Письмо. Элегия

В русскоязычном сегменте интернета не часто встретишь глубокий, осмысленный взгляд на искусство письма, да и за рубежом дела обстоят немногим лучше. Но всё-таки, время от времени удаётся найти очень увлекательный материал. Вот и сейчас я решил поделиться одной статьёй, которая довольно давно привлекла моё внимание. Она вышла в 2011 году в журнале «Intelligent Life» (сейчас издаётся под названием «1834»), и он, к сожалению, не переводится на русский. Мне захотел заполнить хотя бы этот небольшой пробел, и я попросил перевести её для вас.

Её автор — Энн Роу, один из редакторов журнала «The Economist», автор романа «Орфей: Песнь жизни», в прошлом историк, посвятивший немало времени работе с письменными источниками. Наверное, в этот период у неё появилось какое-то особенно нежное отношение к рукописному тексту, которым пронизана и эта статья.

Именно в этом, как мне кажется, и её прелесть — это признание в любви письму, высказанное ещё до того, как каллиграфия стала предметом массового ажиотажа, а потому безусловно искреннее. Здесь нет научных (и псевдонаучных) теорий или околохудожественных рассуждений. Несмотря на то, что для названия автор выбрала слово «элегия», для меня это, скорее, ода. Ода письму, написанная бесконечно влюблённым в него человеком.

Пушкарёв Виктор, июнь 2019 года

Каждый день из-под клавиш наших устройств появляются миллионы слов, а рукописный текст меж тем находится на грани вымирания.

Возьмите лист бумаги. А ещё лучше сразу пачку — письмо расцветает в комфорте и уюте. Пусть бумага будет пышной, как пирог, с неровными краями и сеточкой волокон от ткани, из которой она сделана. Или это может быть тонкая белая офисная А4, такая же, как и в других пачках, которые «Staples» [1] тысячами продаёт по скидке. А может, веленевая бумага, гладкая и блестящая, как кожа. Или просто оторванный впопыхах кусочек со следами пометок, стёртых после совещания. Всё равно. Пишите.

Чем писать — это, конечно, тоже важно, но сейчас возьмите, что попадётся под руку. Перьевую ручку с зажимом, разболтанным от времени, старую, но всё равно любимую, потому что так хорошо сидит в руке, словно это ещё один палец. Карандаш с притупившимся грифелем, который так и норовит выпасть из остро заточенной деревяшки. Тонкий фломастер из офисного набора, минималистичный, как бы говорящий: «Без шуток». Старое стальное перо в держателе, острое, как птичий коготь, и пишущее только копперплейтом, яростно врезаясь в бумагу всякий раз, когда его берут в руки. Да просто обычную шариковую ручку, хотя любой преподаватель скажет, что это они быстрее всего убивают почерк. Макайте, заправляйте, трясите — и пишите.

Для большинства взрослых это интуитивный процесс. И всё же, на то, чтобы освоить письмо, уходит немало времени. В начальной школе нас ждали прописи в непреклонную линейку: красные линии через дюйм и синие между ними [2]. Меж последних уютно, как в колыбели, располагались овалы, а выносные элементы тянулись к красным линиями и были похожи на прищепки, свисающие с бельевой верёвки. Легко, чуть ли не хвастаясь, учительница писала буквы чёрными чернилами, а мы неловко повторяли, выводя их большими, остро заточенными карандашами. Было трудно. «M», «n» и «u» прочно сидели между строчек, «a» с её прямым краем заставляла попотеть, а «e» норовила «завалиться на спину». Длинные буквы казались простыми, но стоило одной потерять равновесие, и все остальные начинали опасно клониться к обрыву. Хвостик «p» скручивался в страхе, когда под ним оказывалась пустота больших строк. Если строчка выходила хорошо, ею нельзя было налюбоваться. Она была похожа на марширующий батальон — с музыкой и знаменем. Стоило мне прикрыть глаза и начать быстро пролистывать страницы, как ритм и формы знаков тут же создавали причудливые узоры. Но стоило убрать строчки-подставки, и буквы тут же рассыпались. И до сих пор рассыпаются, если нет линий, вдоль которых они могли бы выстроиться.

К удивлению, в средней школе нам сказали, что придётся опять учиться писать. Учителя были недовольны нашими простыми округлыми буквами. Теперь нас ждал италик вместе с плоскими перьями и настораживающе большими чернильницами. Италик — это толстые и тонкие линии, диагональные соединения и элегантные засечки, так любимые монахинями, которые хватались за линейку быстрее, чем выводили штрих, стоило им только увидеть небрежное письмо. Мне понравился этот почерк, его угловатость и насыщенность и то, как точка над «i» выходила правильным ромбом, если верно держать перо. Хотя, не один год ушёл у меня на то, чтобы заставить мои падающие назад буквы стоять прямо, а потом и склоняться вперёд, как как того требовали прописи и строгие монахини. Всё это отняло куда больше времени, чем научиться стучать по клавиатуре.

При письме работают не только пальцы и кисть, но также предплечье, плечо и даже иногда всё тело. Те, кто раньше писали перьями, хорошо понимали это и выбирали их из правого или левого крыла, чтобы они смотрели внутрь или наружу, в зависимости от того, что было удобнее. В идеале брали третье и четвёртое перо гусиного крыла, но подходили также лебединые или вороньи. И тогда буквы летели одна за другой. Кажется, что левшам письмо стоит особых усилий — они будто всем телом сворачиваются вокруг пера, ещё чуть-чуть, и смажут буквы. А дети пишут сосредоточенно, склонившись над бумагой, зажав мелок в маленьких пальцах и чуть высунув кончик языка. Но после двух—трёх страниц в напряжённом темпе даже привычному студенту захочется размять затекшие пальцы. А в таких почерках, как италик или копперплейт, которые берут начало в гравировальном ремесле, инструмент не просто нажимает на материал, он вдавливается в него. Так калам древнего шумера выдавливал клинопись на глиняной табличке или резец римлянина высекал на колонне Трояна царственные буквы капитального письма, предка современных заглавных. Иногда писать — это тяжёлый труд. Не даром Гутенберг особенно любил подчёркивать, что его текстура — это не плод напряжённой работы пера, а результат работы хорошо смазанных механизмов пресса, который он изобрёл.

Книгопечатание не навредило письму, лишь постепенно отправило на покой каллиграфический унциал и готику, которые терпеливо выводили в своих скрипториях молчаливые монахи. Строго говоря, с изобретением пресса оно, наоборот, получило более широкое распространение, так как увеличилось число грамотных. И печатные машинки не сильно навредили письму, хотя и были встречены жалобными плачами, похожими на тот, что вы сейчас читаете. Машинки, в основном, стояли в конторах, или же за ними сидели мокрые от пота журналисты с сигаретами, пепел от которых сыпался на клавиши. Упадок начался, когда в школах сначала разрешили, а потом и обязали использовать компьютеры, когда клавиатуры уменьшились настолько, что стали помещаться в карманы, вытеснив блокноты и даже списки дел (купить молоко и хлеб, позвонить в гараж), которые для многих были самым главным поводом взять ручку.

В школах всё ещё учат писать от руки, но в Америке за последние пятьдесят лет число часов сократилось катастрофически. Лишь частные и закрытые школы гордятся своими уроками письма (так же, как формой или дисциплиной). А бесплатные же отказываются от них практически полностью, и даже если учат писать, то дети так быстро переходят на печатные буквы, что навык не успевает сформироваться. Учителя всё чаще склоняются к мысли, что письмо лучше вообще исключить, поскольку почерк большинства учеников иначе как ужасным не назовёшь. Начиная с этого года, сочинение для национального среза знаний в США [3] пишут не от руки, а на набирают компьютере.

Ученики помнят печатные буквы, потому что каждый день видят их на клавиатурах. Многие сейчас и пишут этими разорванными, громоздкими, кричащими знаками, не зная, что даже римляне быстро отказались от маюскула, посчитав его трудоёмким и непрактичным, и что до сих пор писать одними заглавными считается признаком дурного тона. В 2006 году в США восемьдесят пять процентов всех, кто сдавал SAT [4] для поступления в высшее учебное заведение, писали печатными. Молодое поколение быстро теряет курсивное письмо, поскольку использует его только чтобы написать имя или заполнить банковский чек. Подписи спустя годы имеют свойство превращаться в сокращения или условные знаки, а кое-кто из молодёжи сразу идёт по этому пути, выбирая петельки или сердечки.

Печатать (или, боже сохрани, «набивать») на клавиатуре гораздо удобнее. Мы делаем это постоянно — на волшебных коробочках, которые теперь носим в карманах. Даже о любви теперь рассказывает не надушенная бумага, а электронное письмо, и, видимо, знакомый адрес вызывает тот же сердечный трепет, что когда-то вызывал милый сердцу обратный наклон, аккуратные засечки и буква «d» с верхней петелькой. Компьютер может найти, скопировать, вставить, чтобы работа в итоге получилась идеальной, будто нам неведома сама мысль об ошибках и исправлениях. И, пожалуй, самое главное, мы можем легко понять то, что мы или другие хотели сказать.

За время работы историком-медиевистом мне не раз приходилось расшифровывать почерки. И всякий раз меня ждало сокровище — неожиданный факт, недостающая связь или сокровенная истина. Как самоцвет красочной миниатюры в правильной оправе готических букв. Я полюбила резкий, воздушный почерк счётных книг XIV века. Я восхищалась аккуратными, округлыми буквами гуманистического письма итальянских послов эпохи Возрождения. Другие же заставляли содрогаться от страха. Через страницу XV века, заполненную каракулями какого-нибудь нотариуса, я прорубалась, как через лесную чащу, стараясь найти просвет меж торчащих во все стороны выносных элементов и надеясь, что там, как дикий олень, мелькнёт какое-нибудь интересное или необычное слово. Некоторые так до сих пор и не показались на свет. Даже вытащенные пинцетом, рассмотренные через увеличительное стекло, переписанные заново (как будто копирование могло помочь раскусить их), они остаются формой, для которой не найти содержания. Не то «ястреб», не то «ясень». Где-то откладывает перо и смеётся один писарь в пыльном платье.

Иногда письмо очаровывает и одновременно приводит в отчаяние именно из-за обилия трактовок и способности сбивать с толку. Буквы, которые легко узнаём мы, другие сочтут загадкой такой же таинственной, как Розеттский камень. Это может быть забавно — как открытка тёти Фло из Блэкпула, над которой посмеиваются за ужином (где там она плавала: «в воде» или «в биде»?). Но в случае с какой-нибудь «Феноменологией» Гегеля это уже утомительно, а с непонятным рецептом врача и вовсе опасно. Или трагично — когда в письме от возлюбленного адресат не решается разобрать последнюю строчку, боясь, что неровные буквы сложатся в слово «прощай».

Мы привыкли считать, что печатать быстрее, чем писать. Может, так, а может, и нет. Ряд исследований показывает, что при живом письме мозг и рука работают эффективнее. В 2009 «Вашингтонский университет» [5] провёл среди школьников начальных классов исследование, в ходе которого им задавали небольшое десятиминутное сочинение, и от руки дети писали быстрее и больше, чем в случаях, когда текст набирался на компьютере. Слово «курсив» происходит от слова «бежать». Его придумали, чтобы за счёт плавных соединений и, в самых лихорадочных его формах, замкнутых выносных элементов, экономить время, которое уходит на отрыв пера или стилуса от материала. В начале XIX века, когда люди по нескольку раз в день отправляли и получали письма — своего рода твиты с рассказами о настроении и погоде и с приглашениями на чай, — перо должно было летать по бумаге с феноменальной скоростью. Почерк Перси Шелли [6] иногда становился почти горизонтальным, будто пытаясь найти вдохновение в форме крыла. Строчки мчались, ныряли и совсем исчезали, как река слов в чаще исправлений. Впрочем, в эту эпоху поэтов перо зачастую мешало музе, притупляясь, разламываясь, оставляя кляксы или, как жаловался Джон Китс, «безглазые „e“» [7]. Сам процесс письма оказывался сопряжён с такими трудностями, которые были бы под стать производителям простейших компьютеров. И кто скажет, что поэзия чем-то хуже?

Так или иначе, на письмо, как и на бумажную почту, теперь смотрят как на что-то из мира улиток. Его используют для особых случаев — набросать план для книги, подписать открытку. Оно становится похожим на свою художественную сестру каллиграфию. Не повседневный навык, но редкое искусство. Может быть, вскоре оно уподобится имперским иероглифам Китая, которые неторопливо пишут на бамбуковой бумаге кистью и тушью, растёртой в нефритовой тушечнице.

Уже сейчас слово «рукописный» приобрело оттенок высокого статуса, которого не было ранее. В XIX и начале XX века «Кэдберри» и «Келлог» придумали рукописные логотипы для шоколада и сухих завтраков, которые должны были символизировать личную заботу основателей о качестве своей продукции и своей репутации. В 1970-е и 80-е ломаный каракули в буклетах музыкальных альбомов говорили о том, что группе не нужна буржуазная капиталистическая полиграфия. Они писали названия так, как и сами песни, — за сигаретой в импровизированной студии, устроенной на выгоревшем складе. Но теперь письмо — символ внимания, свободного времени, индивидуальности и красоты. «Handwritten» — название новой марки одежды Тани Сарн [8], которая должна создавать впечатление роскоши и ручной работы. Британский онлайн-ресурс «Letter Lounge» [9] ищет тихие уголки и устраивает там мероприятия с чаем, печеньками и подушками, где желающие отправить бумажное письмо проводят блаженные часы, раздумывая, что они хотят написать и как. В Великобритании и США появились магазины, под копирку списанные с итальянской сети «Il Papiro» [10], где продают только изысканную бумагу, маленькие бутылочки чернил, закрытые деревянными пробками, гусиные перья, отделанные кожей пресс-папье и красивые ручки, украшенные мраморной бумагой. Посетители едва решаются потрогать.

Всё, чем торгуют в таких магазинах, представляет письмо как некий ритуал. Ему предшествует обряд подготовки инструментов, а в итоге буквы должны появляться на бумаге чуть ли не волшебным образом, как магические руны. У фирмы «Pelikan» даже названия ручек с золочёным пером создают ощущение власти — «Majesty», «Ductus» и «Souverän». Модели планшетов с названиями «Eclats d’Or», «Three Candle-sticks», «Cream Laid», «Vergé de France» [11] должны создавать атмосферу открытости с оттенком благородства, как мягкий глубокий ковёр. И лишь чернила — варево из сажи, масла, клея и жира — возвращают нас в трущобы.

Базовая магия алфавита доступна и пользователям клавиатур — эти уникальные знаки, собранные в особые последовательности, способны создавать и воссоздавать целые миры. Но правильнее всего воздавать почести богам алфавита при помощи бумаги, пера, воска и печати. А решается ли кто-нибудь на самом деле открыть чернила, макнуть перо и осквернить эти священные артефакты работой, это другой вопрос.

В прошлом году продажи перьевых ручек в Великобритании выросли на семьдесят процентов, а продажи дорогой бумаги — на семьдесят девять, по данным лондонского универмага «Джон Льюис» [12]. Спрос на курсы каллиграфии в популярном лондонском колледже City Lit [13] взлетел до небес. В США по данным Ассоциации производителей пишущих принадлежностей, с 1998 по 2004 год продажи перьевых ручек выросли с двенадцати до семнадцати миллионов и с тех пор не снижались. Но перспектива не настолько радужная, как может показаться. Не трудно проследить путь дорогой эксклюзивной перьевой ручки или какой-нибудь антикварной модели, на которые существует очень даже живой спрос. При этом, по обе стороны Атлантики наблюдается комичный факт: не так много розничных магазинов закупают простенькие «Шаферы» [14] или «Паркер Вектор», которыми пользовался любой среднестатистический Джон Смит в те времена, когда все писали от руки. Простейшие письменные принадлежности исчезли с прилавков, а у людей исчезло представление о том, что изображать слова на бумаге — это один из повседневных способ общения.

В канцелярском магазине, который уже более полувека работает в каком-нибудь английском студенческом городке, дела идут неторопливо. И тем не менее, продавец скорее всего скажет, что за те двенадцать лет, которые он здесь работает, перьевые ручки стали покупать чаще. Они превратились в модный аксессуар, как запонки или бутоньерки, — с лёгким оттенком ностальгии и претенциозности и точно не на каждый день. Он заметит, что может быть, после напряжения, которое люди испытывают изо дня в день, пользуясь шариковыми ручками (чем она тоньше, тем больше напряжение), им хочется плавности, лёгкости, свойственной хорошему перу. Впрочем, не ясно, будут ли они писать или просто рисовать закорючки. Дорогие ручки покупают в качестве подарка, хотя продавец в таком случае заметит, что будущему владельцу лучше было бы сначала подержать перо в руке, попробовать, как оно сидит, какой нужен нажим, и для полной уверенности, написать пару строчек про чай и французские булки. Интересно смотреть, скажет он, как люди берут перо. Каждый по-своему: прямо, как по линейке или чуть набок, или крепко зажав в руке. И не найдётся двух людей, которые держали бы его одинаково. Более того, они не понимают, с чего вообще начать писать. А сам он пользуется пером? Смущённо усмехнувшись, он признается, что клавиатура — его рабочий инструмент.

В конце концов, кажется, что из-под хорошего пера красивые буквы появятся сами собой. Но в почерке большинства людей нет ничего красивого. Мало кто может претендовать на италик, равный письму таких мастеров эпохи Возрождения, как Никколо Никколи или Людовико Арриги — пожалуй, самому элегантному из имеющихся, настолько безупречному и прекрасному, что он стал fons et origo [15] не только для современных рукописных букв, но и для строчных букв придуманных позднее шрифтов [16]. Впоследствии, в XIX веке, Уилльям Моррис использовал его в своих иллюстрированных книгах — прекрасный пример обратного прогресса. Немногие сегодня (и, пожалуй, не только сегодня) могут воспроизвести чудесный италик молодой Елизаветы I, которому её обучал Роджер Эскем [17], или размеренный копперплейт Джорджа Вашингтона. Предел способностей большинства из нас скорее похож на следы паука, плававшего в чернильнице. И нам это нравится, потому что несмотря на все разговоры о гармонии, размеренности и беглости почерка (не считая засечек, росчерков и орнамента), на самом деле мы ценим его за индивидуальность, которую он приобретает, когда уходит от прописей и становится частью нас.

Почерк, как отпечатки пальцев, уникальным образом определяет человека. Те, кто склонны к метафизическим трактовкам, могут сказать, что почерк — это отражение души на бумаге. Как ни странно, в этом есть правда. В школе всех учат одинаково, но уже через несколько недель каждый начинает писать по-своему. Разве что во Франции до сих пор умудряются при помощи листов в мелкую клетку и бог знает какой муштры прививать общенациональный округлый, отрытый, безжизненный почерк.

Письмо — это нечто личное, интимное. Многие безо всяких научных подтверждений думают, что оно напрямую связан с творческим началом. По мнению графологов, почерк может рассказать о характере человека. Так, считается, что правый наклон указывает на честолюбие, в то время как левый — на скромность или скрытность (что несколько несправедливо по отношению к левшам, у которых буквы естественным образом имеют тенденцию склоняться влево). Петли у нижних элементов должны свидетельствовать об алчности, у верхних — о духовности, а вот несвязанные буквы — о богатом воображении. Очарование оригинальных рукописей не только в приписках и исправлениях, показывающих творческий хаос, из которого появилось какое-нибудь стихотворение Вордсворта или роман Диккенса, но и в тех деталях, которые позволяют строить предположения о характере автора или о его настроении в этот момент. Строка стихотворения, которая ближе к краю начинает уходить вниз, сжиматься, а потом и вовсе загибаться, может говорить о мимолётной досаде, что слов так много, а листа так мало, или же о неизлечимой меланхолии.

Не знаю, сколько правды в графологии, но характер в буквах безусловно есть. Молчаливое на первый взгляд, письмо от знакомого человека говорит его голосом — брюзгливым, забавным или пылким, с лёгким акцентом жителя Падуи или Булавайо. Неподвижные, страницы письма на самом деле живут и дышат вместе с тем, кто их написал, по-стариковски жалуясь и чуть дрожа или по-юношески горячась, или нежно успокаивая, как заботливая мать. Подписанный от руки конверт (первое, на что мы обращаем внимание в кипе газет и счетов) так же громко заявляет о себе с порога, будто этот порог только что переступил сам отправитель. А мы радуемся или испытываем раздражение, в нас просыпается любопытство, а, может быть, и страх.

Конечно, сейчас можно позвонить через «Skype», и собеседник появится перед нами, как джинн из волшебной лампы. Чтобы выразить свои чувства или заинтересованность больше не нужно писать чернилами символы на бумаге, ведь это опосредованно, долго и так трудоёмко. Лучше поговорить напрямую, пока нас не отвлекло какое-нибудь другое дело.

И тем не менее, 15 июня Британский совет по вопросам платежей объявил, что бумажные чеки будут приниматься столько, сколько британцам это будет необходимо [18]. Несмотря на то, что чеки теряют популярность вместе с письмом (с 1990 года их количество снизилось на семьдесят процентов), практичной альтернативы для частных переводов нет. Обещание заплатить, которое одновременно является просьбой о доверии и заверением в искренности, лучше писать самому, пусть даже почерк оставляет желать лучшего. А потом под ним нужно подписаться.

Возможно, через несколько десятилетий только это и останется на долю письма: финансовые обязательства и имена. В остальном же оно будет уделом бородатых эксцентриков на пыльных чердаках и старых дев, любящих цветочные духи — есть же те, кто сами пекут хлеб или косят траву обычной косой. Но для многих и многих ещё последнее пристанище будет отмечено камнем с надписью, выполненной аккуратными буквами, которые мы почти покорили, пока не решили, что выражать мысли нацарапанными на чём-нибудь символами — это слишком примитивно.

Примечания

1. «Staples» — крупная американская компания, поставщик канцтоваров для бизнеса.
2. Речь, видимо, идёт о британских прописях.
3. National Assessment of Educational Progress (NAEP) — букв. «национальная оценка прогресса в обучении». Срез знаний, который с 1964 г. ежегодно проводится в США для учеников четвёртых, восьмых и двенадцатых классов. Оценивается, в основном, математика, чтение, письменная речь, естественные науки, хотя, могут быть и другие предметы. С 2009 наравне с заполнением от руки для тестов внедрена электронная система. С 2011 письменная часть (сочинение) полностью переведена на компьютерную форму.
4. Scholastic Assessment Test — букв. «Академический оценочный тест». Американский ЕГЭ, только из трёх разделов: математика, анализ текста и сочинение. Для специальных предметов есть т.н. SAT Subject Tests («Академический оценочный тест по предмету»). Введёт в 1901 году. С 1959 существует параллельный вариант тестирования — ACT (American College Testing — «Американский тест для поступления в колледж»).
5. Находится не в городе Вашингтон, в штате Вашингтон (Сиэтл) — а на другом конце Америки.
6. Перси Шелли (1792—1822) — английский поэт, писатель, эссеист и муж более известной Мэри Шелли.
7. Джон Китс (1795—1821) — английский поэт-романтик. Фраза взята из его письма возлюбленной, Фанни Брон (написано в феврале 1820 г.). В России издан сборник его писем: Н. Я. Дьяконова, С. Л. Сухарев. Джон Китс. Письма. 1815—1820. — Спб, Наука, 2011. В нём можно найти перевод, стилистически выдержанный в духе слога того времени: «… перо всё ещё склонно у буквы „e“ зачернять серединку» (стр. 408). В статье фраза переведена ближе к тексту.
8. Tanya Sarne (р. 1945) — английский модельер, создатель известного бренда женской одежды «Ghost». «Handwritten» — англ. «Рукописная».
9. http://www.letterlounge.co.uk/
10. https://ilpapirofirenze.eu/
11. Majesty» — англ. «Величество», «Ductus» — лат. «Предводительство», «Руководство», «Souverän» — нем. «Суверен», «Eclats d’Or» — фр. «Золотые осколки», «Three Candle-sticks» — англ. «Три подсвечника», «Cream Laid» — англ. «Кремовая» (речь, видимо, о бумаге верже), «Vergé de France» — фр. «Французская верже»
12. John Lewis and Partners. Английская сеть универмагов. 52 крупных магазина в Великобритании, плюс по одному в Ирландии и Австралии.
13. City Literary Institute. Лондонское учебное заведение, ориентированное на образование для взрослых. Хотя и носит название колледжа, не является таковым в привычном смысле слова, поскольку предоставляет не многолетнее системное образование, а набор различных курсов разной продолжительности. На данный момент их более тысячи по совершенно разным направлениям: философия, языки, политика, искусство. Отдельное признание получила работа по реабилитации людей с заиканием, а также образование для людей с ограниченными возможностями.
14. Sheaffer Pen & Art Supply Co. — американский производитель ручек. Изобретатели рычажной системы набора чернил.
15. Лат. «источник и происхождение».
16. Niccolò Niccoli (1365—1437) — флорентийский гуманист, каллиграф, библиофил. Ludovico Arrighi (1475—1527) — итальянский печатник, шрифтовик, каллиграф. Наиболее известен своим пособием по канцелярскому курсиву под названием «La Operina». По-видимому, автор здесь имеет в виду тот факт, что Альд Мануций разработал первый курсивный шрифт, взяв за основу гуманистический почерк современников, и, в частности, Никколо Никколи.
17. Roger Ascham (1515—1568) — Английский учёный, автор учебных пособий («The Scholemaster» — изданная уже после смерти Эскема книга о методах преподавания в целом и латыни в частности) и служащий при дворе Эдуарда VI, Марии Тюдор и Елизаветы I.
18. UK Payments Council — неправительственный орган при Антимонопольном управлении, действовавший с 2009 по 2015 год. В его задачи входила модернизация платёжных механизмов Великобритании с целью повышения скорости операций и их автоматизации. Помимо всего прочего, среди планов совета была отмена бумажных чеков к 2018 году, но после множества петиций от организаций и физических лиц решение было отозвано. Британское казначейство отнеслось к этому с неодобрением. В 2015 году совет был расформирован, полномочия переданы другим организациям.

К содержанию.