Песок и вода

Парадное выпустило её в синюшное утро. На ней всё то же платьице, напоминающее смытые в реку цветы. От крыльца, не останавливаясь, не глядя на пустую стариковскую лавочку, направляется в деревянный домик посреди песочницы, пропахший исчезающей росой. 

Малыши нанесли песка на перекладины. Хлёстко разгоняет колючие песчинки пятернёй, усаживается. Ноги длинные, вытягивает их по диагонали. Бледные пальцы торчат из сандалий. На правой коленке розовый след от болячки. Руки тонкие, длиннющие. Золотистые волоски на них дрожат от дуновения, дыбятся. Над ключицами глубокие тени. Пристроила локоть в оконце, вздохнула, вглядывается в слепящий пустырь.

— У тебя когда-нибудь было так…? С тобой что-то происходит, странность, болезнь какая-то, не знаю… Ты к ней привыкаешь даже. И ждёшь, что она пройдёт, как появилась. А она не проходит, пугает, надоедает, ну, ты понял. И остаётся либо так и ждать дальше, либо рассказать кому-то, и тогда будет ещё хуже. Скорее всего. Вот так тебя и сжимает с двух сторон… Даже интересно уже, как там, в психушке? Не знаешь?

Что знают о психушках обычные дети, кроме того, что нахватали из анекдотов? 

У неё приятный голос, всегда немного хриплый с утра. Успокаивающе тянет слова. Сейчас тихий и строгий. Значит, не дурачится.

— Если расскажу кому-нибудь, узнаю сама. Не смейся. Знаешь, как страшно?

Серые глаза могут прожечь дыру, — посмей, улыбнись, и тебе конец.

— Мне теперь снится всегда одно и то же. Как будто я в какой-то больнице, и я старая, сорок пять мне где-то. Не всякий раз один в один, конечно, но многое повторяется. Хоть вообще спать не ложись. Я, кстати, пробовала. Сидела в кресле, думала, не буду спать совсем. Всё равно уснула. Ты смеёшься! — угрожающе нацеливает палец. 

— И там какой-то мужик. Я думала, он врач, но он фактически тоже пациент. Приходит и сидит. И что-то говорит. Знаешь, как страшно? Лицо мутное, халат на нём какой-то противный. И весь он фактически противный. Подходит ко мне, а я не могу пошевелиться. Ни его прогнать, ни самой сбежать. И всё время противно пикает что-то над ухом… Уже не помню, когда мне снилось что-то другое. Или совсем ничего, или вот это. Подумала, представь, что спящей царевне снились кошмары, и не проснуться ей никак. Жуть жуткая же? И свет там какой-то противный, и голос у меня противный, всё противное. Думаешь, я чокнулась? Ты опять смеёшься! Сейчас перестану рассказывать… 

— А бывало у тебя такое, что ты спишь, видишь кошмар, просыпаешься и чувствуешь, как что-то в груди разжимается, перестаёт давить, и радуешься, что это был сон, и теперь можно вздохнуть? Вот, у меня фактически всё время так теперь. Или вообще ничего. А когда в кресле заснула, проснулась уже в ванной. Стою, вспоминаю, зачем пришла. Когда не выспишься, можешь что-то делать, идти, и только потом проснуться. Это же так можно проснуться где угодно! Жуть же, нет?

Сжала губы, отвернулась обратно к пустырю. У неё острые плечи. На самом деле ей идёт это платье.

— Мне бабушка оставила денег на кино. Пошли?

Тишина, полумрак двора и прохладное дыхание парадных остаются за углом дома. Со стороны улицы июль слепит, шумит, дует в лицо раскалёнными клубами из пыльных кустов. Задник её левой сандалии скоро совсем оторвётся, лучше не спешить. Но не плестись же вечно за цыганкой с мешком. Мешок — это платок, в платке ребёнок. 

Вдруг цыганка хвать её за руку, склонилась. Одной рукой мешок не удержать, помогает себе спиной. Заглядывает ей в глаза, в ладонь даже не глянула, выискивает что-то там в серой радужке или глубже.

— Не бойся. Всё у тебя было. Есть дочь у тебя. Твоего возраста. Всё хорошо будет. Бабушка вернётся, и всё закончится.

Она выдёргивает руку. Платок на цыганке развязывается, в пыль шмякается и остаётся валяться тело. Закряхтело. Не ребёнок, старик сморщенный. Она вскрикивает и бежать. Ноги и правда длинные, у следующей остановки только остановилась, запыхалась, хохочет, рваную сандалию на пальце качает. 

Кинотеатр в сторону тракторного, не доходя, на спуске дороги. Белый, из далека видать его. Откуда-то над входом надпись «Музей». Или это не тот вход? Внутри пахнет квартирой. Никого нет. Она прислушивается, вошла. В комнате шкаф с одеждой. На вешалке школьный фартук, на дверце рядом с поясами пионерский галстук. Присаживается на диван, смотрит на картинки по стенам, улыбается. Прошлась пальцами по книжной полке, по столу с разложенными учебниками и изрисованными тетрадями. Отодвинула стопку, выудила из завала открытку. «С днём рождения! Будь счастлива и всего добейся! Целую, мама.» Брови домиком, глаза набухли, сейчас заплачет. Не заплакала.

— Я её потеряла. Последняя открытка, написана маминой рукой. А я её потеряла. Всё обыскала, везде смотрела.

Огляделась, прижала к себе открытку и поспешила на выход. Никого, чтобы поймать её за руку. В переплетении комнат и вьющихся коридоров не так просто найти выход. На всё натыкается: на расставленные у стен коробки, велосипед, ворохи газет, развешанное бельё, слишком узкие двери. И не у кого спросить дорогу. Выход оказался совсем не там, где вход.

На улице вечер, жара спала, кругом тени, солнце целится в тракторный на бреющем. 

— Сколько времени?

Оглядывается. Спросить не у кого.

— Хоть бы бабушка ещё с работы не пришла. Надо успеть раньше неё.

Двигает в сторону троллейбусной остановки. Приближается троллейбус, она бежит. Босиком. Сандалии так и носит в руках. На остановке никого, водитель её не видит за будкой «Обмен. Переезд.» Совсем чуть-чуть не успела. Спохватывается, что в руках ничего, кроме сандалий. Где открытка? Бежит обратно к музею. Белое здание кинотеатра окрасилось в цвет сумерек, темнеет быстро. Где была эта надпись «Музей»? Обошла вокруг. Только вход к кассам. Стоит, глаза блестят готовыми сорваться с ресниц каплями, от усталости вот вот усядется прямо на асфальт. Плетётся обратно к остановке.

Ждать следующего троллейбуса или быстрее пешком? Обратно приходится в горку. Чем больше спешишь, тем дорога длиннее, только устаёшь и вязнешь. Вот теперь точно попадёт, шлялась весь день непонятно где.

Заходит со спины, прошла и выровняла весы качелей. Приятно ощущать вес друг друга. Почему-то человек на велосипеде или на качелях начинает улыбаться, даже сам этого не замечает.

— Я вышла, тебя нет. Пошла вдоль домов, потом решила зайти за тобой, поднялась на твой этаж. Оказалось, зашла не в тот дом… Устала. Всю ночь в голове фактически крутилось слово «наркоз». И снова этот ухажёр. Привёл медсестру, чтобы она поменяла пустую капельницу на полную. А когда медсестра ушла, сел ко мне на кровать и сказал, что всегда будет за мной ухаживать. Жуть жуткая. Хотела прогнать его с постели, и не смогла пошевелиться. Но самое страшное было потом. Медсестра вернулась и сделала что-то болезненное, но от боли я не проснулась. От боли же всегда просыпаются? А я нет. Как будто это не я решаю, когда мне просыпаться. Жуть жуткая… Пить хочется. Пошли за квасом? Куплю целый бидон.

Бочка на колёсах уже между домами, собрала очередь. На боку надпись «ВОДА», из крана льётся квас. Тётка в белом халате сгребает мелочь, наливает в кружки, ставит бидон под кран. Зубы сводит, пузырьки щиплют нос. Она пьёт жадно, кружки ей мало. Квас течёт по её щеке, подбородку, шее. Щекотно, смеётся, вытирается рукой, липкая теперь. 

На обратном пути сворачивает к колонке у бараков. Из колонки бьёт ледяная струя, отлетает веером от её ладоней. Ей весело, она умывается, отхлёбывает, как будто и не холодно совсем от воды. Платье прилипло к ногам, сандалии причмокивают.

Дети выгуливают чёрного слюнявого водолаза. Она бросается к нему, садится, запускает пальцы в пыльную шерсть. Пёс тяжко дышит ей в лицо, лужица слюней расползается на асфальте.

— Когда у меня будет свой дом, обязательно заведу себе водолаза.

От соседнего подъезда звонкий девчачий возглас: «В прошлый раз я вошла в воду вот по сюда! По самые сиси!»

— Чего ржёшь? Может, для неё это жуть какое достижение!

Строит из себя строгую, а сама хохочет. Водолаз тоже доволен чему-то своему.

— Я бы сейчас тоже на реку. Зашла бы даже по… с головой.

Сидит мокрая на мокром песке. Вода как в стакане, где мыли кисти от акварели. Шевелит ступнёй, пальцы то исчезают, то появляются. Похожи на тех богатырей, только не решаются выйти из пучины вод, возвращаются обратно. У неё костлявые ступни. Смотрит, как по бегущей воде от них расходится клин. Блики гипнотизируют.

— Я видела себя со стороны. Это фактически было жутко. Как будто я подошла и посмотрела на ту старуху, которая в койке. Получается, что в койке не я? Но я же смотрела на себя так, как будто я та старуха. На мне были шорты. Я никогда не носила шорты. А волосы длинные, вот до сюда, как я всегда хотела, а не вот это вот под нестриженного мальчика… Устала что-то совсем… Может, и правда, в психушке мне будет лучше? 

Лицо осунулось и набрякло. Не любит, чтобы на неё такую смотрели, отворачивается, вот-вот заплачет. Не заплакала. Только с дрожью набрала побольше воздуха и медленно выдохнула.

Утром выходит в радостном возбуждении. В глазах бесятся почти забытые огоньки. С собой у неё ворох исписанной бумаги.

— Так, есть срочное дело. Бабушка рассказала, как они в детстве прогоняли страшные сны. Не спала, всю ночь записывала. Теперь надо срочно пробовать.

Идёт на пустырь, куском шифера выкапывает ямку, кладёт туда исписанные листы, оглядывается, делает несколько рассеянных шагов в сторону заброшенных бараков и подбирает крупного жука навозника. Кладёт жука на листы, быстро прижимает куском стекла и засыпает землёй.

— Нужно взяться за руки, чтобы сила была больше. Вот так, держи над холмиком. Пусть всё, что снилось мне, с этой секунды сниться жуку, а он унесёт эти сны туда, откуда ничто не возвращается… Ахалай-махалай, жук уходи и сны забирай. Ты опять надо мной смеёшься! А вдруг сработает? Не сама же я это придумала. Вот ещё, для верности…

Она приблизила своё лицо, как будто хотела обнюхать, и быстренько чмокнула в губы.

Медсестра выскочила из палаты, заметила тяжёлую фигуру в знакомом халате, постаралась побыстрее проскочить мимо, чуть не опрокинула лоток. Выпалила:

— Не ходи туда. Нет её там.