Покорение
Тридцать с лишним душ шли тесной вереницей по тропе. Лошадей берегли — шли пешком, тянули за собой поклажу на нартах. Яким тащил на плечах пищаль.
Впереди шёл атаман Гридя Лихой — сухоплечий, с чёрной бородой до груди. Его боялись и свои, и чужие. Говорили, что он однажды велел привязать пленного остяка к сосне и жечь вокруг костры, пока тот не задохнулся от дыма. Сам при этом ел похлёбку, словно ничего особенного.
За ним держались охочие люди — бывшие беглые, воры, охотники за лёгкой наживой. Их лица были резкие и злые.
Сбоку, чуть поодаль, трусил проводник — худой остяк по имени Айча. Его глаза бегали, он чувствовал ненависть в спинах тех, к кому вёл этих людей. Но выбора у него не было: за спиной у него — жёсткая ладонь атамана.
— Сегодня возьмём ясак, — бросил Гридя. — А коли упрутся — живьём шкуру сниму.
Яким сглотнул, но ничего не сказал. Он знал, что слово поперёк — и сам окажется у сосны, как тот несчастный остяк из байки.
Снег хрустел под ногами, мороз обжигал щёки, но парнишка чувствовал жар в груди. Его руки дрожали, и он прижимал пищаль к себе.
— Слышь, малый, — оскалился один из охочих, Сенька Москвин, с узким лицом и кривым ножом за поясом. — Гляди в оба. Как встанем в деревне, тебе честь дадут: первому вышибать. Пусть знают, что с нами сопляки не зря хлеб жрут.
Другие засмеялись глухо, кто-то сплюнул в снег. Яким отвёл глаза.
Айча, проводник, вдруг замедлил шаг и ткнул длинным пальцем вперёд:
— Чумов пять... дым идёт.
Гридя щурился в сторону тёмных елей, из-за которых действительно поднималась тонкая струйка дыма. Улыбнулся зубами, будто зверь.
— Ну, братья, — сказал он. — Пора.
Он стянул с плеча бердыш и пошёл первым. За ним двинулись охочие люди — как стая волков, почувствовавших добычу.
Они вышли из леса на открытую поляну. На берегу речки стояли низкие чумы, из жердей и бересты, кое-где дым лениво тянулся из отверстий. Несколько собак подняли лай, и люди показались из жилищ — остяки в длинных малицах, с настороженными лицами. Никто не бросился бежать, никто не кинулся с луком. Стояли, молча смотрели.
Атаман Гридя вышел вперёд, опёрся на бердыш:
— Ясак! — крикнул он. — Князь великий вас пожалел, а я пришёл собирать. Давайте меха, живо!
Старейшина — седой, с узкими глазами, в длинной шубе из рыбьих шкур — вышел к нему, согнувшись. Что-то тихо сказал на своём языке. Айча перевёл, опустив глаза:
— Говорит, мало соболя нынче. Холодно, зверя нет.
Гридя прищурился.
— Мало? — он обернулся к своим. — Слышали? Сказки рассказывают!
Охочие люди загоготали. Один из них, рыжебородый, подскочил и схватил старика за ворот. Тот упал на колени, закашлялся.
— Меха! — рявкнул атаман. — Или мы сами возьмём!
Женщины у чумов тихо завыли, прижимая к себе детей. Несколько молодых воинов остяков сделали шаг вперёд, но взгляд Гриди и десятки пищалей, направленных в их сторону, остановили их.
— Покажи, где меха! — приказал он проводнику.
Айча дрожал. Он что-то спросил у старика, тот покачал головой. В тот же миг Гридя махнул рукой — и рыжебородый ударил старейшину ногой в живот. Старик согнулся, рухнул на снег. Смех охочих заглушил крик женщин.
— Бабу бери! — крикнул кто-то.
Двое ухватили молодых женщин, выволокли их на середину поляны. Те кричали, царапались.
Яким застыл, сжав пищаль. Сердце колотилось, дыхание перехватывало. Он впервые видел, как слово «ясак» оборачивается таким зверством. И чувствовал, что его взгляд ищут — будто от него ждут, что он тоже засмеётся, тоже пнет лежащего старика.
тарейшина лежал на снегу, хрипя и подтягивая колени к животу. Женщины плакали, мужчины из племени стояли, сжав кулаки, но никто не двигался — знали, что выстрелы сожгут их всех вмиг.
— Ну что, — ухмыльнулся Сенька, — мало мехов? А я вижу много. — Он ткнул копьём в сторону толпы. — Вон, вон сколько меха!
Толпа загудела. Старейшина с трудом поднял голову, что-то выкрикнул. Айча побледнел:
— Он просит пощады... говорит, дадут всё, что есть…
— Дадут? — Гридя сплюнул в снег. — Поздно. Надо чтоб помнили!
Сенька отступил на шаг, поднял копьё. Яким успел только вдохнуть, когда острие вошло в остяку который стоял в толпе, молодому парню лет двадцати. Тот даже не закричал — лишь захрипел, с глупым удивлением глядя на торчащее из тела древко.
Кровь брызнула на снег — тёмная, пар поднялся в морозном воздухе. Парень осел, упал на бок, задергался, пока хрип не оборвался.
Охочие заржали, кто-то хлопнул рыжебородого по плечу:
— Вот так-то! Пусть знают, как с нами шутить!
Яким застыл. В ушах гул, во рту сухо. Он смотрел на растекающееся по белому снегу пятно и не мог отвести глаз.
Атаман оглянулся на него, прищурился:
— Чего смотришь, малец? Учись. Жизнь казачья — не сладкий калач. Кто первым кровь пролил — тот и хозяин.
Яким кивнул, но слова застряли в горле.
***
Они остановились в еловом лесу, на опушке, где не дуло. Развели костры, вынесли из мешков вяленое мясо, хлеб, кто-то открыл мех с брагой. Сначала ели молча, но вскоре заговорили громче, загоготали.
Яким сидел чуть поодаль, клал на ладонь горсть снега и жевал, чтобы хоть немного отогнать жгучую жажду. В голове всё ещё стояла картина: кровь на снегу, лицо убитого.
— Эй, братья, — сипло начал Сенька Москвин, с глазами, будто всегда насмешливыми. — Чего это мы так мало взяли? Пара десятков шкур. А у них, небось, в лесу тайник полный. Хитрые! Спрятали — думают, обманут.
Несколько охочих зашумели в ответ:
— Точно, Сенька дело говорит.
— Где бедный остяк видан, чтоб совсем без меха сидел? Наврали.
Сенька хмыкнул, покачал кружку с брагой:
— Надо бы вернуться, да потолковать крепче. Дымом выгнать, костями проверить. Упрутся — в землю вколотим, живо покажут, где добро.
Кто-то заржал. Один молодой охочий даже махнул ножом в воздухе:
— Верно! Пусть запомнят нашу ласку!
Яким сжал зубы. Его вывернуло бы от этих слов, но он молчал.
Атаман Гридя всё это время сидел молча, грея руки у костра. Его чёрная борода блестела в отблесках огня. Он пил мало, но глаза у него были острые, как ножи.
— Ну? — Сенька повернулся к нему, подливая браги в кружку. — Атаман, чего скажешь? Оставим хитрецов? Пусть завтра смеются над нами, мол, пришли — и ушли ни с чем?
Гридя поднял глаза, медленно провёл взглядом по сидящим вокруг. Тишина вытянулась, только потрескивал костёр.
— Смеха над нами не будет, — сказал он глухо. — Додавим.
Гул одобрения прокатился среди охочих. Кто-то захлопал ладонями, кто-то крикнул: «Ай да атаман!»
Яким опустил глаза в снег.
***
Они двинулись в темноте, без криков, лишь треск снега под ногами и тихое позвякивание оружия. Луна висела низко, освещая деревню тусклым светом.
— Сено к крышам, — шепнул Гридя. — А потом — огонь.
Охочие, как волки, рассыпались между чумами. Вскоре в воздухе запахло дымом — первый чум вспыхнул, пламя рванулось к небу. Изнутри выскочила женщина с ребёнком, завыла. Её ударили прикладом, ребёнка вырвали и бросили в снег.
Крики разнеслись по всей деревне. Люди метались, пытаясь спасти пожитки, но из каждого чума их выбивали прикладами, выволакивали за волосы.
— Где меха?! — орал Сенька Москвин, размахивая саблей. — Показывай!
Мужчину, пытавшегося заслонить семью, проткнули копьём и бросили у входа. Собаки завыли, обезумев от дыма и крови.
Яким стоял у горящего чума, сжимая пищаль так, что пальцы свело. Из пламени выскочил мальчик, чуть старше его самого — волосы опалены, глаза круглые. Он упал на колени прямо перед Якимом и начал что-то шептать.
— Вставай! — хрипло сказал Яким, но тот не понял или не захотел. Только качался, глядя снизу вверх.
В этот миг сбоку вылетел один из охочих — заросший чернобородый. Он даже не замедлил шаг: размахнулся и вогнал топор мальчику в голову. Кровь брызнула Якиму на рукав.
Яким вскрикнул и отшатнулся. Мир на миг ослеп — только пламя и крик.
— Чего орёшь, салага?! — рявкнул охочий. — Так с ними и надо!
Яким хотел выбросить пищаль, хотел закрыть глаза, но ноги приросли к земле. Он стоял и видел, как другой чум рушится в пламени, а на снегу корчится женщина, прижимая к себе уже мёртвого ребёнка.
Гридя Лихой вышел из дыма, глаза у него горели. Он поднял бердыш над головой:
— Всё! Кто жив — вяжите, кто не сдался — руби! Добро ищите в снегу, не жалейте!
И крики, и хрип, и треск огня слились в единый вой, от которого Яким понял: этой ночью он впервые узнал настоящий ад.
***
На рассвете отряд двинулся к реке. Лёд уже схватывал берега, но середина всё ещё была чёрной, бурной. Казаки тянули нарты, ругались сквозь зубы. Проводник Айча то и дело оглядывался, будто чуял беду.
— Чего вертишь башкой? — рявкнул Сенька Москвин. — Гляди под ноги.
Айча молчал.
Яким шагал рядом с товарищем — Степкой Шевягиным, худым парнем лет двадцати, что раньше всегда подбадривал его шуткой или словом. Степка нёс за плечами пищаль и вполголоса бормотал песню, чтоб не так гулко было в тишине.
И вдруг — свист. Потом ещё, ещё.
— Засада! — кто-то заорал, и в ту же секунду воздух наполнился стрелами.
Одна вонзилась в шею казаку впереди — тот рухнул, хрипя. Другая ударила в бок Степке. Он вскрикнул, выронил пищаль и схватился за древко. Глаза его расширились, рот открылся, но слов не было.
— Степка! — крикнул Яким, бросаясь к нему. Но новая стрела ударила в грудь друга, и он повалился прямо в Якима, кровь горячей волной окатила ему руки.
По берегам завыли голоса, местные выскочили из кустов с луками и копьями.
— Держи строй! — орал Гридя. — Пищали готовь!
Но казаков рвало в стороны: один упал в воду, другой катался по льду, захлёбываясь собственной кровью. Охочие матерились, палили наугад, дымом затянуло переправу.
Яким пытался поднять Степку, но тот уже был мёртв, глаза стекленели. Пальцы его всё ещё сжимали древко стрелы.
Атаман, обезумев, прорвался к середине переправы, орал так, что голос перекрывал гул боя:
— За каждого нашего — десять их! Всех выжечь, всех вырезать! Чтоб знали, с кем связались!
Яким, шатаясь, поднялся. Он глядел на мёртвое лицо друга и понимал: впереди будет только кровь.
***
После засады Гридя гнал отряд, как бешеный. Никто не смел жаловаться на усталость. В глазах у атамана плескалась чёрная ярость, и все знали: он не успокоится, пока местные не заплатят.
К вечеру они вышли к стойбищу — ряды чумов у берега, дым из очагов, женщины копались у костров, дети гоняли собак. Никто не знал, что грядёт.
— Тихо окружить, — велел Гридя. — Сигнал дам — и ни одного живым не оставлять.
Сенька Москвин оскалился, вытер нож о рукав. Его глаза горели не хуже пламени, и Яким, увидев этот взгляд, похолодел: там не было ни капли жалости, только жадное нетерпение.
Сигнал был — короткий крик. И тут же над стойбищем взвились крики, ружейные хлопки, лай собак.
Сенька первым ворвался в чум. Яким, сбоку, успел увидеть, как тот схватил ребёнка за волосы и швырнул в огонь, словно полено. Женщина завизжала, кинулась на него — Сенька встретил её саблей, ударил по лицу. Кровь брызнула на берестяные стены.
— Вот так-то, сукины дети! — орал он. — Хотели стрелять в нас? Получайте!
Казаки и охочие ломились в жилища, выволакивали за волосы стариков, били прикладами, резали ножами. Горящие чумы рушились, искры летели в небо.
Дым клубился, пряча огонь, и превращал деревню в мутную, дрожащую картину. Крики людей, собак и казаков слились в один сплошной вой.
— Бей их! — орал Гридя, размахивая бердышом, но никто не слушал — каждый действовал по себе.
Пищали хлопали, стрелы свистели, кто-то падал в огонь, кто-то спотыкался о свои же мешки. Лошади ржали и пинались, нартовские поклажи переворачивались.
— Смотри, салага! — хохотал Сенька, убивая старика. — Учись, как с ними обращаться!
Казаки ломали двери, рвали из земли сундуки с мехами.
— Вперед! — кричал Гридя, и часть казаков бросилась на противоположный берег реки, чтобы перекрыть пути отступления.
Сумбур достиг апогея: огонь подбирался к костровым кучам с припасами, люди кричали и прыгали, кто-то катился по снегу, кто-то тонул в воде у ледяной переправы, пытаясь спастись. Сенька Москвин прорывался сквозь дым, его смех был глухим и зверским.
Яким не понимал, где верх, где низ, кто жив, кто мёртв. Его руки дрожали, пищаль стала как часть тела, а вокруг бушевала смерть.
Деревня дымилась, крики уже не различались — всё смешалось в единый хаос.
Яким стоял у одного из сгоревших чум, руки дрожали, пищаль была почти тяжелее его самого. Перед ним на колени упала молодая девушка. Глаза были, полные ужаса и мольбы.
— Вот твой момент, — сказал Гридя, медленно подходя. Его бердыш сверкнул в огненном свете. — Покажи удаль!
Яким почувствовал, как горло сжалось. Он не мог сдвинуться. Рядом Сенька Москвин подпрыгнул, хлопнул кулаком по плечу Якима и засмеялся:
— Чего встал? Боишься, щенок? Хороша баба! Смотри как смотрит на тебя!
Девушка на коленях шептала что-то, но Яким не понимал слов. Всё, что он видел, — огромные глаза, дрожащие руки, сжатые зубы.
Гридя наклонился, чуть дотронулся бердышом до его плеча:
— Давай. Иначе сам будешь ни за что пуля или нож.
Сердце бешено колотилось, руки дрожали. Он сделал шаг вперёд. Девушка начала кричать. Она посмотрела ему в глаза. Молодая, не такая как он, но нив чем невиноватая и напуганная, она лежала на снегу.
Яким сжал пищаль ещё крепче.
***
Отряд тащился через заснеженный лес. Лес молчал, только снег скрипел под ногами и скрипели упряжи нар.
Атаман Гридя Лихой шёл вперёд, плечи его опущены, взгляд тяжёлый. Он молчал, словно переваривая произошедшее, но Яким понимал: он доволен. Это была для него победа.
Проводник Айча плёлся сзади, почти согнувшись. Ни один шёпот не мог утешить его, ни один взгляд — вернуть тех, кто лежал в пламени и снегу.
Сенька Москвин, напротив, шагал с кривой ухмылкой, глаза блестели. Для него ночь была триумфом.
Яким шёл сзади, пищаль под мышкой, руки дрожали. Он слышал гул леса, но он был пуст. Перед глазами стояли лица убитых — мальчики и женщины, старики и старейшины. Каждый крик, каждый взмах ножа или копья отпечатался в памяти навечно.
Он думал: «Я никогда не смогу забыть. Никогда». Он понимал: уже не мальчишка. Каим еще недавно был в Тобольске. Он стал частью этого ада — частью того, чего нельзя исправить.
И лес, заснеженный и бескрайний, казался ему теперь свидетелем того, что человек способен сотворить с другим человеком, когда встаёт над ним с оружием. Он шёл и молчал, оставляя позади деревню, огонь и смерть.