Пелагея

Съездил к Пелагее, в область.

Чем дальше от города, тем выкрики граффити на стенах — пронзительней: «Свобода или смерть!», «Нам не нужно ничего», «Люблю тебя, люблю, люблю!».

Вообще, я опоздал. Я должен был сделать это еще месяц назад, сразу, как только сыграли похороны, но не вышло. Тогда стояли морозы, и падал снег, и я воображал, что гляжу, снявши шапку, на землю, еще взрыхленную, а рядом со мной — кто-нибудь, шумная компания, и я в ряду их, чуть сзади, и улыбаюсь как-то спокойно.

Но поехал я по итогу один. Сейчас замечательно потеплело — два, три градуса, но на дорогах все немножко слежалось, и снег ни пачкается надоевшей слякотью, ни мешает рыхлотой сугробов, и не нужно все время думать, куда деть руки.

От маленькой станции, которая и не станция даже, а так — две пары рельс и платформа посреди ничего, — я пошел через лес к кладбищу, обещавшему быть где-то рядом, минутах в пятнадцати ходьбы. Навигатор работал слабо (помню надпись из электрички, наклейку на сумке усатого контролера — мол, оплата картой возможна лишь там, где есть связь, а иначе — не обессудьте), и я, не поверив мобильнику, двинулся просто так, почти наугад, спросив у какой-то мимо идущей девушки дорогу. Она махнула куда-то вбок, но тоже не слишком уверенно, и через пару минут я остался один.

Я поднял голову вверх. Как громко и жалобно воют сосны! Когда я только ехал сюда на электричке, мне повстречалась пара худых берёз, вкривь выползавших из бедного снега, и я припомнил пейзажи Саврасова, в последнее время все чаще обдумываемые и слабо понимаемые мной; и в тот самый миг, как я вдруг увидал их вживую, эти самые берёзки, как совершенно хрестоматийный, в пыль затертый пример родного — картинка с обложки школьного учебника, — вдруг впервые за всю мою жизнь поздоровались со мной, и меня, еще до того, как я обо всем этом успел подумать, остро кольнуло чем-то русским.

А теперь я стоял среди сосен; они — темные, голые, высокие; я — будто бы в фильме фон Триера, который смотрел недавно.

Tell me — what you think is supposed to happen in the woods?

И вправду — это же почти Скандинавия.

Chaos reigns.

И вот: стоя посреди сосен, задравши голову вверх, я на секунду подумал о том, что, быть может, и не стоит вымучивать из себя еще один пост, про человека, по большому счету, мне совсем незнакомого, все равно это всё уже было, и к чему повторяться, и разве я придумаю что-нибудь новое? Да и мысли мои заняты, если быть честным, и не Пелагеей вовсе, а все больше соснами, и гудением ветра, и посередь всего этого — мною, одним мною.

Я снова пошел по лесу и вскоре вышел на кладбище. Кладбище — неисхоженное; снег глубокий, тропинок в нем нет, и я поднялся по склону, увязая ногой по колено, промеж маленьких, плоских надгробий с жутко реалистичными фотографиями, будто бы взятыми со страниц ВКонтакте, если не Одноклассников — а оно так, скорее всего, и было, — и со свежими датами смерти, не позже двухтысячных годов.

На кладбище мне повстречался мужик, видимо, местный рабочий, который ел на ходу булку и запивал чем-то вроде кефира, и он взглянул на меня с такой хитрой ухмылкой, будто бы знал, что пришел я сюда вовсе не скорбеть, а если и скорбеть, то не по ушедшим в древность дедам, а по кому-нибудь точно красивому, молодому и женского пола.

Мне пришлось чуть поплутать, но, в общем-то, место я нашел: за тонкой черной оградкой, с калиткой, обвязанной лентой; я аккуратно приподнял ленту, неловко ступил вперед и притворил дверцу за собой.

Сложно сказать, что я чувствовал. Наверное — ничего. Я вдруг подумал о том, что это первая из таких могил, на которую я все же пришел. Остальные тела просто теряются где-то в пересылке, оседая в неизвестных моргах, а после сбрасываясь в общие ямы. Я не очень знаю, как это все работает.

Еще я вспомнил видос, где она играет на пианино в общественном парке — короткие волосы, черное платье, ноги в сетку и дерзкий, раскованный взгляд. Как смешно пляшут люди, и, главное — что она играет!

О Пелагее я могу отметить следующее: блеск тонких пальцев, нелепый, но настойчивый активизм, наше заочное знакомство трех-, четырехлетней давности, да глубокие, будто бы врезанные черты, делавшие вечно печальным ее молодое лицо.

У подножья креста стояла фотография, за месяц от снега и воды чуть покоробившаяся. Я постоял у могилы еще немного, огляделся по сторонам и ушел.

Когда я снова окунулся в лес, мне вновь прогудели сосны, но шел я сквозь них, уставший, уже быстрее, все реже оборачиваясь и не поднимая голову.

Вскоре я вышел к платформе. Через двадцать минут пришел поезд. Сосны, прощаясь, зашумели мне вслед все так же величественно и важно, но, как мне показалось, шумели они уже о чем-то другом.