Пища дракона

Человек, возникший в дверном проеме, был молод — лет тридцати — и хорош собой. Шэнь сказала бы, что он банкир или биржевой гофмаклер. Азиат в шейном платке, в шляпе с узкими полями и золотой тесьмой. Прежде чем шокированный Гао спросил, как незнакомец проник в дом, гость двинулся к столу. В его фигуре было что-то нереальное, из сферы ночных грез.

Незнакомец сел за край стола. Одарил присутствующих вежливой улыбкой. Без спроса взял палочки, подцепил и отправил в рот рыбный шарик. Прожевал. Блаженно смежил веки.

— Давно я не пробовал ничего подобного. — Его английский был безупречен. Как и его прическа, и костюм. Но от его близости кровь стыла в венах Шэнь.

Первой опомнилась Това.

— Это частное мероприятие, шли’мазл!

Не меняя дружелюбного тона, незнакомец ответил на идише. Пара фраз, заставивших Тову проглотить язык. Глаза были темными, цвета гнили, запекшейся крови. Не только зрачки и радужки, но и бурые, с красноватым оттенком, белки. Словно в глазницах вращались столетние яйца.

— Ты узнал меня, мастер Гао?

Гао Синьган сглотнул. Он пробурчал: «Нет». Но Шэнь, ерзающая на стуле, поняла, что отец соврал.

— Ты узнал, — промолвил незнакомец. — Так представь же меня семье. Назови того, кого ты пригласил вчера, попросив об услуге.

— Папа?.. — Шэнь таращилась на незнакомца, опасаясь упустить из виду. Позволить подкрасться.

Гао прочистил горло и сказал не своим голосом:

— Полагаю, это не человек.

— Как так — не человек? — ахнула Това.

— Это Золотой Лун, — сказал Гао.

— Дракон, — подтвердил незнакомец. — В обличии, приемлемом для трапезы с двуногими.

— Это вы убили Кистеня, — прошептала Шэнь.

— Не благодарите. Обычно я не ем людей. Предпочитаю рыбу. Но если прикажут… — Дракон многозначительно улыбнулся. Его зубы сверкали, как грани бриллиантов в витрине ювелирного магазина.

— Что вам нужно? — спросил Гао.

— Награда. Обычно меня запирают, как только дело сделано, но в этот раз вы дали мне волю, любезный мастер Гао. Я хочу вашу дочь.

Пауза, повисшая после этих страшных слов, длилась, кажется, вечность. Ее нарушил хозяин дома. Взвившись, издав грудной вскрик, Гао Синьган заслонил собой Шэнь, а Това схватила нож и направила лезвие на безмятежного гостя.

— Вы знаете, что это бесполезно, — изрек Дракон. Кристаллические узоры покрыли его глазные яблоки. — Я не уйду без награды. Я убью вас всех.

— Меня! — воскликнул Гао. — Съешь меня!

— Вы плохо слушаете, — возразил Дракон. — Золотой Лун не любит человечину. Наша пища — человеческие фантазии. И чем богаче они, тем слаще. В ваших фантазиях нет ничего вкусного, мастер Гао. Но ваша милая дочь…

— Я умру? — тихо спросила Шэнь.

— Умрете? — удивился Дракон. — Зачем же. Вы пойдете со мной. В страну, лежащую за пределами этой реальности. Вы будете мечтать, а я — насыщаться. Это не больно, дорогая моя. Даже приятно. И очень почетно: быть поваром в царстве драконов.

— Умоляю! — Гао упал на колени. — Не отнимайте ее у меня! В мире множество фантазеров! Возьмите кого-то другого, мистер Дракон!

— Взять? — высокомерно фыркнул гость. — Нет уж. Вы мой должник, мастер Гао, и вы обязаны накормить меня. — Он поджал тонкие губы, обвел взором стол. — Лишь из уважения к вашему таланту.

Дракон кашлянул. Ослабил шейный платок, закряхтел, поднес руку к лицу. Из его рта вывалилось что-то черное. Това ойкнула. На ладони Дракона извивалась жирная пиявка. Дракон стиснул пальцы в кулак. А когда разжал их, пиявка исчезла. Вместо нее там поблескивало дамское колечко. Золотое с крупным бесформенным камнем того же цвета, что глаза гостя.

— Дайте мне руку, дочь мастера.

— Нет! — воспротивился Гао. Но Шэнь уже потянулась к Дракону. Она желала, чтобы кошмар поскорее закончился. Если не повиноваться дьявольскому Гудини, то все умрут. И потом, у Дракона были причины прийти именно в их дом. Наемные убийцы требую плату, а папа нанял Дракона, чтобы избавиться от дяди Тана.

Дракон аккуратно вложил кольцо в руку Шэнь.

— Это мой глаз, — пояснил он. — Глаз подскажет, адекватна ли замена. Найдите человека с фантазией, не уступающей вашей, и дайте ему кольцо. Вручить кольцо должны лично вы, дочь мастера. Человек станет драконьим поваром, а вы продолжите готовить ваши великолепные шарики. Но помните, — он нацелил на Шэнь палец, — я даю вам семьдесят два часа. Не отыщете повара — заберу вас силой, а из вашего отца сделаю кости для маджонга. Сыграем в моих покоях в перерыве между приемом пищи.

Голодная ухмылка — ухмылка Фу Манчу — отпечаталась на сетчатке Шэнь. Лампа погасла, комната погрузилась во мрак, взвизгнула Това, но Шэнь продолжала видеть улыбающееся чудовище, его сияющие зубы. Спустя пять секунд свет зажегся. Това металась по гостиной с ножом.

Дракон пропал, но Шэнь чувствовала, что он поблизости. В ее кулачке был зажат Драконий Глаз. Асимметричный камень вонзался в линию жизни.

∗

Четырнадцатого августа Чайна-таун остался без кантонского риса. «Тьянлю» не отворил двери посетителям.

В квартире над рестораном Гао Синьган рвет на себе волосы и всматривается в каракули семнадцатилетней давности. Они бесполезны, зато теперь Гао видит, что напутал с заклинанием. Бабушка Фан ни при чем. Во всем виноват он сам.

Гао взывает к духам, к американскому Господу, к покойной супруге. Он корит себя еще и за то, как грубо обошелся вчера с Товой. Заорал, заявив, что она чужачка, что лезет не в свои дела, что он разберется без еврейской великанши, и вытолкал за дверь. Все, к чему он прикасается, гибнет. Он не желает, чтобы Тову постигла участь Тьянлю и Шэнь.

Когда дочери не станет, он повесится. Или утопится в Ист-Ривер. Или забаррикадируется на кухне и подожжет ресторан. Он обязан был пресмыкаться перед кузеном, платить, сколько тот скажет, или бежать, забрав из Нью-Йорка дочь. А он согрешил, призвав Дракона, измарал себя в крови Тана Ялиня. Нет ему пощады, но при чем тут Шэнь?

«Вздернусь, — твердо решает Гао. — Или кинусь под поезд. Или нападу на полицейского, чтобы избил меня до смерти».

В шесть вечера в спальню, держась за руки, входят Шэнь и Това.

«Что я творю! — ужасается Гао. — Бичую себя вместо того, чтобы быть с семьей!»

— Вы здесь… — Он всхлипывает. — Простите, родные…

— Так уж и быть, — говорит Това, разворачивая свежий номер «Джуиш дейли форвард».

— Прощаем, — говорит Шэнь. Хрупкий сосуд с волшебством, на которое позарился дракон из сказки! — Това кое-что придумала.

— Итак. Йа охель батахат — не повторяй эти слова, детка, они некультурные — обратился ко мне на идише. Он сказал, мой народ вкусный, потому что склонен к творчеству. Нам нужен производитель фантазий, но мы должны быть уверены в их качестве.

— Не понимаю, к чему ты клонишь…

— Творческие люди, — говорит Това. — И не корчь такую мину, Шэнь. Речь идет о твоей жизни. Поваром дракона может стать известный писатель, композитор или художник. В Нью-Йорке их, как тараканов.

— Но писатели, композиторы, художники живут в небоскребах.

— Как бы не так, Гао. Сема с Мотт-стрит кропает стишки и мнит себя гением, а питается сухим пайком за никель. Но Сема не подойдет. Надо наверняка. Знаменитость.

— И ты нашла такую? — с надеждой вопрошает Гао.

— Нашла, — не без гордости говорит Това. — Поэт из Советской России. Очень известный на просторах моей бывшей родины, о нем даже «Нью-Йорк Таймс» написал.

— Мы поедем в Россию? — моргает Гао.

— В Бронкс. «Новый мир» устроил поэту гастроли. Он выступает в капиталистическом Вавилоне, который клеймит. Сегодня в восемь тридцать.

∗

Они не успели к началу. На станции Фултон-стрит полицейские паковали мигрантов, им пришлось мариноваться в участке. Шэнь думала, не Бог ли пытается остановить их руками копов? Не дать совершить непоправимое. Разве это правильно: губить невинную жизнь, чтобы выкрутиться самому?

Но спустя мгновение иррациональный страх захлестывал мысли о справедливости. Мерещилось, что из-за прутьев обезьянника ухмыляется Дракон. Наблюдает, стоя в полумраке под эстакадой. На каждом перроне мелькала шляпа с золотой тесьмой, и кто-то шел за поездом по туннелю…

Район Моррисания в Западном Бронксе состоял из обшарпанных многоквартирных домов. Сухой закон тут будто бы отменили. У кабаков псы ели блевотину пьяниц. Адепты морфия слонялись по проезжей части. Ровесница Шэнь приставала к мужчинам побогаче с недвусмысленными предложениями.

Гао, Това и Шэнь, обнявшись, шарахаясь от прохожих, домчали до пересечения Шестьдесят седьмой стрит и Третьей авеню и юркнули в ярко освещенное фойе «Централ Опера Хаус». Билетер указал на дверь, из которой грохотал зычный голос.

Зал был забит битком: тысяча, две тысячи человек? Шэнь ужасно смутилась. Самозванка в мраморном дворце с лепниной. Но Това поволокла ее к свободным креслам. Шэнь заметила, что и ценители поэзии в большинстве — не буржуа. Дешевые сорочки, брюки из бумажной ткани. Чужаки, бежавшие за лучшей долей, не пожалевшие полдоллара, чтобы послушать знаменитого земляка. Шэнь уселась между Гао и Товой и забыла про зрителей. Даже про Дракона забыла. Ее внимание поглотил выступающий.

Поэт не походил на стихотворцев, какими их представляла себе Шэнь. Ростом с Тову, коротко стриженный, атлетически сложенный. Крупные черты выразительного лица. И стихи его не имели ничего общего с мелодичными стихами обожаемого Шэнь Лонгфелло. Они звучали, как бой дикарских барабанов. Сам язык — естественно, девушка не понимала ни слова — рычащий, наждачный, состоящий из набора непроизносимых звуков, был как индустриальная симфония Манхэттенского терминала.

По дороге в Моррисанию Шэнь переспросила трижды, но мозг отказывался заучивать имя Поэта. Во-Ло-До… Тарабарщина! Как они это запоминают? Как по-русски можно признаваться в любви или сочинять лирику?

Но у Поэта получалось! Он водил в воздухе рукой, подчеркивая ритм, отрезая лишнее. Снял пиджак, оставшись в жилетке. Грудной бас действовал на Шэнь магически. Она впала в транс, загипнотизированная декламацией. И вдруг слова Поэта овеществились. Бруклинский мост вырос над статной фигурой.

— Папа, ты видишь? — охнула Шэнь.

— Вижу что? — растерянно спросил Гао.

— Не важно.

Мост растаял, но на его месте возник город. Была ли это Москва или сон Герберта Уэллса? Шэнь не знала. Грандиозные здания пронзали шпилями облака. Вращались шестеренки. Дирижабли с кумачовыми стягами парили над монументальным дворцом, увенчанным статуей: каменный дяденька указывал рукой на потрясенную Шэнь. А голос Поэта рокотал громче и громче, образы материализовывались и пропадали. Строка оборвалась. Зрители разразились аплодисментами.

Поэт не улыбался, не радовался произведенному эффекту. «Грустный он», — подумала Шэнь. Опустила взор и обнаружила, что кольцо сверкает в кармане. Свет просачивался сквозь волокна кофты. Камень из бурого сделался пунцовым. Глаз Дракона по достоинству оценил фантазию русского богатыря.

Шэнь вновь посмотрела на Поэта. Их взгляды пересеклись. До сцены было далеко, но она видела лицо выступающего так, будто их разделяло несколько футов. Глаза Поэта были темно-карими и печальными.

— Ну что? — Гао наклонился к дочери. — Кольцо дает подсказку? Это он?

— Нет. — Шэнь накрыла ладонью карман. — Кольцо говорит, он не подходит.

∗

В субботу они разделились. Гао Синьган — бессонная ночь обрисовала тенями его глаза — пошел к знакомому библиотекарю, поклоннику кантонской кухни. Библиотекарь мог составить список доступных нью-йоркских бумагомарак. «В десятимиллионном городе должна наскрестись горстка фантазеров», — сказал Гао. Ночь наградила его еще и решимостью.

Това и Шэнь отправились в Бруклин, в кофейню под названием «Double-R». Зайдя внутрь, Шэнь закашлялась. Табачная мгла окутывала узкое помещение, оклеенное желтыми обоями, декорированное бамбуком и портретами европейских писателей. Посетители прикуривали одну сигарету от другой, бесновато жестикулировали, выдыхая в лица собеседников сизый дым. Гости из Чайна-тауна присели за столик.

— Литераторы, — небрежно сказала Това. — У них тут клуб.

— Это плохой план, — сказала Шэнь, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Плохо сшитая рубашка хорошо сидит на горбатом.

Шэнь не уловила суть пословицы.

— Что говорит кольцо?

— Ничего. — Шэнь вынула Драконий Глаз. За порогом «Централ Опера Хаус» презент кошмарного визитера вновь приобрел цвет экскрементов.

— Дай-ка сюда. — Това выхватила кольцо и непринужденно пошла по залу, от столика к столику.

«Что мы делаем?» — пожухла Шэнь. Она посмотрела в окно. За стеклом стоял Дракон. Он заглядывал в «Double-R», ухмыляясь. Во рту словно бы блестели драгоценности. Перед собой Дракон держал увесистую рыбу, кажется, американского удильщика. Рыба вяло трепыхалась.

— Получилось! — прошипела Това, подлетая к Шэнь. Драконий Глаз в ее руке был пунцовым и сиял. Шэнь набрала в легкие кислород, обернулась, но пожиратель фантазий убрался с тротуара. Това не заметила, как дрожит Шэнь. Она гримасничала и косила глазами в закуток за дубовой стойкой.

— Вон тот. Лакомится мороженым под портретом какого-то поца.

— Это Шекспир, — упавшим голосом сказала Шэнь.

— Я думала, он умер.

— На картине нарисован Шекспир.

Мужчина, который заставил камень поменять цвет, был молод, не старше тридцати пяти. Худощавый, с иссиня-черными волосами, зачесанными назад. Продолговатое лицо, впалые щеки. Судя по плащу и рубашке, фантазии пока что не обогатили его.

— Иди, — подначила Това. — Скажи, что ты его поклонница, и подари кольцо.

— Нет. Не при всех же. Вдруг Дракон явится сразу и… — Шэнь съежилась, представив, как существо с бурыми бельмами утаскивает ни в чем не повинного сладкоежку в окно.

— Как же с вами трудно, китайцы! Забирай кольцо и иди на улицу. Я сейчас.

Шэнь вывалилась из сигаретного чада. Нью-Йорк жил своей жизнью. Мальчишка толкал тележку с арахисом. Долдонили сирены и рожки. И всем было начхать, что в город пришел Дракон, что Шэнь вербуют на драконью кухню.

Может, там не так и плохо?

Из «Double-R» вышла довольно улыбающаяся Това.

— Я навела справки. Он писатель. Не шибко знаменитый. Зарабатывает, редактируя чужие тексты. Его жена из наших.

Шэнь плеснула глазами:

— Китаянка?

— Почти. Еврейка. И сам он не местный. Из… из Провиденса. Не знаю, где это. Под Гомелем?

— В Род-Айленде. Как его зовут?

— Не имеет значения, — раздраженно сказала Това. — Называй его «драконий повар» и не забивай пустяками голову. Официантка дала адрес. Бруклин-Хайтс. Клинтон-стрит, сто шестьдесят девять. Ежедневно в семь вечера он совершает моцион.

— Я пойду одна, — сказала Шэнь.

— Детка…

— Вдвоем мы его вспугнем. Мы похожи не на поклонниц литературы, а на бродячих комедиантов.

Това поколебалась, взъерошила жесткую шевелюру, рыжую, с сединой.

— Покончи с этим, — сказала она. — Ради твоего отца.

∗

Писатель был пунктуален. В семь вышел из мрачноватой лачуги на перекрестке Клинтон и Стейт и зашагал на север. Он был рослым — выше шести футов. Под мышкой — трость. Шэнь отлипла от газетного киоска и пошла по пятам, держась в тени. Впрочем, Писатель не озирался, пересекая Джоралемон-стрит, Ремсен-стрит и Корт-стрит. Периодически он останавливался и что-то клал на тротуар. Спустя минуту его окружали кошки. Терлись о ноги, включали свои моторчики, а Писатель чесал их и ласково приговаривал.

«Кошачья мята!» — догадалась Шэнь. Будущий драконий повар оставлял за собой след из зеленых комочков и урчащих кошек, и Шэнь не боялась потерять его. Она тоже приседала, чтобы погладить доверчивых зверьков. Кольцо багровело в кармане.

Так, не торопясь, Писатель и преследовательница вышли к Ист-Ривер. Вечер был теплым и сухим, но набережную заволокло туманом. Не различить огней Манхэттена на противоположной стороне пролива. В тумане все выглядело переиначенным: и Бруклинский мост, и порт с очертанием сухогрузов, и фигурки, имитирующие рабочий процесс у доков — несуразные, скособоченные, будто не освоившие до конца искусство ходьбы.

Волны, покрытые пленкой мазута, омывали гнилые сваи пристани. Аукались паромы. Полосатый кот обнюхивал подношение — мятную кучку. Давно стемнело. Город запустил электричество. Здесь — («Кстати, где мы?» — завертелась Шэнь) — фонари были еще колониальными, оловянными, с коническими верхушками. Под одним из таких старожилов Писатель вынул блокнот, сделал пометку карандашом. Это тоже было волшебством: превращение фантазий в строки. Возможно, у ветхих складов, выгребных ям и начиненных отходами сточных канав рождался шедевр! Шэнь хотелось заглянуть Писателю через плечо, но она выждала за кустами и продолжила удивительную прогулку.

Писатель углублялся в лабиринты трущоб. Шэнь подумала, что последний прохожий попадался ей на пути полчаса назад. Туман клубился над кладбищем. Надпись на воротах извещала, что в земле закопан прах голландских переселенцев. Полуразрушенный католический храм взметал к небу неоготические контрфорсы. У могил, у покривившихся склепов рыскали громоздкие существа, напомнившие Шэнь, что в Нью-Йоркский зоопарк весной завезли комодских варанов. Она ускорила шаг.

Из тумана доносилось цоканье трости. На этой улице было газовое освещение, булыжник меньше и площе того, к которому привыкла Шэнь. Вековые краснокирпичные здания как нельзя лучше подходили персонажам Диккенса. Но их черные окна занавесил плющ. Пороги просели. Тропинки к подъездам заросли сорной травой. Из кратера на заднем дворе заброшенного дома валил густой лиловый пар.

Подмывало окликнуть Писателя, предупредить об опасности. Но Шэнь вспомнила: единственное, что угрожает ему, — она сама. У страха глаза велики. Это обычные трущобы, вон же горит свет, в окне силуэт музыканта, водящего по инструменту смычком. Шэнь засмотрелась на скрипача и едва не споткнулась об упавшую изгородь. Справа на пустыре расположилась ярмарка. Шатры и балаганы погрузились во мрак, но ветерок донес до Шэнь пронзительное сопение каллиопы. Раздался угрюмый вой — Шэнь ковырнула пальцем в ухе, причудливая фраза пришла в голову: «Монотонное завывание кощунственных флейт». Вспыхнули огоньки, выдернули из тьмы карусель. Резные лошадки ходили по кругу: на пустыре, в грязи, черт-те где, презрев всадников. Или требовали, чтобы она, Шэнь, оседлала скакунов.

Рядом с каруселью припарковался грузовичок «форд». На кузове желтели толстенькие буковки: «Мороженое от Мормо». Но, вчитавшись, Шэнь обнаружила ошибку. Вместо слова «Ice cream» неграмотный художник вывел «I scream»: «Я кричу». Кричу от Мормо. Из Мормо. Шэнь не желала знать, кто такой или что такое это Мормо, и мороженщика не желала лицезреть. Она кинулась на стук трости.

Булыжную мостовую сменил гравий, затем — доски, под которыми чавкала жижа. Шэнь пришлось подобрать подол юбки-амазонки. Особняки выглядели еще архаичнее, с декоративными веерообразными оконцами над дверями, с вдовьими площадками, с позеленевшими дверными молоточками. Кривые проулки упирались в запертые калитки и тупики. Фонари были масляными, ромбовидными и будто бы имели единственное предназначение: пугать. В их обманчивом свете пятна мха прикидывались щупальцами, лезущими из канализационной решетки. Крыса, пирующая у мусорных баков, обретала человеческое лицо.

Шэнь бежала сквозь анфиладу арок. Свечи озаряли путь: восковые пальцы в жестяных колпаках. Улица изогнулась. Дорогу Шэнь преградил Писатель. Он замахнулся тростью:

— Что тебе надо?

Электрические фонари освещали широкий проспект. У клуба смеялась молодежь. Непостижимым образом Шэнь выскочила из дьявольской подворотни прямо на Атлантик-авеню.

— Зачем ты следишь за мной? — спросил Писатель.

Шэнь сдула со щеки прилипшую прядь. Сжала в кулачке кольцо и ляпнула первое, что пришло на ум:

— Меня послал Фу Манчу.

Она шагнула вперед. Каблук попятившегося Писателя угодил в объедки. Писатель плюхнулся на задницу и заслонился от наступающей Шэнь руками. Она прочла страх в его серых глазах. Она подняла взор — по лучу, пробивающемуся из прилизанной макушки Писателя, ввысь. Луч, как пуповина, соединял Писателя и нечто огромное, висящее в небе над Бруклином.

Нечто неописуемое.

— Вы хороший писатель, — сказала Шэнь, смаргивая слезы. — Простите. — И, спрятав кольцо в карман, она побежала прочь.

В Чайна-таун Шэнь добралась к полуночи, но Гао и Това не спали: сидели на крыльце, смотрели с надеждой. Шэнь молча покачала головой и вошла в дом.

∗

Она проснулась в девять. Безмятежный сон человека, который побывал в кошмаре наяву, которого выслеживал Дракон, которого от перехода в иную реальность отделяло тринадцать часов. На душе царило парадоксальное спокойствие. И утро было солнечным, восхитительным. Шэнь потянулась.

Близких она застала в неработающем ресторане. Папа с Товой, взвинченные, развели бурную деятельность, обложились бумажками. На карте города стояла тарелка, полная ютяо. Шэнь плеснула себе молока и с аппетитом принялась за завтрак. Изображая интерес, слушала отца.

— Время есть, — утешал себя Гао. — Библиотекарь помог найти адреса. Дороти Паркер, журналистка и поэтесса. Композитор Джордж Гершвин. Архитектор Гилберт Кэсс. Он спроектировал Вулворт-билдинг, полагаю, он заставит кольцо сиять. Писатели: Ринг Ларднер, Теодор Дризир.

— Драйзер, пап.

— Не важно. Фрэнсис Фицджеральд… нет, вычеркни, он уехал в Европу. Художник Чарльз Демут. Мы сможем попасть на его выставку. Художник Норман Роквелл! У меня тут полсотни имен.

«Полсотни!» — восхитилась Шэнь. А Това внезапно переменилась в лице. Глаза ее сузились. Она подошла к витрине. Возле «Тьянлю» резвились детишки.

— Мои пальцы — левольвел! — кричал мальчик, паля вслепую. Его товарищ, раненный вымышленной пулей, самозабвенно катался по мостовой. Но храбрая подружка подоспела с сухариком, поясняя:

— Это лекарство.

— У меня возникла идея, — сказала Това, наблюдая за детьми, как волк наблюдает за ягнятами из укрытия. Ее ногти царапнули по стеклу, очерчивая силуэт юного стрелка.

— Я сейчас вернусь, — сказала Шэнь.

Она вышла через заднюю дверь и пошла куда глаза глядят. Лишь бы подальше от истеричных папиных жестикуляций, от хищного блеска в глазах Товы. Она усвоила за два дня: лучше стать пищей дракона, чем драконом.

У заколоченного пассажа, где вечность назад она встретила Тана Ялиня, Шэнь задержалась. Босые и чумазые люди выстроились в очередь к зданию миссии. Захотелось напоследок насладиться чем-то прекрасным. Извиняясь перед бездомными, Шэнь протиснулась внутрь. Вестибюль помнил эхо аплодисментов, которыми награждала белая публика актеров первого в Нью-Йорке и второго в США китайского театра. Сейчас здесь кормили бедняков. Волонтеры общества спасения шлепали в миски кашу. На китаянку никто не обратил внимания. Она шагнула в партер.

Драконы были там, парили над сценой в полумраке. Казалось, любая другая на месте Шэнь бежала бы сломя голову, заслышав слово на букву «д». Но Шэнь любовалась завороженно утраченным искусством рисовать сны. Могучими чешуйчатыми телами, перепонками крыльев, переплетающимися хвостами и усатыми мордами.

— Неплохо, да?

Она подпрыгнула от неожиданности. Сбоку на продавленном кресле сидел согбенный старик. Она узнала неизменную трубку и выдохнула:

— Ох, это вы.

— Я часто сюда захожу, — прошамкал Табачный Ли, глядя бесцветными глазами на сцену. — Я был тут, когда они выступали. Великий трагик Хом Линг приезжал из самого Кантона! Я помню прекрасную Ксингджуан. И комика О Луна. Ох, как же я смеялся.

— Это так здорово! — сказала Шэнь, представляя зал отреставрированным, обновленным, наполненным зрителями. — Теперь здесь только и осталось, что задник. Вы знали, труппа привезла его из Китая?

— Да ну? — удивился Табачный Ли.

— Серьезно! Ему три века. Художника, который его создал, император озолотил.

— Правда? — Табачный Ли засмеялся. Смех прервал приступ кашля. Старик трясся всем телом, а Шэнь не понимала, как ему помочь.

— Я в порядке, — прохрипел Табачный Ли, утирая слюну. — Жаль разочаровывать вас, дитя. Но этим драконам не три века, а тридцать лет. И художник получил за свою работу ровно тридцать пять долларов. Он был маляром и дворником, но мнил себя живописцем и каллиграфом.

— Вы хотите сказать… — Шэнь уставилась на старика.

— Чин Ин, — произнес Табачный Ли. — Это мое имя. Я ведь всегда мечтал увидеть настоящих драконов. Мечтал попасть в драконью страну. Вот и рисовал их снова и снова… Глупо, не так ли? Детские выдумки… — Табачный Ли — Чин Ин — запнулся. — Что это у тебя, дитя? Что это такое, красное и светящееся? Могу ли я подержать это? У меня есть доллар…

Давясь слезами, Шэнь протянула Чин Ину Глаз Дракона. Он взял его шишковатыми пальцами, пальцами, разучившимися держать кисть. Поднес к глазам.

— О… — только и проскрипел он. Сжал пальцы в кулак, а когда разжал их, вместо кольца на ладони лежала… нет, не пиявка. Горсть мелко нарезанных листьев. Чин Ин принюхался и улыбнулся. Он посмотрел на плачущую Шэнь. Девушка кивнула. Чин Ин высыпал листья в чашу трубки и зажал деснами мундштук.

— Вы позволите? — Дракон вышел из темноты: шляпа с золотой тесемкой, шейный платок, кошачья грация, столетние яйца в глазницах. В руке он держал горящую спичку. Шэнь отступила на шаг. Чин Ин наклонился вперед и раздул щеки. Спичка погрузилась в чашу, затрещал табачок, из ноздрей старика повалил ароматный дым.

— Верите ли, — сказал Чин Ин, прикрывая веки, — я не курил с тех пор, как завершил работу в театре. Это долгая история.

— Поделитесь? — спросил Дракон, всматриваясь в старика. Шэнь не думала, что взгляд этого существа может излучать тепло. Больше, чем тепло: любовь.

— Я, наверное, умру на полуслове, — сказал Чин Ин виновато. Но когда он поднял голову, его глаза словно бы подновили. Ушла молочная дымка, радужки были ярко-карими. Морщины разгладились. И не десны, а крепкие белые зубы прикусывали мундштук. Или так мерещилось Шэнь в табачном дыму.

— Вы не умрете, — мягко сказал Дракон и подал руку. Чин Ин встал. Сутулый, но уже не горбящийся до земли. Про остолбеневшую Шэнь они оба забыли.

Они уходили к сцене, плечом к плечу, человек и существо из мифов.

— Скажите, там так же красиво, как в моих снах?

— Еще красивее, — ответил Дракон.

И они слились с тенями.

Шэнь стояла в партере, в истаивающем облаке дыма, думая о том, что ждет художника за порогом реальности. Нарисованные драконы не дали подсказок. Она промокнула глаза воротником и вышла в вестибюль. Бездомные обедали, усевшись на пол. Шэнь вообразила среди волонтеров пожилую азиатку с добрым лицом: прабабушку Фан, чье мастерство однажды растопило сердце какого-то царька. Царек потом угробил кучу народа, впал в маразм и покончил с собой.

Шэнь посмотрела на полевую кухню, но прабабушки Фан там, конечно, не было. Зато, приглядевшись, она увидела в мисках бездомных рис по-кантонски, лягушачьи лапки и ютяо. Изумленные бедняки несли пищу, как святыни.

Шэнь улыбнулась и пошла домой.

∗

«Чудовищный город, но, объективности ради, я не помню, чтобы во время прогулок по Нью-Йорку мне угрожало что-либо, кроме опасности попасть под машину. Разве что как-то ночью меня, не шучу, преследовала безумная азиатская девка. Китайцы! Странный народец».

Говард Филлипс Лавкрафт, из письма Джорджу Уилларду Кирку, книготорговцу. 1929 год.