Педагоги против войны: как педагога из Новосибирска судят за фейки об армии

Ирина Толмачёва – бывший педагог-психолог из Новосибирска. Пока её коллеги едут на «освобождённые территории» и рассказывают детям о пользе «специальной военной операции» по методичкам Минпросвещения, она становится фигурантом уголовного дела по статье о «фейках об армии». Сейчас она пошла на сделку со следствием – в этом случае ей грозит год условно. Но помимо этого теперь невозможен её возврат в педагогику – статья 207.3, по которой возбудили дело, отнесена к преступлениям против общественной безопасности. Судимые за них навсегда утрачивают право на занятие педагогической деятельностью. Выйти из «чёрного списка» можно только одним способом – с разрешения комиссии по делам несовершеннолетних субъекта Федерации. 

Мы встретились с Ириной и узнали,  почему она рада невозможности вернуться в педагогику, почему оппозиционность не зависит от профессии и что бы делала она вместо классных часов о пользе СВО.

– Из-за чего возбудили дело? 

– Возбудили дело из-за комментария у бывшего координатора Штаба Навального в Новосибирске Сергея Бойко, ныне – депутата горсовета. Бойко – личность медийная, я думаю, если бы я написала у себя, то не факт, что «эшники» бы обнаружили этот комментарий через два дня. 4 марта начал действовать закон [об уголовной ответственности за фейки – прим. ред.], я в 2 часа ночи в этот день написала комментарий [в Москве в это время было 22 часа 3 марта – прим. ред.], то есть я попала под статью. 6 марта уже появилось дело, и после этого всякие генералы, лейтенанты решали, кому передать дело. Речь о «фейках», якобы я заведомо написала ложный комментарий. Заведомо ложный – значит, я была уверена, что это ложь и писала это с целью навести панику у людей, расстроить.

– Что за комментарий был?

– Я хотела сказать о том, что мне попали сведения, что весь спецназ в Новосибирске «там» умер.

– Там – это где? 

– Пост был о потерях на Украине, что там погибло два человека. Я написала «весь спецназ там умер» и в скобках источник. Для меня, как для человека, который писал научные статьи, магистерскую [диссертацию – прим. ред.], ссылка в скобках – это отсылка к чему-то. Если я указываю источник, я не могу точно сказать: сказал Вася Пупкин мне вчера, я написала как написала. Но, видимо, не все люди в органах писали курсовые и дипломы, и они решили, что я сама себя назвала источником. Даже следователи – высшая каста среди правоохранителей – в частности, майор юстиции, не понял – решил, что я решила навести панику комментарием среди силовиков. По-хорошему, что они делают на странице Бойко [в Инстаграме – прим. ред. ]?

– Расскажи об обыске, который у тебя прошёл?

– Это было 25 марта, в пятницу, в 6:30 утра. Я сразу открыла дверь, потому что я не соображала ещё, как-то поздно до меня информация доходила. До меня дошло, что это менты, когда я уже начала открывать. Сразу сказали: мордой в пол, я – преступница, заложница. Потом они уже сказали: можно сесть, можно встать, я два раза отпрашивалась в туалет. Ходили по комнатам, нашли паспорт отца, что он родился на Украине, в Донецкой области [город Харцызск находится под контролем ДНР – прим. ред.], мол, семья экстремистов. Тут даже не знаешь – за ваших это или за наших. Когда я лежала, один из них мне сказал: «в СИЗО ты так лежать не будешь» или что-то вроде этого. Я вообще ничего не понимала, потому что я в этом комментарии дискредитации не вижу [уголовное дело завели за фейки, а не за дискредитацию - прим. ред.]

В обыске, помимо эшников участвовали спецназовцы в балаклавке. Нужно понимать, что они максимально необразованные: 9 классов – и пошёл работать. Пользуясь своей властью, можно делать и говорить, что угодно. Телефон забрали, ноутбук забрали. Нашли водку, спросили зачем – я говорю: протирать раны. Мне ответили: «Мы ещё не нанесли тебе раны». Они были злые, что я их упомянула "всуе" в комментарии.

– Как проходило следствие? В Инстаграме ты писала, что тебе обещали в мае суд, но в итоге июле ни о каком суде ещё речи не шло.

– Вообще, следователь мне позвонил, когда по поручению Бастрыкина возбудили дело на Хельгу [Хельги Пироговой, депутата горсовета Новосибирска, на которую возбудили дело по той же статье – прим. ред.]. Дело завели, а на следующей неделе нас вызвали с адвокатом. То есть какой-то движняк пошёл только когда история Хельги прогремела. Допрашивали свидетелей, [была лингвистическая – прим. ред.] экспертиза…

– Она нашла что-нибудь?

– Они написали что-то вроде «не содержит признаков того, что я в этом сомневаюсь»… Что-то такое, в общем, какой-то бред. Они не указали, что это – заведомо ложная информация. Они написали, что информация не содержит признаков того, что я сама в ней сомневаюсь.

– Почему ты, в конечном итоге, пошла на сделку со следствием?

– Я вообще, в принципе, внушаемая. Особенно в стрессовых ситуациях, когда я спала два часа [в ночь перед обыском – прим. ред.]. У меня был адвокат по назначению, и тогда я не знала юридической канвы этой статьи, что там вообще может быть. Суть сделки со следствием – максимальное наказание уменьшается, но никто не говорит, что мне вместо трёх лет дадут два. Хотела больше настроить на свою сторону следователя, чтобы мне не вредили. Не хотела лишний раз арканиться. Он сказал: раз вы такая хорошая, интеллигентная, пусть будет вам мера пресечения – подписка о невыезде. Хотя ТАСС писал о запрете определённых действий – но о такой мере пресечения речи не шло. Может, они хотели её выбрать. Может, это манипуляция с моей стороны была – максимально прогнуться под них, чтобы они в итоге были добрей.

– Трудовой кодекс предписывает отстранять от работы подозреваемых и обвиняемых на всё время следствия. Отстранили ли тебя?

– Я уволилась ещё два с половиной года назад, но тоже из-за политики. Но я не могу представить ситуацию, чтобы я работала в школе и что-то писала. Государство не парится, чтобы мне обеспечить труд, отдых как инвалиду третьей группы. И у меня ещё остаётся энергия, чтобы писать что-то в соцсети. У нас рынок труда настолько несправедливый, что работу мне никто не предоставит – я инвалид, а с судимостью – тем более. Энергии много, общаться с людьми хочется. Одно дело – в школе: шесть часов и устанешь общаться. А тут хочется общаться: увидела пост у Бойко – и всё.

– С чем именно было связано твоё увольнение?

– Я записывала видео для «Альянса учителей». Это не совсем популярная структура, где нет сотен тысяч подписчиков. Это был ноябрь 2019 года, а в декабре бюджетные деньги «докидывают», чтобы ничего не осталось на счетах. Мы решили воспользоваться этой темой. Понятно, что никто нам не скажет: вы записали видео, и мы пошли навстречу. Повод был так думать. В пятницу записали видео, в понедельник оно вышло. А в четверг пришёл экономист из Октябрьского районного отдела образования с проверкой. Проверяли только меня. Спрашивали циклограмму. Был второй психолог – он циклограмму вообще не делал. И после этого директор решил провести «воспитательную работу». Был Новый год, я ожидала зарплаты большей, чем в ноябре. Она такой и была, но у всех кроме меня. Мне заплатили 20 тысяч, и это с платными услугами. Без них получалось – 14 – 15 тысяч. Я как человек гордый решила обидеться. Прямого конфликта не было – этот директор меня знает с детства, я не чужой человек. Сделал он это из-за своего «чинодрожания», чтобы я осознала свою потерю. Ну, и из-за страха: мол, я такая независимая – чтобы я больше с этим не связывалась. Решил уменьшить, и я решила перестать жертвовать своим здоровьем ради чужих детей и нулевой зарплаты.

– Как ты относишься к невозможности вернуться в педагогику? 

– Рада слышать, что даже сама судьба не даёт мне вернуться в рабовладения. Это рабский труд. В школе, где я работала, сменился директор, и сейчас у них зарплаты такие же, как у меня были пять лет назад. Слава богу, значит, придётся работать в другой стране, где нет таких законов.

– Значительная часть педагогов продвигает провластную повестку, в том числе среди учеников и воспитанников. Как получилось, что ты стала придерживаться оппозиционных взглядов?

– Мне кажется, тут первична личность человека и его взгляды, а уже потом – работа. Как человек с дипломом клинического психолога я могу работать в «дурдоме», клинике – платной и бесплатной, в школе, в лагере. Просто – куда устроилась, туда и работаю. В соцзащите ещё можно. Изначально я была таких взглядов, когда ещё училась в университете, я узнала про Навального, читала его ЖЖ. В моих глазах он был популярен, так как вокруг него была какая-то активность. У него было дело как акционера «Аэрофлота». А в декабре 2011, во время выборов, нас грубо обвинили, сфальсифицировав результаты. Потом была Болотная. Но когда были выборы, я весь день сидела перед компьютером, меня это настолько возмущало, что открыто вкидывают, хотя камеры везде… Да с этим невозможно мириться, где бы ты ни работал – в школе, в прокуратуре. Если тебя трогает такая нечестность и несправедливость, неважно, где ты работаешь и что скажет директор.

– Где ты работаешь сейчас? Продолжаешь ли быть политически активным человеком и если да, то как на это реагируют коллеги и руководство?

– Я работаю только на себя и только с собой [Ирина ведёт частную психологическую практику – прим. ред.]. Коллег в привычном понимании этого слова у меня нет – я встречаюсь с ними только по своему желанию. Я после этого ещё устраивалась в разные места. Не могу сказать, знали ли они про политику, хотя на самом деле это легко гуглится. Но не складывалось больше из-за моей сниженной работоспособности.

– А возможна ли сейчас какая-либо политическая активность в России?

– Не уверена в этом. Митингов нет и не будет. Всё, что мы можем делать – это лайки и репосты. Я пришла к выводу, что свою голову людям не приставишь. Я наблюдаю: чем меньше у человека интеллекта, тем больше он верит властям. Особенно это касается специальной военной операции. Поэтому нужно разграничивать ответственность: я ответственна за свою жизнь и чувства. Я не могу сразу всем стать милой и удачной. Мой отец наполовину украинец и смотрит телевизор 24 часа в сутки. Переубедить пробовала – бесполезно. В итоге просто перестала затрагивать эту тему. И сейчас родственники отца говорят: «У тебя дочь что-то делает», а он всерьёз не воспринимает. Спрашивает, почему дверь сломана, отвечаю – менты приходили. Почему приходили? Потому что комментарий написала. Он поржал и всё.

– В своё время ты руководила «Альянсом учителей». Какая доля твоих коллег в нём состояла и какие проблемы вы решали на тот момент?

Там было 4 – 5 человек из области. Из города – человека 3. Организация малочисленная. Учителя – это самые трясущиеся, самые боящиеся представители профессии. Один из моих коллег следил за моими роликами, которые я делала для «Альянса учителей», но так и не вступил. Хотя был, по сути, фанатом организации.

– Хельга Пирогова, уехавшая за границу – также член «Альянса учителей». У тебя были мысли уехать?

– Конечно же, сразу было очень страшно, я была готова сразу сорваться – на автобус в Павлодар. Но я посоветовалась со своими знакомыми, которые имеют отношение к юриспруденции. Один из них – прокурор – сказал, что дадут три месяца исправительных работ. Я спросила: «А прокуратура сколько запросит?». Он ответил: столько и запросит. Это не такое суровое наказание, это не тяжкая часть. Главное для меня было – чтобы из первой части не сделали вторую. Согласно первой части, если ты не привлекался ранее, реального срока быть не может.

– Как ты отреагировала на СВО ?

– Очень эмоционально. Не скажу, что плакала. Меня это злило, и особенно злила реакция людей, которые подвержены российской пропаганде, и первые два месяца, наверное, было тяжело. Я каждый день следила за новостями. Тогда ещё были эфиры «Дождя», я тогда ещё сильнее накручивала – они рассказывают про взрывы и смерти. И получается так: ты живёшь в Новосибирске, у тебя есть свои задачи. Но вместо того, чтобы их решать, ты ничего не можешь изменить. И какой смысл тратить свои нервы? У меня были клиенты, которые обращались из-за ухудшения психического состояния из-за СВО. Мой был совет – выделить для себя время читать новости. Но не смотреть видео. Потому что тогда мы смотрели видео с роддомом [в Мариуполе – прим. ред.] – это вызывало такую бурю эмоций. Сейчас не хочется подвергать себя таким переживаниям. 

– Что бы ты делала, если 24 февраля продолжала работать в муниципальной школе и тебе бы пришла методичка об СВО ?

– Ну, как я понимаю, это относится к классным руководителям и учителям-предметникам. Я бы не затрагивала эту тему ни с детьми, ни с учителями, ни с кем. Я верила, что вот-вот всё закончится. Как сказал Арестович: две-три недели и всё закончится, а оно всё не заканчивается. Мне кажется, я бы всё равно уволилась. Если ты продашь совесть и будешь детям что-то такое залечивать – это  останется в твоей памяти, это останется в памяти детей. И потом, через пять – десять лет, когда все преступления будут вскрыты, как ты будешь чувствовать себя? Ты предал свою совесть, и выросшие ученики тебя будут воспринимать как политическую проститутку, а не как учителя. Если бы всё же указание пришло, я бы просто поставила детям мультики, но отчиталась бы, что занятие проведено. То есть обманывала бы – они же не могут спрашивать у детей: а про что вы говорили с Ириной Валерьевной? Я бы просто всё подделывала. В отчётах спрашивают типа: «Сколько вы провели воспитательных мероприятий на тему СВО?». Если бы требовалось проводить такое условно раз в неделю, то я бы разговаривала с детьми совсем не об этом.

– Как бы ты как психолог поступала, если бы к тебе поступали обращения детей по поводу психического состояния на фоне СВО? Тревожность возросла, дети ещё эмоциональнее на это реагируют.

– У нас школа находится возле Военного института. У половины детей родители – военные. Был ребёнок, у которого папа уехал в Сирию. В зависимости от возраста, пытались что-то делать – рисовать, читать сказки. Если это подросток и уже ближе к сознательному возрасту – дыхательные, расслабляющие техники. Если тревожность зашкаливает и доходит до того, что ребёнок режет себя, то это уже психиатрия. Со стрессом можно справиться. Был в концлагере один психолог  Виктор Франкл, и он написал книгу. Как выжить? Создать рутину. Например, каждый день тебе нужно сделать 100 отжиманий или каждый день тебе нужно почистить зубы столько-то раз. Ты должен это делать, чтобы понимать, что это не навсегда. И даже в ситуации, когда ты сидишь в подвале, люди – мои коллеги – пытаются им помогать. Это сложно, но всё это временно. Завтра будет лучше – в это надо верить, чтобы держать в себе силы.

– Как ты относишься к коллегам, которые едут преподавать на «освобождённые территории»?

– Ну, я не могу, не зная личность человека, его презирать или ненавидеть, если, конечно, это не живодёр. Но у меня есть две версии – либо это самоубийство, либо нечто с героическим оттенком – я рискую жизнью. Фактически, тебя могут там убить – даже по дороге. Может, просто у человека такой низкий интеллект, что он не понимает, что его могут там убить. Ну, и то, что [человек начинает] продавать свою совесть, я уже говорила – это будет аукаться потом годами. Люди это делают ради денег, может, они хотят ипотеку закрыть. Если люди в это верят – пусть верят. У них работа такая – подчиняться правилам. И учить этому детей – подчиняться правилам.