На полях «политики остатков» Минковского

С тех пор как я впервые узнала про политику остатков (больше года назад; время летит быстро, а мысли думаются медленно, увы), мечтала найти оригинал этой истории. Вот нашла! Политика остатков — особенная политическая система, которую организовали специально для охоты за одним из пациентов французского психиатра Эжена Минковского. Пациент был в очень плохом состоянии и мучался от навязчивых мыслей по поводу своей вины и последующей расплаты. Суть расплаты заключалась в том, что его должны были напичкать всяким мусором. Все отходы и отбросы в доме, а затем и во всей стране, и конечно во всём мире тоже, сохранялись, чтобы однажды он их проглотил. Пациент вёл длинные списки, перечисляя всё, что попадалось под руку. 

Когда кто-то курил, оставались сгоревшие спички, пепел, окурки сигарет. После еды это были крошки, испорченные фрукты, кости от курицы, остатки вина или воды на дне бокала. Он говорил, что его злейшим врагом была скорлупа от яиц, — она выражала страшный гнев его преследователей. Когда кто-то шил, то оставались обрывки ниток, обломки иголок. Все спички, нитки, обрывки бумаги и осколки стекла, валявшиеся на улице, предназначались ему. После этого шли остриженные ногти, волосы, пустые бутылки, письма и конверты, билеты на метро, пыль с ботинок, пищевые отходы из домов и ресторанов со всей Франции и т.п. … Потом он перечислял гнилые овощи и фрукты, трупы животных и людей, мочу и кал лошадей.

Мужчина объяснял это так, что сбором остатков занимались секретные правительственные фонды, помимо этого параллельно собирались пожертвования на публикацию газетных статей и книг, направленных против его семьи. Всё в его мире распадалось на составляющие, при этом каждый, даже самый маленький элемент, сразу превращался в его врага. 

Он рассказывал: «Когда кто-то говорит о часах, то он говорит о стрелках, шестеренках, пружинах, маятнике и т.п.». Однажды я неосторожно достал из кармана билет на метро. «Эй, — сказал он, — я еще не думал о билетах». Затем он начал говорить о билетах на поезд, на городской транспорт, на автобус, на метро и т.п. И всё это он должен был проглотить. … Член его семьи болел бронхитом и откашливал мокроту; пациент начал говорить обо всей мокроте всех туберкулёзных санаториев страны, а затем перешёл ко всем отходам всех больниц. Когда я брился перед ним, он говорил о солдатах в близлежащих казармах, которые тоже бреются, а затем включал всех солдат армии. «В ту минуту, когда я что-то делаю, — признался он, моясь, — я должен помнить, что сорок миллионов других делают то же самое».

Пациент воспринимал мир как очень страшное место, а свою жизнь — как бессмысленную последовательность дней, любой из которых закончится его казнью.

Его семье отрубят руки и ноги, а затем выставят в каком-нибудь засушливом поле. То же самое произойдёт и с ним; ему вобьют гвоздь в голову, и всякого рода мусор засунут ему в живот. Изувеченного самым ужасным образом, его поведут посреди парада на ярмарку и приговорят жить, покрытого паразитами, в клетке с дикими зверями или с крысами из канализации, пока смерть не настигнет его.

Ко всему прочему, он очень боялся разорения (хотя, как замечает автор, больной уже давно был бедным, в смысле бедным-несчастным), и регулярно продуцировал мысли, что станет только хуже.

Comment

В этой бредовой конструкции (субъективно для меня) есть какое-то странное эстетическое величие. В художественном тексте это могло бы выглядеть как мир тотального подозрения, в котором всё доминируется статичным чувством зла. Такая безостановочность даже впечатляет!

Очень интересно, что Минковский сделал эту публикацию сто лет назад, и уже тогда описал супер любопытные вещи, более того, его считают родоначальником феноменологической психиатрии, но найти этот текст всё равно было непросто. К примеру, он ещё сто лет назад осмысливает бред как попытку психики собраться и пересказать то, что с ней происходит, на языке, сохранившемся со «здоровых времён». То есть как последнюю попытку интеграции. Или про наблюдение за пациентом: Эжен приводит метафору мелодий, играющих одновременно. И хотя, говорит он, эти две мелодии максимально дисгармоничны, тем не менее между нотами одной и другой устанавливается определённое равновесие, с помощью которого можно лучше понять пациента. (На что это похоже?) В целом, исследования Минковского касались того, как при шизофрении и других состояниях меняется ощущение времени, а психозы он пытался рассматривать как иную, непривычную форму организации опыта.

У пациента с «политикой остатков» время действительно нарушено — завтрашнего дня для него не существует (потому что каждый день — это день казни), зато область пространства многократно расширяется — списки с вещами уходят буквально в космос, в бесконечность. Любой предмет поддаётся фрагментации: «Вы видите эти розы? — спросил он меня. — Моя жена сказала бы, что они красивы, но, насколько я вижу, это просто куча листьев и лепестков, стеблей и шипов». У нас в опыте наоборот: вещи вокруг неизменны, их ограниченное количество, и они цельные, но будущее мы мыслим как такое, что нигде и никогда не имеет конца. Тут автор прибегает к концепции élan vital (жизненный импульс). Он имеет в виду некоторую личностную витальность, движение вперёд, которое постоянно осуществляет «здоровый» человек. В норме мы экспансивны: наша энергия, желания действуют на мир так, будто мы проталкиваем его, чтобы иметь в нём место. Но у пациента будущее перекрыто. Его как будто нет.

Что тогда происходит? Не я давлю на мир, а он на меня — и это испытывается как боль, постоянное страдание от вторжения внешнего. Я теряю желания (а они всегда направлены в грядущее, мы хотим того, чего ещё нет). И в конечном итоге я теряю себя — даже собственное тело, личность требуют ощущения временной протяжённости, чувства «это моё». Тут легко увидеть сходство с депрессией, меланхолией, даже с её лёгкой формой.

В депрессии, а иногда даже просто в плохом настроении, сильном унынии, наш взор направлен только в прошлое. Почему это приносит столько боли и чувства вины? Минковский замечает, что часто наши неудачи, промахи и плохие дела оставляют больший след на совести и в памяти, чем успехи, достижения, добрые поступки. Думаю, тут он излишне переносит свои выводы на всех, тем не менее, он говорит, что «зло» выгравировано в прошлом как застывшая табличка, оно статично. С неудачей уже ничего не поделаешь. И она остаётся. В то время как «добро» — подвижно, оно существует как вектор движения, потенциальность. Каждое новое достижение не есть само по себе, оно будто открывает возможность стать ещё лучше завтра. Поэтому при взгляде назад многие люди сосредотачиваются лишь на своих грехах, ошибках. А если кажется, что завтрашнего дня уже и не будет, то единственное, что остаётся — чувствовать себя плохим и виноватым. Хорошее в таком состоянии действительно намного легче обесценить. Возможно, мысль, что свершения — лишь мосты в будущее (не «я сделал добро и на том всё», а «я способен делать хорошее и дальше, потому что открыл в себе эту возможность») — влияние эпохи XX века, культа прогресса и движения вперёд.

Автор описывает мировоззрение своего пациента как банальное при его расстройстве и такое, что не заслуживает внимания к содержанию. Поскольку его интересовали феноменологические открытия, он больше смотрит на форму и общие закономерности. Но что бы мы могли сказать про политику остатков сейчас? Именно с точки зрения содержания. В той или иной мере, её проявления можно увидеть в лёгкой форме, например, как фантазии, сны, у многих современных людей. Фантазии о том, что кто-то желает нам зла, или именно для нас будущее готовит только что-то плохое, вторичное, или когда возникает сильный страх критики и осуждения. На мой взгляд, отдельный драматизм тут проявляется ещё в том, что эти отбросы — не какое-то абсолютное зло или чистый мусор. Это что-то первично хорошее, от чего эту хорошесть самым тщательным образом отделили. Скорлупа яиц, выражающая гнев врагов — это некогда яйцо, символ зарождения и развития, или просто вкусного завтрака; обрывки ниток — то, что когда-то имело способность связывать разные фрагменты в одно целое; экскременты — буквально, то, что остаётся от переваривания чего-то питательного, из чего высосали все полезные вещества и т.д. В этой истории можно увидеть тоску по утраченному хорошему объекту, который теперь навеки недоступен. Настоящая трагедия. 

Что думаете вы?