Полнолуние

На следующий вечер Диана не приходила, но не было и костра – небо заволокло тяжелыми тучами. Я знал, что дело не в этом, а в том, что от небесного сыра отделили кусок – луна шла на убыль и вернется лишь через месяц. У меня, впрочем, и без этого забот хватало. Жизнь стала возвращаться в привычное русло, и времени на размышления особо не оставалось. Детали ночных похождений начали забываться, и даже лицо Дианы ускользало из памяти: размылось, стало подрагивающим бледным пятном, будто я видел его во сне.

Я с легким сожалением решил, что вот мое маленькое приключение и окончено, когда поздним вечером пошел выносить мусор (что само по себе плохая примета).

В окнах пятиэтажки скромно горели огни, освещая детские качели, скамейки и беседку с пятнистым грибом. Фонарь бросал столп света на парковку, но другой, у мусорных баков, чернел потухшим глазком. Там вообще творился какой-то беспорядок. Один из контейнеров был опрокинут и лежал на земле, в двух других рылся широкий, дурнопахнущий бомж. Мне оставался последний, четвертый.

Я медленно обошел по дуге, брезгливо отвернув голову в сторону – воняло рыбой и грязной псиной. Пожалуй, только мерзкий запах и чувство глубокого отвращения не дало мне раскрыть рта, чтобы прижечь бомжа крепким словцом. Тот был закутан в ворох какого-то тряпья, одно поверх другого, что и придавало фигуре «разбухший» неправильный вид. Бомж был всецело поглощен мусоркой, перебирая и бесцеремонно разбрасывая вокруг ее содержимое.

Я бросил на него быстрый взгляд и тут же отвернулся – что-то в его виде сильно мне не понравилось. Я решил торопиться. Кинул пакет с мусором в бак, но промахнулся, и тот повис на выступающем металлическом уголке. Сука. Скорее по привычке, чем осознано я попытался исправить оплошность, когда что-то стукнулось об асфальт и ударило мне по ботинку. Этого уже терпеть было нельзя.

– Слушай, ты… – я повернулся к бомжу, а он ко мне, и я потерял дар речи.

Из-под грязных засаленных тряпок, облепивших голову наподобие тюрбана, на меня смотрело бугристое белое нечто. Я поначалу решил, что бродяга болен чем-то запущенным и жутким, но тут, перекрывая даже смрад отходов, на меня дохнуло влажным терпким запахом, который ни с чем не спутать – запахом грибов. Бугры, морщины и складки, огромные шишки, выступающие на лбу, уходящие лесенкой подбородки и даже вздувшиеся губы – все это были наслоения бледных шляпок, бесчисленные и переплетающиеся. Белые шляпки со светлыми желтоватыми пластинами. Оно дышало медленно и тяжело, правда, непонятно чем. Два темно-синих глаза, похожих на спелую смородину, уставились на меня.

– Не спится, браток? Почему ты не дома? – спросило оно, прервав свое занятие.

Из мусорного бака, в котором то рылось, донеслось какое-то шебуршание. Правда, меня это уже не волновало.

– Может, хочешь в загадки сыграть? Любишь загадки?

Не хотел я, блять, никаких загадок.

Я начал медленно отступать, стараясь не сводить с него глаз, пока грибочеловек выпрямился, отойдя от контейнера. Движения его были медленными и тяжелыми, зато кулаки – с двухпудовые гири.

– У зверушки три ноги, да стальные сапоги. Что это? Ну?

В этот момент я с воинственно-испуганным криком метаю в него пакет с мусором и, не оглядываясь, бегу.

С трудом справляюсь с домофоном, распахиваю дверь и погружаюсь в темноту коридора. Скорее, в квартиру – и закрыть дверь. Взлетаю по лестнице на пару пролетов, останавливаюсь, судорожно вцепившись в перила. Это не мой дом. В стене справа зияет огромная трещина, из которой со свистом вырывается ветер. Поросль желто-коричневых длинных грибов ветвится на ее стенках и уходит выше, на потолок. Ветер затихает, потом возвращается, с резким звуком вновь пробиваясь через разбитый бетон. Тянет не прохладой, а влажностью. Угадывается ритмичность.

Я разворачиваюсь и бегу обратно, когда понимаю, что то не ветер, а чье-то дыхание с другой стороны.

С разбега вышибаю дверь подъезда и, теряя равновесие, падаю на асфальт. Колено разодрано, в плече что-то мерзко хрустит, дыхание перехватывает. Я затравленно озираюсь, но жуткий бродяга исчез, лишь мусорный бак сиротливо лежит на боку. Оглядываюсь на подъезд: мой подъезд, моя дверь, знакомые надписи, листки объявлений...

Престарелый собачник, с мопсом на поводке, глядит на меня с тревогой и любопытством.

∗ ∗ ∗

Еще никогда в жизни я не считал дни до нового полнолуния.

Диана знает, что происходит, и она придет, должна прийти. Я еще не был готов поверить в историю о волшебном костре, но что-то плохое однозначно происходило, и мне нужен был кто-то: собеседник, советчик, хоть кто-нибудь. Я ждал нашу встречу, но теперь ждал со страхом, ведь точно помнил, как за тенью капюшона мне померещился чернильный провал. Однако она единственная, с кем я могу поговорить. Возможно, единственная, кто знает, что делать. Конечно, грибной бомж тоже был говорящим, но отгадывать его загадки мне как-то не хотелось.

Когда я различаю у речки фигуру в капюшоне, то не могу сдержать вздох облегчения.

Мы встречаемся молча, она лишь искоса смотрит на меня и сдержанно улыбается. Я снова не могу разглядеть ее лица, вижу только белый острый подбородок и тонкую линию губ, изгибающуюся в кривоватой усмешке. Невольно ловлю себя на мысли, что хотел бы провести пальцами по этим губам, но тут же отдергиваю себя – обычные бабские штуки, не нужно на это вестись.

– Я ведь просила тебя не приходить.

– Просила, но я тебе ничего и не обещал.

Она демонстративно сердится, но ровно настолько, насколько того требуют неписанные правила их непонятного женского мира. На самом деле Диана рада, что я пришел. Я это чувствую, хоть и не знаю истиной причины. Это меня тревожит. Как и мне, ей может быть одиноко, страшно, а может она сродни тому бродяге, и я для нее тоже объект для загадывания загадок. Я не знаю.

Особо не таясь, рассказываю ей о встрече с грибным человеком. Она хмурится, но, кажется, не удивляется. Жестом предлагает мне пройтись. Мы переходим по мостику реку и идем вдоль, не углубляясь в лес, по какой-то тропинке.

– Я точно не знаю, как это работает, но если ты видишь костер, а тем более, если хоть раз ступил на тропу, то ты должен идти по ней. У тебя просто нет выбора. Иначе лес сам приходит. И это будет уже не так, как если бы ты шел к нему. Все эти штуки, которые ты уже видел, их будет больше и больше. Они будут подбираться и окружать, пока не проглотят. И чем дольше ты медлишь, тем хуже. Остается одно – идти к костру.

– Этот костер, он как бы… исполняет желания?

– Бред, хотя некоторые так думают. Но исполнение желаний – детская чушь. Ничто в мире не создано для исполнения наших желаний. Кто мы такие? Просто там все становится по-другому, перерождается. Это место, где ты становишься новым собой, не знаю, как объяснить иначе. Я часто вижу сны о костре, и там я… неважно.

Я поглядываю на нее исподтишка, пытаясь понять, лжет она или говорит правду; пытается ли запутать, усыпить бдительность, сбить с толку? Однако я никогда не был особо проницательным. Диана идет чуть поодаль, время от времени поправляя капюшон, и я уже не сомневаюсь, что она прячет от меня правую часть лица. В момент, когда она останавливается вполоборота, и свет луны снова скользит по ней, падает на алую полоску губ, у меня возникает непреодолимое желание коснуться ее подбородка и развернуть к себе. Движение рефлекторное, почти неосознанное, но девушка замечает его.

– Не нужно. Не нужно на меня пялиться. Ты не будешь этому рад.

Я чувствую, что стою на пороге: или сейчас, или случая не представится. Не уверен, хочу ли я этого, однако осторожно прошу ее снять капюшон. Она замолкает, оторопев от моей наглости, и испытующе смотрит на меня. Мне тут же становится не по себе – вспоминаю, что в лесу я-то один и до дома не близко, однако стараюсь выдержать ее взгляд. Мы стоим в матовой тишине, которую нарушает только плеск воды и далекое уханье филина. Когда я уже решаю, что окончательно все испортил, Диана неожиданно откидывает темную ткань и полностью поворачивается ко мне.

Я был готов ко всему: к лавкрафтовским щупальцам и чему-то подобному, вот только их нет. Просто плотная черная повязка, закрывающая правый глаз и почти половину лица. Из-под нее, через щеку и до самой шеи тянется красноватый раздвоенный шрам. Теперь я вижу ее хорошо, настолько, насколько вообще могу видеть при таком освещении, и понимаю, что кривоватая усмешка, до этого казавшаяся мне недоброй и едкой, на самом деле просто нарушение мимики. Слова застревают у меня в горле.

– Авария, – говорит она тихо, – на трассе вылетели с дороги. Скользко было – первые заморозки. Все бы и закончилось хорошо, никто даже не пострадал, вот только ветка пробила лобовое стекло. Я сама была за рулем, сама виновата, больше никто.

Она печально улыбается, а я все еще не могу подобрать слов. Понимаю, все, что могу сейчас сказать, будет банально, много раз слышано и не нужно.

– А ты думал, что я тоже поганками обросла? – Диана смотрит на меня внимательно, с вызовом. – Доволен теперь? Все еще хочешь гулять тут со мной под луной?

На последних словах ее голос чуть вздрагивает, а меня передергивает от потока хлынувших чувств: облегчения, жалости, нежности.

Я молча приближаюсь и целую ее.

Мир останавливается и истлевает. Все исчезает, кроме журчащей реки, шепчущих лиственниц и желтого ока над головой. Я сжимаю хрупкие плечи, провожу пальцами по прядям темных волос. От нее пахнет пихтой и ландышем. Когда она отстраняется, потупив взгляд, я замечаю, что глаза… глаз ее изумрудно-зеленый, как у кошки.

Мы гуляем по берегу, и я хочу, чтобы ночь не кончалась. Тяжелые мысли тают, как первый снег, и я с облегчением могу забыть о костре и о том, что возможно, меня ожидает. И хоть Диана снова набросила капюшон, я все еще мельком поглядываю на нее. Мне нравится ее бледная кожа, эта смешная привычка сцеплять пальцы в замок и даже брякающий на цепочке серебристый олень – какой-то «бунтарский», подростковый, немного нелепый. Мы идем и болтаем о всякой ерунде, как обычные люди, и осознание этого наполняет меня чем-то похожим на счастье.

∗ ∗ ∗

Люблю ли я ее? Я не знаю.

Хотя кому я вру? Конечно же, да. Просто мне очень не хочется себе в этом признаться. Потому что все это странно и ненормально. Потому что это рушит мой устоявшийся мир, годами отточенные привычки. Потому что нельзя любить женщину, о которой не знаешь практически ничего, и которая бродит по лесам в ночь, будто сомнамбула. Ничем хорошим все это не кончится. Однако меня продолжает переполнять чувство дурацкой эйфории пополам с предчувствием приближающейся катастрофы.

Я не знаю, как этому помешать и возможно ли это вообще. Я могу только забыться. Убегать к реке, как мальчишка, пытаясь ухватить ночь за пшеничный раздвоенный хвост.

Диана ждет меня, сидя на ветке большой накренившейся лиственницы. Плеяды осыпают серебром ее плечи, а ветви причудливо переплетаются, образуя над головой когтистый венец. Она сидит, ловко скрестив ноги, загадочная, неподвижная, укрытая темнотой, как древнее языческое божество.

Диана любит рассказывать мне о созвездиях и мифах, связанных с ними, а я в шутку замечаю, что для поехавшей, она слишком уж эрудированна. Мы разговариваем и болтаем обо всем на свете, но никогда – о «костре». Хотя он здесь, виден издалека – нависает над нами дамокловым мечом. Однако мы старательно пытаемся его не замечать, и когда это получается, мне кажется, что мы самые счастливые люди на планете.

Так проходит пылающий зноем август. За ним – сентябрь, и мы стоим на пороге разноцветного, но льющего ливнями октября.

Лес и правда приходит. Я вижу изменения, явные и не очень, хотя они и не так глобальны, как говорила Диана. Я даже почти научился с этим жить. В конце концов, человек ко всему привыкает. Не поверил бы никогда, но даже к такому. Стараюсь лишний раз не покидать дом, но тогда противоестественное нечто врезается в мои сны.

Во снах я пытаюсь пройти через чащу, темную и тягучую, как смоляное озеро. Деревья растут в ней столь плотно, что я с трудом протискиваюсь между кривых бугристых стволов, уходящих в небо, и чем дальше я продвигаюсь, тем сложнее сделать хотя бы шаг. Когда идти становится невозможно, я падаю на колени, ползу меж корней и в какой-то момент застреваю. Горячей волной накатывает паника. Я кричу, и в этот миг меня хватает множество черных, будто обугленных рук, которые легко вырывают из плена. Меня окружают высокие фигуры в железных уродливых масках, которые кивают в мою сторону безобразными головами и уносят куда-то. Пытаюсь вырваться, но кажется, что легче разорвать железную цепь, чем высвободиться из этих хваток.

Под мои сиплые крики меня волокут на какую-то поляну, в центре которой бьется на привязи не то измученный конь, не то олень – я не успеваю его разглядеть. Затем водружают на спину животного, и единственное, что я успеваю сделать – послать к небу полный ужаса вопль, прежде чем фигуры в масках зашивают мне рот, а потом и глаза. Меня крепко привязывают к шершавой спине, рвут узду и, видимо, гонят животное, потому что мир вокруг превращается в дикую тряску. Обезумевший зверь уносится прочь, пытаясь избавиться от пугающей ноши: рвет о суки, царапает о деревья, сдирает кожу, пока мое тело не превращается в кровавые лоскутки.

∗ ∗ ∗

Я уговариваю Диану уехать, сбежать. Где-нибудь на другом конце света, где морякам светят другие звезды, нас не найдут и мы можем начать жизнь с начала. Однако она не хочет меня даже слушать. Я злюсь, и мы впервые серьезно ссоримся. Наговорив несправедливых и обидных вещей, я разворачиваюсь и ухожу, с ясным осознанием того, что «так больше нельзя». В конце концов, я ей не жених, не нянька, не психолог, а так, просто непонятный мужик, с которым она соизволит встречаться не чаще, чем пару раз в месяц.

Пытаюсь жить нормальной, обычной жизнью и делать нормальные человеческие дела. Даже получается. Засматриваюсь на нормальных баб – оказывается полно симпатичных и без тараканов в голове. Одну из таких, нашу бухгалтершу из расчетного, даже рискую пригласить на свидание. Мы сидим в каком-то кафе, и я без интереса ковыряю вилкой в тарелке. Хоть и пытаюсь поддержать разговор, но ее бесконечные излияния наводят на меня тоску. Когда она в очередной раз порывается показать на телефоне ролик, где какой-то унылый блогер на спор заворачивается в ковер, я сдержанно извиняюсь, расплачиваюсь и ухожу под ее недоуменно-оскорблённым взглядом.

С первым днем полнолуния прибегаю к реке, чувствуя невыразимую тяжесть вины. Диана ждет меня, как обычно. Ловко прыгает с дерева, неуверенно топчет хрустящую гальку. Но я не решаюсь к ней прикоснуться. Она подходит сама, обнимает меня, кладя голову на плечо. Мы стоим так долго, не замечая, как крупные капли с неба сбивают с деревьев остатки листвы.

∗ ∗ ∗

Это было тридцатое октября, а может и тридцать первое. Диана нервно мерит шагами берег реки, заламывает пальцы, что-то шепчет себе под нос. Увидев меня, она не идет привычно навстречу. Я сразу чувствую, что что-то не так.

– Завтра последний день полнолуния. Костер не зажжётся до самой весны, – ее надтреснувший голос дрожит. – Завтра я ухожу.

Слова бьют меня словно молотом. Я совершенно растерян, но еще не испуган. Я верю, что это лишь блажь, внезапный порыв, который я могу погасить. Нужно лишь обнять ее, взять ее за руки, провести пальцем по бледной щеке. И все станет, как прежде.

– Не подходи! – Диана смотрит на меня с такой мольбой и отчаянием, что я не смею сделать и шагу. – Пожалуйста, не приближайся, а то я боюсь, что я не смогу. Просто не смогу. Я не хотела приходить и сегодня, но я ведь должна… попрощаться. Правда?

Слова дрожат и срываются, и их уносит октябрьский ветерок, но я пытаюсь как могу ее переубедить. Все сказанное и мне самому кажется бесхитростным и банальным, и чем больше я говорю, тем яснее и четче понимаю – ничего не изменить. Диана печально качает головой.

– Ты просто не понимаешь, каково это, и я тебя не виню. Терпеть тычки пальцем, все эти отвратительно-жалостливые взгляды. Зеркала в своей комнате, которые ты ненавидишь, но не можешь без них обойтись. Бесконечные больницы и реабилитации, увядающую молодость и хрупкую надежду на то, что когда-нибудь, ближе к старости, твое лицо смогут собрать, и оно будет чуть лучше, чем у Франкенштейна.

Диана еле слышно всхлипывает, и на ее лице поблескивает тонкая дорожка от слез.

– Я готовилась почти год. Искала сплетни и слухи, собирала информацию по крупицам – все, что могла найти. И вот, когда наконец решилась, откуда ни возьмись появился ты. Ты все испортил. И если ты сейчас хоть пальцем ко мне прикоснешься, я даже не знаю, смогу ли я решиться снова. А ты... все так смешалось… Я ведь даже не уверена, что...

Последних слов она будто боится и произносит их так тихо, что не получается разобрать. И все же меня пронзает ледяная догадка, отчего сердце обрывается и падает в бездонную пропасть.

– К весне костер снова будет гореть, и если… если в твоей жизни ничего не изменится, ты можешь прийти. Я буду ждать. Очень буду ждать. А пока пообещай мне, что завтра ты просто вернешься домой и ляжешь спать. Не будешь смотреть в окно, не будешь обо мне думать и не будешь пытаться прийти сюда, чтобы мне помешать. Если получится, и я уйду, то оставлю тебе знак на нашем дереве. А пока пообещай мне.

И я, как дурак, обещаю. Не могу оторвать от нее взгляда, стараясь запечатлеть в памяти каждый изгиб, каждую черточку ее лица. В неверном синеватом свечении ночи она прекрасна. Диана не выдерживает моего взгляда, разворачивается и убегает. Я вижу только черную тень, которая удаляется, меркнет, быстро сливается с тьмой.

∗ ∗ ∗

Следующим вечером я напиваюсь вдрызг, мечтая скорее забыться. С размаху плюхаюсь на кровать, не снимая ботинок, но сон не идет. Меня одолевают тревожные мысли и образы, стоит мне только прикрыть глаза. Снова встаю. Сдерживая обещание, курю прямо в комнате, не открывая окна. Помещение наполняется сизым дымом, в котором мне видятся созвездия и тени лесов. Опорожняю остатки алкоголя в стакан, снова пытаюсь заснуть.

Когда дисплей на телефоне показывает без четверти четыре, я подрываюсь и выбегаю из дома, наплевав на все обещания, хотя понимаю, что давно опоздал.

На толстой, покрытой древесными струпьями ветке лиственницы поблескивает серебреная цепочка. На ней висит, тоскливо покачиваясь, оленья голова. Я срываю ее и долго рассматриваю, пока от осеннего холода не сводит пальцы. Больше я никогда не видел Диану.

∗ ∗ ∗

Когда земля покрывается белым, я могу подолгу сидеть на балконе, не боясь зловещего огонька. Все это время я живу как во сне, много думаю, проворачивая в голове ночные диалоги, снова и снова, и не могу понять одного: почему я вижу костер? Я прекрасно понимаю, почему его видит Диана, и думаю, что каждый может это понять. Но почему я? Почему я «отчаявшийся» и чем заслужил это «перерождение»? Неужели лишь тем, что я настолько ленив, что не могу изменить наскучившую мне жизнь, найти по душе дело, найти любовь, еще что-то? Я не калека, не нищий, не до безумия отчаявшийся человек, готовый оборвать жизнь, ступив с подоконника.

Так почему я?

Я вспоминаю последние слова Дианы, которые больно ударяют по ребрам, и долго над ними думаю. В голову приходят только бредовые и мрачные мысли, которые я старательно от себя гоню. Безумие. Не может так быть.

И все же маленький червь сомнения грызет меня где-то внутри.

Я маюсь весь вечер и, наконец, не выдерживаю. Исключительно для того, чтобы успокоиться, нежели что-то перепроверить, я иду в комнату и распахиваю дверцы шкафов. Роюсь на полках и чувствую, как начинают потеть ладони.

Я не могу найти свой альбом с фотографиями.

У каждого, абсолютно у каждого есть альбом с детскими фотографиями: наивные и нелепые снимки, спрятанные в книжице за прозрачной пленкой, от просмотра которых каждый раз становится неимоверно стыдно. У всех они есть. У меня – нет. Я знаю точно, что у меня есть паспорта и прочие снилсы, необходимые для жизни любого приличного человека, но альбома с детскими фотографиями нет. Честно сказать, я не могу вспомнить, а был ли он вообще. Старательно начинаю копаться в собственной памяти, но пелена прошлого не поддается. Более того: все мои воспоминания фрагментарные и будто… «дежурные»: первый звонок, последний звонок, первый день в институте, выпускной в институте. Я не могу вспомнить по-настоящему важных вещей, каких-то ничего не значащих, но ярких событий, деталей и фраз, которые должны быть у всех. Помню родителей, но не могу вспомнить ни одного имени одноклассника, учившегося со мной в одной школе. Возможно, я просто эмоционально измотан. Но мне становится страшно.

Стараясь не поддаваться панике, откладываю размышления на потом, а на следующий день на всех парах мчусь на кладбище.

Родители умерли, когда я еще был студентом, и похоронены здесь, вместе. Я помню, где это: третий квадрат от входа, тропинка направо.

Я без труда нахожу дорогу. Поднимаю взгляд на две могильные плиты и чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Во рту пересыхает, а пальцы начинают подрагивать. Я хватаюсь за оградку, чтобы не осесть на удобренную костьми землю.

Ипполитов Виктор Алексеевич – так меня зовут и так написано в моем паспорте.

С надгробий на меня смотрят молодые и улыбчивые мужчина и женщина. Очаровательные, красивые лица. Вот только это не мои родители. Я не знаю, кто они, и никогда не видел этих людей. Не знаю, почему я пришел сюда, почему в памяти у меня это место. На ватных ногах я начинаю бродить вокруг, вглядываясь в могильные камни, но ожидаемо ничего не нахожу.

Мысли вязнут как мухи, попавшие в кленовый сироп.

«Я ведь даже не уверена, что ты – это не еще один морок из леса».

Нет, хорошо. Я могу поверить во все, что угодно. Могу поверить, что это «место», или эти «боги», или что там еще способно создавать из воздуха разные штуки: уродливых монстров, пространства и коридоры, жуткие сны, железные маски – все то, чему не должно быть места в нормальном мире. Пусть будет так. Но я ведь – простой человек. У меня была… и есть самая обычная жизнь. Я могу жить, мыслить, чувствовать. Могу любить. Такого просто не может быть. В конце концов, это просто несправедливо.

∗ ∗ ∗

Снежные вихри еще бились о стекла, но земля уже шевелилась, изливалась ручьями, дышала.

Я сижу на подъезде и, как обычно, смолю сигарету. Давно уже за полночь, но подниматься в квартиру нет никакого желания – ничего там не ждет. Я давно очистил свою берлогу от рядов воняющих пивом бутылок, от бессмысленных и лживых вещей, которых у меня по-настоящему никогда не было. Хватает табака и неба надо головой.

Перебираю в руках цепочку с оленем и наблюдаю за закутанной в лохмотья фигурой, что косолапыми шагами пытается пересечь двор. Она движется медленно, временами с трудом нагибаясь, чтоб покопаться в кустах, позвякивает рваным пакетом бутылок. Поравнявшись со мной, останавливается и смотрит.

– Так что за отгадка? – я спрашиваю.

Бродяга молчит, а потом его начинает мелко потряхивать, и я не сразу соображаю, что он смеется.

– Трехногая лошадь! Как тебе?

Он начинает хохотать, отчего массивное тело набухает еще сильнее, а пакет не выдерживает и рвется. Одна за одной бутылки падают на асфальт и скатываются в ливневку.

– Бля…

Бомж кидается за ними и запускает разбухшую руку в отверстие.

– Бля! Што ты сделал! Ну блядь…

С влажным хлюпающим звуком рука протискивается внутрь, а следом и он, как поток склизких пластичных грибов. Остается только ворох одежды.

Со стороны соседнего дворика, давно превратившегося в дубовую рощу, на меня неподвижно взирает высокая тень в ржавой металлической маске. За ее спиной что-то колышется, двигается, но я не могу различить деталей. Мне оно и не нужно.

Завтра десятый день месяца, первый месяц весны и первый день полнолуния. Завтра я наконец увижу Диану. Завтра пора возвращаться домой.