Перед похоронами
@e_xlibris
Дядюшка Пуаврэ вылез из тележки около лавки своего зятя Пьера Гасселена, привязал лошадь к массивному железному кольцу, ввинченному в край тротуара, трижды испробовал, прочно ли завязан узел поводьев, и, пощелкивая кнутом, вошел в мясную.
-- Эй, кто тут есть? -- крикнул он.
Собака, которая спала, вытянувшись на пороге и загораживая собою вход, с ворчанием поднялась, сделала несколько шагов и улеглась в стороне. В лавке никого не было, и по случаю четверга полки для мяса были почти пусты. На колоде лежала четверть туши, почернелая и облепленная жужжащими мухами; у потолка, на одном из подвижных крюков, висело телячье сердце, разрубленное на две части. В углу, в медном тазу, загнивали окровавленные кости и желтое сало; отовсюду шел отвратительный запах, от которого тошнит при посещении госпиталей и мертвецких.
-- Есть тут что ли кто-нибудь? -- повторил дядя Пуаврэ. -- Эй, Гасселен!.. Да где же ты?
Гасселен вышел из кафе Гадо, которое находилось как раз против мясной, по ту сторону улицы. Он вытер ладонью рот, зажег потухшую трубку и подошел со словами:
-- Вот и я!.. Вот и я!
Он был без шапки, с красным, жирным, свежим лицом, с рукавами рубашки, засученными до локтей. Белый холщёвый фартук, весь в красных пятнах, закрывал всю его фигуру, начиная с голубого фуляра, свободно повязанного вокруг шеи, и до деревянных башмаков, надетых на босу ногу. Вдоль левого бедра болталось на стальной цепи точило. Он подошел к тестю и протянул ему руку.
-- Ну, как дела?
-- Ничего, зятёк, помаленьку.
-- Прикажете дать лошадке овса?
-- Не беспокойся. Давеча поили и корма давали... Я ведь с ярмарки из Шассана, зятёк!
-- Хорошая, говорят, была ярмарка!
Дядя Пуаврэ покачал головой и просто ответил:
-- Ну... не слишком уж хорошая... Однако нельзя сказать, чтобы и очень плохая... Цены держатся...
Потом совсем другим тоном он обратился к зятю с следующими словами:
-- Ну, как тут у вас? Я узнал о несчастье, когда вернулся в Мансонньер, от маленького Огюста...
-- Да, случилась беда!..
-- Я не стал и распрягать, только задал лошадке четыре литра овса, да и в дорогу...
-- Может быть, пожелаете освежиться -- спросил Гасселен.
-- Что ж, не откажусь... В глотке-то у меня пересохло ровно в печи... Так это значит верно: жена твоя и вправду померла?
Мясник вынул трубку изо рта и выколотил из неё золу о каблук своего башмака.
-- Померла этой ночью, -- сказал он, -- ровно в два часа... или, скорее, так в половине третьего... да, около того, должно быть!
-- Этой ночью, -- повторил Пуаврэ, покачивая головой. -- Так, так! Кто бы подумал! И что же это с ней приключилось? Должно быть, сильная болезнь какая... уж не удар ли?
-- Нет, дядя Пуаврэ, -- объяснил Гасселен, -- с ней не было удара... От живота она померла... Живот-то у ней во какой вздулся!.. И как же она кричала! Господи, как кричала!.. А потом и отдала Богу душу... так и померла... Только вот одна вещь нейдет у меня из ума...
-- Какая такая вещь, зятёк?
-- Да вот что... Недели две тому назад это было... а может и меньше... или больше... так вот недели две тому назад обругала меня ваша дочь -- точно не помню, каким словом: свиньей ли, или пьяницей... Это по случаю того, что мы гульнули с приятелями, с Баку и с Мотэ... Я ее послал к черту, но только не сердито, а ласково, по-хорошему! Она не унимается, еще пуще принялась ругаться! И всякими, значит, словами... Тут я не выдержал: поколотил и ногой в живот ударил. Только не подумайте, дядя Пуаврэ, что это я со злости: нет, скорее для шутки, без умысла. Не хотел ей зла причинять... После этого мы помирились... А на другой день она стала жаловаться и всё причитала: "Уж и не знаю, что это такое у меня в животе... Наверно что-нибудь да есть... Будто большой зверь гложет!" Но всё-таки топталась по дому, прислуживала покупателям в лавке... А третьего дня ее еще сильнее схватило... Слегла она в постель и вот как раздулась!.. Кричала... кричала... а потом и померла!.. Ну разве мог я предполагать, что баба может помереть от простого пинка ногой в живот.... и так ведь, без злости, играючи!
Пуаврэ почесал затылок и повторил в раздумье:
-- Так!.. так! Кто бы мог подумать!
Потом прибавил грустным, покорным тоном:
-- И слаб же человек!.. Всё равно, как покойная моя жена, её мать... тоже так вдруг померла. Дерево на нее тогда свалилось, помнишь, проклятое большое ореховое дерево около фермы!
-- Как же, помню, -- вздохнул Гасселен. -- Может, хотите повидать дочку-то?.. Она лежит наверху, дядя Пуаврэ.
-- Да следовало бы, зятёк... Пойдем, взглянем!..
И оба они, пройдя заднюю часть лавки, поднялись по темной лестнице и остановились перед полуоткрытой дверью.
Тут тесть сказал зятю:
-- Ступай ты вперед!
-- Нет, уж вы, дядя Пуаврэ...
-- Нет, зятёк, ты... проходи-ка...
Они на цыпочках вошли в комнату... Дядя Пуаврэ обнажил голову и почтительно вертел в руках свою фуражку. Его небольшие глазки расширились и стали совсем круглыми; стиснутые губы образовали около рта две выпуклые складки и это придавало его лицу странное выражение смешного испуга и подавленного беспокойства. Он обвел взглядом комнату.
На постели лежала женщина с запрокинутой головой, с судорожно вытянутыми чертами лица, на которое легли свинцовые тени; тело покоилось под простыней, которая обрисовывала выдающиеся члены трупа. Сложенные на груди руки держали распятие. Около постели сторожила и молилась старуха, а около старухи на столе, покрытом белой скатертью, горели две свечи по бокам другого -- большого -- распятия. В красный глиняный горшок со святой водой опущено было кропило, сделанное из веточек березы.
Дядя Пуаврэ перекрестился и подошел к кровати. В течение нескольких минут он глядел на дочь, по временам наклоняясь, как бы желая поцеловать покойницу, но потом быстро выпрямлялся, объятый каким-то непонятным, смутным ужасом... Наконец он положил свою большую мозолистую руку на руку покойницы, но тотчас отнял ее, болезненно поморщась, как человек, который обжегся о горячее железо. Он вернулся к зятю, остававшемуся посреди комнаты, и сказал ему тихо:
-- Да, значит, умерла!.. И какая же она холодная! Не дай Бог, какая холодная!
Они спустились вниз, смущенные, ошеломленные великой тайной смерти, хотя им и непонятной.
-- Господи, да какая же она холодная! -- повторял дядя Пуаврэ в такт глухому стуку своих сабо по лестнице...
На что Гасселен отвечнл:
-- А уж желта-то как, желта!
В лавке они взглянули друг на друга.
-- Не хотите ли пропустить стаканчик... для ободрения? -- спросил зять.
Тесть поблагодарил.
-- Охотно, зятёк!.. И кто бы сказал, что еще пять дней тому назад она ходила здоровая, как мы с тобой... Ох, ох, ох! Кто бы мог это подумать!
Они медленно перешли улицу. Пуаврэ не переставал бормотать: "И какая же она холодная!" на что Гасселен неизменно отвечал восклицанием: "А желта-то как, не правда ли, дядя Пуаврэ?"
Усевшись в кафе за столиком перед бутылкой вина, они некоторое время молчали. Пуаврэ, высоко поднимая бутылку, разлил вино по стаканам.
-- За твое здоровье; -- сказал он зятю.
-- За ваше, дядя Пуаврэ, -- отвечал Гасселен.
Потом у них долго шел разговор о ценах на мясо, о достоинствах пастбища, о ярмарке в Шассане... Дядя Пуаврэ жаловался, что спрос на молодую годовалую скотину совсем пал.
-- Если бы не испанцы и американцы, которые покупают еще нашу скотину, то хоть пропадай...
Когда они, совсем развеселившиеся от двух выпитых бутылок вина, поднялись из-за стола, Пуаврэ сказал Гасселену:
-- Однако вот что, зятёк... Когда же хоронить-то будем?
-- Да вот тут-то и незадача... Завтра пятница, надо бить скотину!
Тесть согласился:
-- Ну да, понятно!
-- Значит, не могу я ее хоронить завтра!
-- Конечно нет, что и говорить!
-- В субботу -- базар!..
-- Верно...
-- Не могу же я протушить дома говядину!
-- Нет, как можно!
-- Вот тут-то и трудность, дядя Пуаврэ!
Несколько минут длилось молчание.
Дядя Пуаврэ раздумывал. Наконец он произнес конфиденциальным тоном:
-- А всё же я тебе скажу, что она ведь этак совсем испортится!
-- Верно, сам знаю!
-- И говядину твою всю протушит, вот что!
-- Правда ваша, дядя Пуаврэ... Как же теперь быть-то?.. скажите вы мне!
Дядя Пуаврэ опять стал думать, с важным видом поглаживая подбородок; потом, разводя руками, сказал:
-- А что, если распить еще бутылочку?