Последняя осень комической империи

Так бывает в рассказах Томаса Лигготи: Некий уже сумасшедший человек, по каким-то причинам посвятивший свою жизнь поискам тайны, непостижимой простому сознанию – (он даже не понимает, в чем сформулирована эта загадка, она глобальна, ибо является ответом на единственной вопрос – что лежит за пределами нашего понимания) находит ключ к разгадке где-то в библиотеке или антикварной лавке, затем с ним начинают происходить странные события, которые приводят героя в дурдом. Это должно напугать нас самим пониманием того, что мир есть ловушка, подлость которой, что за ее пределами лежит хаос, с которым мы не в силах справиться.

Воля (в казчьем смысле этого слова), к которой стремятся эти, возомнившие себя магами-алхимиками, одержимые, оказывается не чистым полем, по которому так хорошо бежать голышом, а пяти полосной проезжей частью, на которую ты выбежал ничего не понимающей кошкой – ты привык шарахаться от пылесосов и фенов, а здесь познал подлинный ужас – тысячи непонятных машин, даже если каждая из них стремится тебя объехать.

Мысль эта бесхитростна, как и приведенная мной метафора. Все дело в антураже и вердовой атмосфере. Города в рассказах Лиготти уже лежат будто в пространствах ночных кошмаров. Им часто не хватает каких-нибудь стивенкинговских повседневных деталей, выходов за пределы гравюрной эстетики. Им не хватает фотореализма, который плавно или внезапно оборачивался сюрреалистическим бредом.

Впрочем, что мы все о Лиготти. Уж если вы дошли до этих строк, хотел бы предупредить вас, что текст, который вы читаете сейчас, загадочен и для меня. Ну кроме того, что он длинен.

Рожденный из короткого мига во время вечерней пятничной прогулки в двадцатых числах сентября 2022-го в России (читатели из будущего могут поинтересоваться, что происходило на этой земле в это время) – он слишком хрупок и может разбиться о несовпадение настроений или отвлеченное внимание читателя. Текст может показаться излишне возвышенным, наивно глупым (а возвышенность и наивная глупость всегда где-то рядом), в конце концов скорее всего он покажется бессмысленным и непрагматичным.

В грозу лучше всего писать о том, где от нее спрятаться и как не получить удар молнией. То, что в последнее десятилетие получило название ситуативного маркетинга, хотя существовало так или иначе всегда – притягательно, легко, полезно. Можно порассуждать о природе грозы и попробовать предсказать, что будет после нее. Я тоже часто покупался на такой соблазн. Гроза глобальна. Застав нас в лесу, где всякое дерево, под которым так хочется спрятаться, может притянуть молнию, она не оставляет нам иных мыслей, кроме как о себе и спасении. Все иное становится неважным. Иные обладающие хорошим зрением, развитой фантазией и тревожным расстройством (я сам официально страдаю от последнего) видят ее издалека, находясь, казалось бы, в безопасности собственного дома. Они ощущают себя в лесу. Кто-то не может сбежать из этого леса, даже убежав из дома в другой более дальний дом.

Бедолаги, не думающие о грозе в такие минуты, кажутся нам легкомысленными дурачками. Молчащие о грозе предстоит трусами и суеверными.

Мне не очень нравится мой высокомерный тон в предыдущем абзаце. Он может показаться осуждающим, хотя мне хотелось просто описать какие-то простейшие механизмы через несложные метафоры. Проговорить, а может и оправдаться, что мой текст покажется кому-то вовсе не о грозе.

Надвигающаяся гроза (которую иные могут справедливо еще до первых капель на свои головы считать уже начавшейся) заставляет нас выбирать публичные стратегии отношения к ней. Иные становятся смельчаками и противостоят грозе, часто среди них живет уверенность, что хор голосов способен заклясть стихию, и тому есть множество примеров. Кто-то смеется над смельчаками, высмеивая несоответствия их философии и стратегии их поведения. Легко упрекнуть кричащего против грозы в том, что он не замечает, скажем, ветра или бушующего в таком же удалении, что и гроза урагана. В свою очередь тех, кто обращает на это внимание, легко упрекнуть в том, что они работают на грозу.

Возможно, самые практичные и полезные находят себя в помощи. Впрочем, каждый облекая свою стратегию в манифест – считает, что тем самым оказывает помощь в преодолении ненастья.

И я снова оговорюсь, что меня и самого смущает высокомерность тона, с которым я описываю эти метафоры. Но все это просто порядок вещей.

Есть и такие, кто философствует о самой природе грозы – и я тут, конечно, узнаю себя. Бесконечно взвешивая риски и опасности, которые несет гроза для моего физического и ментального здоровья, обожжённый не раз собственной тревожностью, сошедший, что уж там, с ума от информационных страхов, я предаюсь анализом тихим голосом, стараясь объяснить себе, когда же уже лучше бежать прочь внутрь себя или во вне, придерживая съехавший чердак полный самых криповых чудовищ.

Зачем я все это написал? Зачем начал с Томаса Лиготти и свернул в некие прописные истины устройства этого виртуального мира?

Каким я увидел этот текст вглядываясь в изнанку пятиэтажки на Верности?

Тогда уже пробило 10 – час окончания продажи алкоголя и люди возвращались домой, груженые легким пятничным релаксом.

Я помню, что купил Дом Листьев в начале сентября 2016-го. Он был только переведен, и единственный экземпляр оказался в Буквоеде на углу Художников и Луначарского. Продавщица сказала мне, что она заказала эту книгу себе, но не смогла ее читать.

Меня радовало что я проделал за ней столь необычный маршрут, ведь она могла оказаться и в Буквоеде на Академке..

Другой раз я пошел бы отсюда пешком, мне нравилось гулять мимо Родео, по Ручью, выходить к кольцу 31-го троллейбуса, обязательно заходить за булками в ларек Тоне №1.

Но я сел тогда в 178-ой, мне не терпелось скорее начать читать эту книгу.

Я уже прочел предисловие, когда выходил на своей остановке на углу Бутлерова и Фаворского (это была не основная моя остановка, там останавливался только этот автобус, и чтобы дойти до дома, мне надо было пройти дворы за моей школой, в которых, несмотря на близость ко мне, я бывал почему-то очень редко).

Предисловие – лучшее, что есть в Доме Листьев. Нет, мне нравится и сам роман, и особенно почему-то линия Труанта, самая близкая к реализму, наполненная каким-то бытовым отчаяньем, и набранная таким родным для любого сценариста Courier New.

Но предисловие, написанное от лица того же Труанта – с его бесконечным манипулятивным предупреждением не читать эту книгу, и главное с обоснованием, почему этого делать не стоит.

Герой, обнаруживший записи слепого старика Зампано на последних страницах, предшествующих самому роману текста, сообщает читателю, что после прочтения этой книги тот станет другим. Это произойдет не сразу – может быть через месяц, может быть через несколько лет, когда вы влюбитесь или переедете на новую квартиру. Дальше он описывает что-то вроде дереализации.

Той, в которой не помогут прочие убежища вроде телевизора или видеокассет (предисловие датируется хэллуином 1997-го года, в доинтернетовскую эру).

Потом он пишет про звездное небо, вместо которого вы начнете видеть лишь тьму между звездами.

Вот тогда и начнутся кошмары – завершается предисловие.

Мне сложно объяснить, чем меня пугало и в то же время так притягивало это предисловие. Когда-то оно мне казалось точной метафорой депрессии, в которой я жил. Данилевский от имени своего героя пишет, что от этой тьмы не уйти. Где бы вы ни были: в людном ресторане или уютной квартире – везде вы будете спрашивать себя, реально ли вы существуете?!

Размытость итога, того бонуса, который ждет одолевшего книгу – максимальная неконкретность, пожалуй, идеальный прием. Понятно, что Данилевский вряд ли додумался бы пугать своего читателя каким-то реальным чудовищем, вроде: прочтешь книгу, и рука из-под кровати утянет тебя во тьму. Нет. Его форма оплаты принимающим этот договор совсем другая.

Это случится может завтра, а может через год. Как услуга для дона Карлеоне, чью ношу ты теперь проносишь через жизнь. А что это будет?! …

Я работал когда-то на телевидении ассистентом у одной режиссерки. Милая тетенька, при этом совершенно стальная и упертая, многие считали ее чересчур требовательной и одновременно блаженной. Она любила какие-то особые фильтры, которые делали картинку матовой и сияющей, кажется, они назывались промисты. Еще она требовала от монтажеров добавить сияния в картинку. Однажды она сказала нам с монтажером, чтобы мы дополнили кадры вечерней Невы сиянием черного. Когда она вышла, монтажер стал ржать над ней – мол, вот дура, ведь сияния черного не бывает..

– Черный не может сиять – объяснял он мне сквозь издевательский смех.

Я был несколько задрочен этой женщиной и разделял эти его упреки.

Но в душе я подозревал, что черный все же может сиять.

Это началось с Настоящего детектива. Ник Пиццилато открыл для многих неискушенных сериальных зрителей философию ужаса Юджина Такера, пессимистические идеи Лиготти.

Понять и разделить это знание, граничащее с эстетикой можно, если взглянуть в космос и не увидеть в нем ничего, кроме пустоты. Никакого энтузиазма, никакого восторга от нарисованных по мотивам данных телескопов разноцветных псевдофотографий, никакого позитивистского высоколобого щеголянья знаниями из научпопа.

Не помню, откуда у меня эта мысль, но земля в безлюдном космосе часто представляется мне конфетой, завернутой в огромную, величиной с дом обертку. Тик-такина в шаре диаметром в десятки метров.

Может быть, это и не моя мысль, но вот что точно я придумал, однажды размышляя об этом, что, возможно, кто-то просто спрятал землю посреди огромной вселенной. Если вокруг земли нет ничего – возможно, она просто очень хорошо заныкана среди подобных себе, но достаточно бессмысленных небесных тел. Может быть, по космосу не замеченное телескопами летает нечто, ищущее нас.

Может быть, Бог не умер, не устал нас любить, не разочаровался в нас – а просто потерял свое создание?!

Положил куда-то, как кладешь очки или карточки, и теперь ищет.

Или спрятал от кого-то.

И кто-то летает теперь..

Инопланетяне во всех концепциях ищут соседей. Но это нечто ищет не соседей. Оно ищет тайну. Разгадку, которую мы храним.

Ах, да, и вот эта разгадка..

Текст этот состоит из множества, кажется, не связанных между собой подводок. Автор заставляет читателя хранить информацию, полученную из них в своей голове в надежде, что под конец здесь все сойдется в единой симфонии. Но нити эти болтаются на ветру.

Фрагменты объединены лишь атмосферой, как фотографии на коллаже.

Гроза надвигается.

Название этого текста увиделось мне пятничным вечером, конца сентября во дворах за улицей Верности. Я прочитал его в горящих окнах, в чистом вечернем небе, в том, как уличные фонари создали этот кадр. Установившие их чиновники и рабочие из муниципальных организаций не думали о том, что я увижу этим вечером. Это были не киношные осветительные бригады, выполняющие задание опытного оператора- постановщика.

Все увиденное мной, включая чистое небо, странное свечение исходящие от футбольной школы Смена, находящейся точно за пятиэтажкой, ее жильцы, включившие свет в пятницу вечером в своих квартирах, сам мой визит в эти дворы и контекст моих мыслей – все это случайность. Все это могло кануть в черное вселенское небытие, навсегда потеряться там – не остаться даже в моей памяти наблюдателя, не сфотографируй я это, не задумай тогда этот текст.

Последняя осень комической империи – прошептал этот визуальный ряд. А дальше я уже сам должен был расшифровывать.

Еще через несколько недель после 24-го февраля лучший друг сказал мне – ты не находишь, как исчезли все эти Что было дальше, как неуместны стендаперы и импровизаторы? Я, конечно, согласился с ним.

Если какая империя и рухнула первой – то это империя глобального энтертеймента. Развлечения, работающие с медиа-воздухом, добывающие из него собственные интонации и приемы, застыли в обнюхивании окружающей среды. Так зависают кошки с открытым ртом и собаки в каменном рывке, не понимающие резкую смену запахов. Они превращаются в скульптуры.

Мне не хотелось писать текст о том, как юмор, последние десятилетия определявший наш стиль жизни, стал неуместен. Но все в этой картинке, которая пульсировала передо мной и в которой ничего не происходило, все будто бы тихо кричало, чтобы я прощался с некоей долгой эпохой.

Мне представилось (хотя явно это был сигнал откуда-то, в этом я не сомневаюсь), как за пятиэтажкой, там, где я знал, что раскинулись футбольные сменовские поля, возникла огромная лэповская вышка. Ее будто перенесли сюда из моего любимого пространства, тянущегося вдоль проспекта Блюхера. Это был сакральный для меня путь к бывшему Макдональдсу.

По вышке в моем видении полз человек. Он стремился наверх, к проводам – и я понимал, как он обречен, хотя в то же время он был очень уперт и старался выглядеть расслабленным в своем стремлении. Я знал, что когда он доползет и схватится за провода, его убьет, вышвырнув на землю, произойдет замыкание, погаснут фонари, свет отключится в квартирах, исчезнет свечение от сменовских полей.

Я не знал человека столь уперто и упоенно стремящего наверх. Вернее, я слишком хорошо его знал. Это был один из известных юмористов, которые теперь ходили из шоу в шоу в ютубе – Азамат Мусугалиев или Дорохов, или кто-то из шоу Импровизация. Но, впрочем, ни тот, ни другой. Возможно, это был кто-то из участников ЧБД, тех, что сменились там за время существования программы. Может быть, кто-то из телеграм-канала Круги на полях.

Может, наоборот это был кто-то из уехавших комиков, проявивших гражданскую позицию и появляющийся теперь частенько на многих оппозиционных прямых эфирах. Но кто конкретно?

Хотя может быть…

Я услышал окрик – Это не игры, тут все серьезно. Кто-то в доме, возле которого я сидел, смотрел это новое шоу, которое вели два моих ровесника из шоу Импровизация, ставшие теперь кумирами школьниц. Свадебные конкурсы были там закамуфлированы в пафосный антураж фантастических квестов.

Фигура в моем сознании ползла по ЛЭП, но будто не двигалась вверх, я не понимал, чего я хочу больше: чтобы она уже дотянулась до проводов, создавав блек-аут вокруг или упала бы раньше. Впрочем, произойди последнее – следующий комик полез бы на эту опору ЛЭП, стремясь все же достигнуть вершины.

Блекаут был не избежен.

Я понял, что в нем и проявится то сияние черного, о котором говорила та режиссерка из моей юности.

Из окон, сейчас оранжевых, польется черный свет – гораздо ярче того электричества, которое в данную минуту исходит из них. Пространство между звезд станет ярче их самих.

Сами звезды посереют, ибо только на контрасте с этим сияние черного может явится в мир.

Секрет его будет прост.

Тот, кто ищет нас, включил какое-то освещение – фонарик, чтобы нас было проще найти.

Если вы уже несколько абзацев хотите бросить читать этот текст, сделайте это сейчас. В отличие от Данилевского я не предупредил вас заранее. Впрочем, что уж там, такие предупреждения всего лишь приемы в рутинном пробивании четвертой стены.

И все же дальше не будет ничего полезного и интересного.

Пусть этот текст останется в вас недочитанным. Незавершенным. Пусть он саднит иногда где-то незаметно для вас. Хотя может я слишком самоуверен. И вы просто забудете о нем. Об этом странном наборе абзацев, разбросанных по массивной простыне, наполненной буквами.

Просто забудете..

Комическая империя растянулась длинной электрической мозаикой проспекта Науки, где фонари смешивались с окнами и горящими вывесками. Рыжая проредь на сентябрьских деревьях тоже казалась электрической.

Лиготти никогда не писал об этом – но что, если юмор это лишь охранник у дверей, ведущих к неким подлинным мировым смыслам. Смеющийся удовлетворяется смехом. Смех сметает кринжовое и устаревшее, не давая вглядеться в нее. Вглядывающиеся в грозу сохраняют рассудок, если найдут повод для улыбки над ней.

Юмор способ отмахнуться от смысла, как от мухи, вскоре забыв о том, что проступит за всем.

Изнутри дома на Науке, где находится магазин Ветеран, ТЦ Кристина, где я покупал Белорусские сигареты в карантин, где еще куча странных хозяйственных и мясно-овощных - есть окно, в котором стоит черный силуэт. Это окно на втором этаже прямо напротив полукруга скамеек, тех которые ближе к Академке. Я называю его окном Слендермена – кто-то вырезал этот силуэт из какого-то огромного куска черного картона и поставил прямо к стеклу, чтобы было видно на улице.

Он заметен даже когда свет выключен. Может, никто не вырезал его и это изнанка какой-то ростовой рекламы или огромной фотографии какого-нибудь футболиста.. 

Неважно.

На полукруглых скамейках напротив хорошо стоять летом и пиво из местного магазина Мир Алко или разливайки в этом же доме.

Позади скамеек пустует детский садик. Его окна наполнены детскими кошмарами. Такими наивными и оттого такими пугающими.

Если перейти дорогу, напротив на Науки, старый советский спортивный магазин, который я уже описывал в одном из своих рассказов (там было рассказано, как мы с другом считали что закрытие этого магазина приведет к апокалипсису, но вот он закрыт, уже лет 10 как). На его пространствах 2 аптеки, озоновская доставка и недавно открытое КБ.

КБ удачно открыли именно здесь – поскольку перед этим домом давний сквер с пунктирным квадратом из скамеек.

В этом же доме находится администрация МО Гражданка. В другом его конце от сквера раньше стояли три флага – России, Петербурга и нашего МО – с самолетными лопастями, когда-то тут был военный аэродром. Пишу раньше, потому что давно не обращал внимания на них. Может они все еще там.

Если зайти за этот дом со стороны скверов и сразу пойти между двумя пятиэтажками, можно увидеть в правой из них, балкон с нарисованной на стенке буквой Z – где-то на третьем этаже. Z в данном случае означает Земфиру, это граффити появилось задолго до 24-го февраля. Здесь живет оперная певица, летом, когда балкон открыт, на весь квартал слышно, как она распевается или что-то виртуозно играет на фоно. Реальность в такие минуты становится особенно кинематографичной.

Скамейки напротив пятиэтажки оперной певицы стоят буквой V, разъезжаясь от друг друга косыми лучами – но и это тоже ничего не значит, они давно так стоят. На них хорошо сидеть и слушать вселенские рулады с балкона, заставляющую тонкую, ведущую в ее комнату занавесочку, похожую на летнее приведение, тихонечко вздыматься.

Это и есть Россия.

Если пройти чуть дальше, через лесок, между 473-й школой и девятиэтажкой Верности 10, в котором курили должно быть все футбольные звезды воспитанные Сменой, обойти двор подросткового клуба Ровесник, на бетонных уступах которого отрабатывают приемы какие-то бойцы восточных единоборств, можно упереться в красный многоэтажный дом-колодец, в котором жил профессор Кнорозов.

Его суровый призрак ходит в КБ в новых домах через Верности. С ним его кошка Ася и несколько сопровождающих его индейцев Майа. После десяти он ходит в круглосуточный алкомаркет-бар на Софьи Ковалевской, по улице, которая теперь Крашенинникова и на которой нет ни одного дома с таким адресом.

Это Россия. Самое невыразимое. Сердце ее. Подлинность. То, что не можешь оставить.

Тихо. Свет фонарей на Верности размазывается по асфальту.

Несуществующая вышка еще стоит, и по ней карабкается кто-то смутно знакомый. И ты все еще гадаешь, упадет он или дотянется до проводов.

Может быть, фокус удастся. Это все шоу. Неигры..

Но нет. Он по-настоящему лезет туда.

Хоть все это невидимо, и его нет.

Я знаю этот квартал очень хорошо. Несколько раз могу его пройти по памяти в своей голове, обращая внимание на самые незначительные детали. Он лежит на пути между моим домом и домом, где раньше жила моя бабушка, а потом я там жил и сам, сейчас там живет мой брат с мамой, вообще часто моя жизнь протекала именно между двумя точками, которые быстрее всего пройти через описанные мной выше дворы.

Тем страннее то, что произошло со мной тут однажды, и к чему в этом повествовании я наконец подошел.

То, что пришло ко мне в тот пятничный вечер – я наконец готов рассказать об этом в тексте. Я знаю, как к этому подвести, сколько всего мне надо написать над этим. Как будет называться этот текст (хотя я сам не могу объяснить, почему он так называется), и сколько там будет других, мешающих этому повествованию абзацев.

Произошедшее со мной может показаться вам пустяком, вы можете найти этому тысячи причин, в конце концов вы разочарованно вскинете брови, ожидая прочитать что-то действительно интересное, а обнаружив вместо этого пустышку.

Но я и не анонсировал тут ничего интересного заранее. Абзац за абзацем (заметьте сколько раз в этом тексте употреблено слово абзац, являющееся классическим эвфемизмом слова Пиздец, возможно, кто-то сочтет это так же не случайным) я отсеивал читателей из этого хаоса слов и возможно к этому моменту их и не осталось вовсе.

Быть может, я сейчас обращаюсь к пустоте, к вечности, к сиянию черного – застывшему над миром, где некто уже дополз до верхушки ЛЭП.

Я неслучайно пишу этот текст в грозовом контексте, пытаюсь и таким образом спрятать нечто, ведь выше, казалось бы, не написано ничего актуального, и самое время сейчас писать совсем другие тексты.

Я знаю, как утомила моя многословность даже тех совсем немногих, кто еще остался со мной в этом тексте.

Мне хочется попросить прощения у вас. Но мне бы не хотелось, чтобы и вы это читали.

Итак, я действительно хорошо знаю тот квартал. Случившиеся произошло именно там. И это совершенно точно. Первая странность заключается в том, что я совершенно не помню когда это произошло. У меня очень хорошая память на даты. Особенно, что касается годов. Я бы даже сказал, что это определенный талант моей памяти – кто-то запоминает факты, другой мелочи, еще там запахи, конкретные фразы – я абсолютно четко помню по месяцам что когда произошло в моей жизни. Я искренне удивляюсь, когда человек говорит про «лет 10 назад» и не может назвать точно год какого-нибудь события. Я если и употребляю примерные даты, когда рассказываю о чем-то, то это просто желание быть как все, приврать недоступное для себе чувство беспечного отношения ко времени.

Конечно, думаю и у моей точной памяти на даты случаются аберрации, но они тоже притворяются привязанными к чему-то конкретному.

Дело в тончайшей пленке с определенным оттенком, которая, оказывается, наклеена на всякий период моей жизни. Эту пленку можно назвать атмосферой или интонацией, у всякого периода жизни она своя. Именно по интонации своего видения событий я запоминаю месяц и год происходящего. Возможно, вы поймете меня если обладаете подобным типом памяти. Это похоже на разный тип пленки в фильмах разных лет, на моду на ту или иную цветокоррекцию.

Тем страннее то, что про случившееся я совершенно не помню, когда оно было.

.

Может быть в 2019? Или 2016?

Длинные периоды трезвости, чередуются у меня со временем, когда я пью алкоголь и это еще одна подсказка по которой я обычно могу вспомнить даты. Но тут я не могу вспомнить пил я тогда пиво в этих дворах, что я часто делаю в алкоголические периоды, или нет.

Я не могу вспомнить даже было это летом или поздней весной, или может такой же осенью как сейчас.

Итак, я точно помню что оказался в этом квартале. Это был не сон, совсем не сон. Это я могу сказать с уверенностью, ибо сны обладают каким-то еще одним типом интонации и цветокоррекции и лежат в отдельной папке памяти, помеченные такими водяными знаками, что их сложно спутать с чем-то. Конечно, скептик скажет, что часто сны попадают и в папку с воспоминаниями о яви, бывает и так, что-то спутывается, но если это тот случай, сам факт такого сна – столь искусно притворившегося реальностью, пугает меня еще больше, ибо больше таких прецедентов я не знаю, и всякая иная подобная ошибка, заставляет меня по-декартовски колебаться. Тут же я уверен в реальности произошедшего.

Не в силах тянуть больше скажу, что я заблудился в известном мне квартале.

Возможно, я шел в своих мыслях, или слушал что-то в наушниках, но я оказался в совершенно незнакомом мне дворе. Он был окружен со всех сторон такими же пятиэтажками какие я знал здесь, в центре была маленькая детская площадка с каруселью и обычной горкой.

Во дворе не было ничего необычного.

Проблема была в том, что ничего подобного здесь никогда не было. Вернее, было подобное – но это подобное было очень хорошо знакомо мне.

Этот двор не существовал и не существует.

Я не знал, где я..

Я помню мысленно пробежал все пространство квартала стиснутого Наукой – Крашенинникова – Верности/Карпинского. Этой площадки в моем навигаторе не было нигде. А в его точности я не сомневался.

Народу не было. По крайней мере я не помню кого-то там.

Я думал сфотографировать этот двор, но почему-то не стал этого делать. (Звучит как отмазки контактеров увидевших это НЛО, хотя что необычного было бы на той фотографии? - просто некий двор) Обошел его несколько раз, пытаясь понять где я нахожусь.

Было тихо. И было не страшно, нет. Неловко..

Как-то неловко, будто за четвергом, вопреки всему сразу наступил понедельник. Разве так бывает?!

Я зашел за угол и оказался в знакомом мне пространстве перед 12-этажным кораблём и голубо-белой новостройкой – панельной с ступенчатым кирпичным фасадом, в которой находится магазин Эконом.

Я вернулся назад, но там, как и следовало моему внутреннему навигатору, были две пятиэтажки, такие же, как те в которых живет оперная певица, только с другой стороны квартала. Видимо, двор, в котором я был, находился в тот момент между них.

Наверное, это было уже после того, как я прочитал Дом Листьев. Потому что случившееся показалось мне подобным тому, что описано в пленках Надсона. Каждый раз, когда я задумывался описать этот случай, меня останавливала вторичность этого сюжета и страх, что меня обвинят, что я просто вдохновился книгой Данилевского.

Я старался не часто думать об этом, ибо меня пугал сам факт непрочности нерельности. И совсем забыл в итоге, что за время было тогда – когда этот случай был еще свеж в моей голове.

Со временем он потускнел. Ничего не осталось кроме факта, что так было и смутных воспоминаниях об ощущениях, испытанных тогда.

Видите.

Ничего такого..

В эту пятницу, сидя недалеко от того места где все это произошло, я почувствовал, что мне надо описать этот случай.

Вот и все. Там в этом дворе ничего не произошло, и я ничего не видел. Только некие отчуждение и растерянность, которые помню до сих пор – только что-то в реальности дало трещину. Больше мне и сказать-то об этом нечего..

Обычно в таких случаях рациональное объяснение быстро приходит на помощь. Но тут его не было.

Сколько я был там? Минуту? Две? Вы ждете слова вечность!?

Я не стал бояться этих мест и еще сотни раз ходил там, порой даже забывая о таинственном дворе.

Несколько десятков раз я смотрел на прилегающие дворы, пытаясь понять, могло ли что-то сбиться в моем мозге, что я на минуту не узнал их и принял за что-то другое.

Если вы вдруг дочитали до этого места и решите что так и было – ваше право.

Если вы решите что я просто вдохновлялся Данилевским и выдумал этот случай – тем лучше.

Еще одна стратегия при грозе, найти и зацепиться за те факты, которые докажут тебе что гроза тебя не коснется, что страхи преувеличены.

Надо просто найти их, сопоставить, зацепиться за них – и противопоставить себя истеричному пессимизму.

Мой любимый объект SCP антимем. Я толком не помню о нем ничего, но в этом и его суть. Вещь, которую никто не может описать. Все забывают о его действии.

Антимем давно уже действует на нас. Но мы не помним этого.

Временами тексты Томаса Лиготти похожи на чеховские. В них, в сущности, ничего не происходит, просто человек двигается по течению жизни к апогею собственного безумия. Ползет на опору ЛЭП, после покорения вершины которой всюду засияет тьма.

Мне нравится, что даже дочитав до этого момента, вы вскоре забудете этот текст. Действительно. Есть вещи поважнее.

Мне нравится представлять, как этот текст распадается в вашей памяти.

Как догорает последнее представление о нем. Как Слендермен в окне на Науки, через дорогу от того квартала, смотрит ночами на пустой детский садик.

Как детские кошмары машут ему.

И как за пасмурностью ночных туч сияет черным что-то между звездами.

И кто-то ищет нас.

И это так.

Игорь Антоновский.

Последняя осень комической империи.