их зажечь и потратили полкоробка. Спички ломались, потому что пальцы онемели от холода, и гасли – непонятно, почему. Наконец Сашка сказал, что свечи в церквях всё равно нужны только для освещения и фонарика нам хватит. Огарок в консервной кадильнице всё-таки загорелся, и Сашка воткнул в плавящийся парафин кусочки ладана.
Пошли за водой. Я взялся за одну ручку таза, Сашка за другую, мы наклонились и подставили таз под гнутую трубу. Вода ударилась об дно с жалобным звяканьем. Запахло плавленым ладаном.
– Доверху доливать будем? – спросил я.
– До краёв давай.
– Тяжёлый, блин.
– А что ты хочешь? Потерпи ради науки. Великое же открытие совершается.
Я не понял, шутит он или нет. Его лица в темноте не было видно. Мы донесли таз до табуретки, а ледяная вода выплёскивалась на наши руки и на снег, но меня это уже не волновало. Табуретка выстояла. Сашка достал из рюкзака последние вещи: путевой дневник с нашей рукописью, малярную кисть и простой деревянный крест, который положил на край таза.
– Держи тетрадь. Я посвечу. Мы сейчас, коллега, сделаем чистое вещество-проводник. Для всего, не изученного наукой.
Я раскрыл путевой дневник. Посмотрел на свои каракули. На чёрные провалы в стенах. На воду в тазу, не отражавшую света из консервной банки.
Запах ладана становился горьким.
– Сашка, а зачем нам вообще это всё, не изученное наукой?
Он даже не задумался.
– Как зачем? Одно из важнейших свойств эксперимента – его повторяемость. Если получится сейчас, наука сможет это изучать.
Я перехватил тетрадь поудобнее. Сашка посветил на страницу фонариком, и я прочитал первую строчку:
– Нима! Вокев икев. О ви.
Если когда-то эти слова и казались мне древними и пугающими, то вслух это прозвучало нелепо и глупо. Поэтому я хихикнул. Сашка шикнул на меня и торжественно продолжил:
– Онсир пи енын. Мохуд миов тми. Щаров товиж и.
Мы читали, запинались, путались в ролях и читали дальше. Долго читали, во рту пересохло. Я несколько раз терял строчку, Сашка на меня шипел и продолжал с того места, где я сбивался. Консервная банка успела потухнуть. Снаружи была полная тишина.
Я не ориентировался в тексте, но Сашка, наверное, разбирался. Когда он протянул руку, я вложил в неё малярную кисть. Сашка медленно погрузил её в тёмную воду, поднял над головой и брызнул – вверх, в сторону и на меня. Я вздрогнул и утёрся рукавом пальто. Сашка повторил движение ещё два раза. Вверх перед собой, направо и на меня. В последнюю очередь. Потом вернул мне кисть и взял крест. Поцеловал крест. Протянул мне. Я повторил за ним. Стало холоднее.
Я не хочу больше ничего выписывать из нашей тетрадки. После того, как мы поцеловали крест, было от точки до точки ещё четыре предложения. Одно прочитал я, сразу же после малярной кисти, а остальные были полностью одинаковыми, там нужно было трижды прочитать одно и то же. Я помню, что именно после этих трёх повторений он должен был взять крест, перевернуть его вверх тормашками и погрузить в воду. Мы договорились ещё тогда, до оврага, что за крест полностью отвечал Саша, потому что это он его принёс, и всё это было его идеей, и это был самый важный момент того, что мы задумали. Саша стоял напряженный, как перед прыжком в длину, фонарик в его руке трясся, пятно света ёрзало по странице, а я читал, и, по-моему, у меня дрожал голос, а когда я произнёс последнее слово и замолчал, Саша взял крест и окунул его в воду. И с той стороны у него крест что-то вырвало, и крест очень быстро исчез под водой. Я видел, как Саша сначала отскочил и стоял растерянно и неподвижно, а потом зачем-то засучил до локтя рукав и сунул туда руку. Мне было непонятно, что случилось, я сначала даже подумал, что это розыгрыш. А потом он очень тихо сказал:
– Там нет дна.
И достал пустую мокрую руку. И я ещё несколько секунд думал, что он меня так разыгрывает, хотя сердце уже билось очень сильно, а таз был совсем рядом, я нагнулся и посмотрел на чёрную воду, и вода была совершенно неподвижной, по ней не шли никакие круги, а Саша продолжал ещё тише.
– Там нет дна. Это ёмкость без дна. Там бездна.
Он посветил в воду фонариком, и свет фонарика на воде не отразился.
Тогда я понял, что уже помню то, что почувствовал. Это уже было в детстве. Я выходил ночью в деревенский огород и светил фонариком в ночное небо. Сначала мне просто было странно и страшно, потому что луч света тонул в ночи и ни от чего не отражался. Потом я стал играть в то, что там, в космической бездне, мой фонарик могут заметить. Я стоял с запрокинутой головой, пока голова не закружится, мигал фонариком в ночь. Ждал, что мне из пустоты мигнут в ответ. Когда я уставал смотреть в ночь и засыпал, приходили тягучие, кошмарные сны, от которых было очень тяжело проснуться. В них мои сигналы замечали, и тогда я чувствовал, как из бездны на меня смотрит что-то древнее, чудовищное, живущее за далёкими звёздами. Я просыпался в ужасе, звал на помощь, обещал себе никогда больше не выходить на улицу после темноты. А потом наступала новая ночь, и тогда я снова выходил в огород. Снова зажигал фонарик. Снова светил в небо. До головокружения.
Я стоял над тёмной, неподвижной поверхностью воды, видел, как дрожит фонарик в руках Саши, и понимал, что там, внизу, на самом деле уже нет никакого дна. Там бесконечная глубина, абсолютная бездна, невозможная, невероятная. И прямо сейчас что-то, живущее в этой бездне, видит свет нашего фонаря на воде, притаилось у самой поверхности и ждёт.
– Понимаешь, космический контакт… – растерянно сказал Сашка.
Я оттолкнул его от поверхности воды и ударил по фонарику. Фонарик погас и упал на снег. Сашка стоял, оцепенев, и продолжал смотреть на воду.
– Беги, дурак! – закричал я, срывая голос, и потянул его к выходу за рукав.
Он вздрогнул и побежал за мной. Мы бежали, тяжело дыша, проваливались в снег по колено, падали, вставали и продолжали бежать. Сердце бешено билось, руки и ноги дрожали, я не думал о том, что произошло, не думал о том, что будет дальше, думал только о том, что нужно как можно дальше убежать от проклятой часовни, пока ещё не поздно.
Мы продрались сквозь репейник, пробежали вдоль трассы, пробежали неосвещённые гаражи. После гаражей начались дворы, где уже горели фонари, но мы не сбавили бега, а бежали, не останавливаясь, до самого дома Сашки, где упали вповалку на заснеженную лавку. Там я понял, что моя рука всё ещё сжимает путевой дневник, и меня начало пробивать на смех. А Саша молчал. Он сидел неподвижно и еле заметно дрожал.
– Ты чего?! – закричал я.
– Я нормально. Я нормально, – у него был очень слабый голос. – Мне холодно просто.
Может быть, я тоже трясся, но этого я уже не помню. Никакой разницы. Всё равно я помню тот наш разговор. И Сашу помню. И никогда не забуду.
– Тетрадь нужно сжечь.
– Я тебе сожгу, – голос у Саши стал немного громче. – Там все наши данные.
Я снял у него с шапки репейник и сбивчиво начал его утешать.
– Всё уже нормально. Мы убежали. Мы дома. Мы живы, всё хорошо. Мы даже до конца всё это не доделали, так что всё нормально.
– Папа меня убьёт. Он меня убьёт за рюкзак.
Тут я захохотал.
– Да заберём мы рюкзак! Что с ним сделается!
– Ну убьёт. И что. У нас есть данные.
– Никто тебя не убьёт! Мы живы! И всё хорошо! Мы живы! Всё хорошо!
– Тут ещё космический биолог…
Я встряхнул Сашу за плечи.
– Да что ты заладил! Мы живы! Значит, всё хорошо!
– Просто мне кажется, я под фазу попал.
– Да что тебе там кажется! Когда кажется, кре…
Мне пришлось ударить себя по щеке, а потом я опять захохотал.
– Мы создали вещество-проводник. И фаза…
– Саш. Нет никаких фаз. Пойдём домой. Нужно идти домой.
Мы вместе встали с лавочки, помогая друг другу подняться. Только тогда я понял, как тяжело дышать после этого бешеного бега. Это неважно было, если подумать. Но я это понял. Я помог Саше подняться вверх по лестнице, довёл его до второго этажа. Он всё ещё говорил очень тихо и всё ещё немножко трясся.
– Самое главное – это то, что мы живы, всё хорошо, – твёрдо сказал я.
– Да, – согласился Саша.
– Я с тобой останусь. Забыл? Сегодня я ночую у тебя.
– Не получится. Папа не разрешит. Он не любит, когда его обманывают. Ему ещё нужно меня убить, а при тебе ему будет неловко.
Саша попытался улыбнуться, и я увидел, что губы у него тоже дрожат.
– Мы завтра встретимся. Всё обсудим, – убеждал я его.
– Да.
– И я тебе утром позвоню.
Он кивнул, немного неловко попятился и позвонил в звонок. Я начал спускаться вниз по лестнице.
– Сашк, будешь ложиться спать, дверь запри!
Он ещё раз кивнул. За его спиной раздались рассерженные голоса. Саша замер в дверном проходе. Посмотрел на меня в последний раз с какой-то тоской. Потом развернулся и зашёл в квартиру.
Я стоял на площадке, пока голоса за дверью не замолчали, а потом пошёл домой. Заснул я быстро и проснулся поздно.
Утром Саша в школе не появился. Я как на иголках сидел первые два урока. К концу второго урока классная сказала, что она сейчас узнает, заболел Коробков или прогуливает, выписала на листочек из журнала номер и пошла в бухгалтерию, где стоял второй телефон. И когда она вернулась, я по её виду сразу всё понял, но ещё не верил.
Её сразу стали спрашивать, что случилось. А я молчал.
– У Саши ночью был сердечный приступ.
Они продолжали задавать вопросы. Обычные вопросы. На их месте у меня были бы такие же. Они спрашивали, что с ним, всё ли в порядке, в какой он больнице. А классная молчала. Наверное, ей тоже было тяжело. Потому что когда она сказала, что Сашу не откачали, она закрыла лицо руками и выбежала из класса. Я выбежал сразу за ней.
Я не осознавал, как бежал по улице, и пришёл в себя только в часовне. Таз с прозрачной водой стоял на табуретке, поверхность воды покрылась тонкой такой ледяной паутинкой, а в лёд вмёрз крест Сашиной бабушки. Рюкзак, фонарик, консервную кадильницу и всё остальное, что мы оставили на снегу, замело ночным снегопадом.
Всё это было так глупо.
Я подошёл к табурету и пнул его. Таз слетел, вода пропитала снег, а я кричал и бил кулаками по сугробам, расшвыривая влажные комья. Никакой бездны здесь больше не было, бездна ушла из часовни сразу же, как только оттуда сбежали мы. Потому что таз с водой, деревянный крест, бессмысленные слова из тетрадки – всё это просто игра, никакого проводника из них не получилось и никогда не получится. Даже мой суеверный страх перед ними тем вечером ничего не значил.
Проводником стал сам Саша. Сигналы, которые он подавал, были слишком яркими. И что-то с той стороны эти сигналы заметило. И той ночью Саше от него пришёл ответ.
Может, это что-то ничего такого и не хотело, просто ответ не был рассчитан на человеческий разум. Был слишком неземным, слишком странным. И Саша его не перенёс.
Наверное, сейчас, когда я это пишу, мне уже что-то понятно. Я всегда верил в Сашку и сейчас верю. Он же упрямый. Если он из нашего мира смог достучаться до какого-то другого места, то доберётся и обратно, ведь есть стези в водах многих. И чем сильнее я в это поверю, тем легче ему будет на обратном пути. Может быть, он не совсем умер. Может, он просто ушёл в места, не изученные наукой.
Может, ему не очень страшно в этих местах.
8 февраля 1976 года.