Папа заставил дочь сосать свой член обещая ее сводить на аттракционы

⚡ ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Папа заставил дочь сосать свой член обещая ее сводить на аттракционы

"Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой
рукой, пальцы которой не дрогнут".
Юрий Тынянов. "Смерть Визир-Мухтара".

ДИАГНОЗ
"Мама, ногу отрезали?" – с этой фразы началась та часть моей жизни, которой я живу до сих пор и проживу до самой смерти. Произнесла я её в тринадцать с половиной лет, через час после операции, едва придя в сознание. Голова была в тумане, с трудом освобождалась от наркоза и не соображала - где её хозяйка и что произошло. Но вот эти слова были самые главные и зрели во мне уже несколько дней, в течение которых шло приготовление к операции.
Истинный смысл происходящего еще не доходил до меня и самое большое переживание было адресовано к бедной Маме: "А как же я буду через скакалку прыгать на одной ноге?". Но важность этой операции понималась инстинктивно по растерянной улыбке Папы, по тому, как заливалась слезами, глядя на меня, Мама,.
Началось все два месяца назад. Почему-то не переставая ныла нога. Ноги болели и раньше. Вдруг начинали ныть днем ли, ночью. Я приспособилась успокаивать их, замирая и не давая им движения. 15 - 20 минут полного покоя, и тянущее беспокойное ощущение стихало. Но боли, начавшиеся в марте, были другими. Они не утихали совсем, а только слегка ослабевали днем. Ночами же я не могла найти себе места. Мама будила Папу, и мы шли с ним по ночным улицам поселка в приемный покой больницы, где мне делали обезболивающий укол, советовали грелку на больное место. Эти меры помогали, но ненадолго. Я даже стала припадать на левую ногу, что, кстати, казалось мне забавным: на меня обращали внимание, а я делала вид, что - а! ничего особенного. Я воображала себя хромающей девочкой.
Наконец, мы с Мамой отправились в поликлинику с этой не дающей покоя левой ногой. Педиатр предположила "детский туберкулез кости" и выписала направление на консультацию к хирургу городской поликлиники.
Мы поехали туда с Папой.
Строгий, высокий, средних лет длинноносый еврей-доктор осмотрел ногу. Выше колена с внутренней стороны бедра уже явно обозначилась опухоль, болезненная при нажатии. Меня выпроводили из кабинета: "Иди, подожди за дверью".
Папа вышел минут через пятнадцать. Растерянная улыбка с его лица не сходила потом до самой моей операции. Уже позже, взрослой, я поняла, что она означала. Нежелание верить в то страшное, что готовила ему и его семье судьба, боязнь напугать меня. Хотя я была еще слишком глупа, чтобы всерьез напугаться. Мой возраст защитил меня от сознания той катастрофы, в которую я попала. Возможно, решив так мною распорядиться, судьба проявила милость, нанеся удар в детстве, и спасла меня от собственных переживаний за случившееся и от боли за близких, которые были втянуты в эту воронку вместе со мной. Жизненного опыта совсем не было, не было и воображения - что предстоит и мне, и моей семье.
А Папа улыбался тогда этой странной улыбкой, и на мои нетерпеливые вопросы: "Ну, что он тебе сказал, у меня какая-то новая болезнь?" скороговоркой отвечал: "Ничего-ничего, он еще не знает, надо будет тебе лечь в больницу, сделать анализы, потом скажут".
Четверть часа назад в кабинете, подождав, когда за мною закроется дверь, врач обратился к Папе: "У вас она одна?" - "Нет, есть еще младшая семи лет, а что?"
И врач поведал, что по всем внешним признаком у девочки саркома нижней трети бедра левой ноги. Конечно, не исключена ошибка, надо лечь в больницу, сделать анализ среза ткани (гистограмму), но следует быть готовым к самым радикальным мерам, главное, не затягивать с операцией, иначе исход может быть самым трагическим.
 
Родители знали, какие последствия могут быть от затягивания операции. Сравнительно недавно у нас в рабочем поселке умерла девочка моего возраста, дочь одного из местных начальников. Как-то, катаясь с горки, она упала, ушибла ногу, та стала опухать. Когда у нее нашли саркому и предложили родителям срочно ампутировать ногу, те наотрез отказались и начали возить девочку к специалистам, в столицу, к знахаркам. Девочке становилось все хуже, боли в ноге усиливались и не давали ей покоя. Наконец, родители смирились и согласились на ампутацию, но операция уже не спасла. Ногу ампутировали несколько раз, старались, чтобы культя была длиннее, но увы, опухоль прогрессировала, захватывая все больше органов. Прожив несколько месяцев, девочка умерла.
Уже став взрослой, начитавшись специальной литературы и наслушавшись врачей («...саркома? Да вы бы не выжили, никакой у вас саркомы, скорее всего, не было», - сказала одна безжалостная… Другие же, опустив глаза и чуть улыбнувшись, говорили: «Видите, как хорошо, что во время заметили, живете…»), – я стала понимать: возможен был, вероятно, и другой исход. Надо было решиться и отвезти меня в Москву, пройти качественное обследование. Как-то уже старенькая Мама в откровенную минуту через силу выронила: «Почему мы не повезли тебя в Москву? Ведь и билеты тогда были на поезд не дорогие…»
На дворе стоял 1957 год. Мы жили в небольшом, как сейчас бы сказали - градообразующем, поселке в 12-ти километрах от Хабаровска.

НАШ ПОСЁЛОК. НАША СЕМЬЯ

Наш посёлок носил имя Максима Горького и располагался в пригороде Хабаровска. До самого города можно было добраться на автобусе за полчаса. В поселке несколько основных центральных улиц: Энтузиастов, Жуковского и Гагарина (название возникло уже после полета первого человека в космос). В центре поселка имеется площадь, на которой до середины 50-х годов располагался базарчик: крытые голубые прилавки на утрамбованной земле. К 25-тилетию завода базарчик был перенесен, а площадь заасфальтировали, назвали ее именем М.Горького и установили памятник пролетарскому писателю.
В пятидесятых годах поселок стал преображаться. Построили стадион. Заасфальтировали и дали название улицам, разбили несколько парков, в том числе и Детский парк у крыльца школы №37 с качелями, беседками, турниками и даже фонтаном. Но уже в середине шестидесятых все эти парки пришли в запустение, заросли бурьяном; скамейки, беседки и качели были поломаны и не восстанавливались. И лишь приклубный парк был тенист и живописен.
Дорога из города проходила мимо «Первого поселка», состоящего из частных домов, и разветвлялась на две: центральную улицу Энтузиастов и улицу Гагарина. Поперечно этим улицам шли улицы Молодежная, Ломоносова, Гвардейская, Жуковского и другие. Улица Жуковского вела ко «Второму поселку», где также были частные дома.
В центре поселка, в нижних этажах жилых зданий, размещались всевозможные магазины, почта, ателье, мастерская по ремонту обуви и прочие организации обслуживания. На Жуковской располагался заводской клуб, а напротив него, отделённое пустырём, позже превращённым в парк, было построено здание ремесленного училища, готовящего рабочие кадры для завода. Также имелось несколько школ и столовая с рестораном на втором этаже.
 
Поселок окружен полями, занимаемыми огородами, а в конце пятидесятых за поселком была выделена земля для "мичуринских" садов работников завода.
Все это строилось постепенно. А основан посёлок в середине тридцатых годов: сюда на пустынное место по оргнабору съехалось множество людей из самых дальних уголков СССР для строительства завода, который должен был выпускать продукцию для самолетостроения. 
Дуся Кичигина, моя будущая Мама, приехала в поселок шестнадцатилетней по приглашению старшего брата, работавшего тогда на заводе. А Герман Яков, будущий мой Папа, оказался на заводе в августе 1939 года после службы в кавалерийских войсках в Приморье, куда он был призван с Украины. После досрочной (из-за плоскостопия) демобилизации он решил года два пожить на Дальнем Востоке и, увидав объявление в газете о приеме на работу на завод им. Горького токарей, подал туда заявление, был принят, да так там и остался – в 41-м началась война.
Папу не взяли в армию. Завод сразу стал военным, и квалифицированные рабочие получали бронь. Да и папино плоскостопие… Всю жизнь он маялся ногами.
Поселок имени Горького прилегал вплотную к проходной завода, но не окружал его со всех сторон. Завод как бы составлял окраинный участок этого образования - поселок имени Горького. Территорию завода огораживал внушительный по высоте продолжительный забор. И лишь заводоуправление - розовое (или желтое, когда его перекрашивали) трехэтажное здание выходило на прилегающую небольшую площадь. Почти все жители поселка в момент его основания были работниками завода или вспомогательных служб.
Военная зима. Холодно, голодно. Тяжелый труд, 12-тичасовой рабочий день. Никаких выходных. Папа - молодой и очень красивый токарь. Он только что пережил разрыв со своей любимой Галей Грязновой, заподозрив ее в ветрености: девушка дарила свое внимание не одному Яше. По рассказам Мамы, Галя была красавицей, и Яша ее просто боготворил, берег. Ее измена так потрясла Яшу, что он не находил себе места. И чтобы больше не пустить Галину в сердце, постарался побыстрее заполнить ноющую и разрывающую пустоту новой привязанностью - Дусей, симпатичной курносой, чем-то похожей на татарку, табельщицей из своего цеха.
Дусе шёл 23-ий год. Она ждала с фронта жениха Василия, лихого драчливого парня, славящегося своими похождениями и победами над женским полом, но трепетавшего перед строгой Дусей. Когда его с оборонного завода неожиданно призвали в армию, он взял с невесты слово, что та будет его верно ждать, а уж он-то вернется непременно. Дуся хотя и любила Васю всем сердцем, но голову не теряла и от предложения перед уходом жениха на фронт «расписаться» - уклонилась. Воспитанная очень строгой матерью, она не допускала и мысли о близости с мужчиной до свадьбы, и знала, что и без печати в паспорте честно дождется жениха. Но мысль, что даже после нескольких ночей она может забеременеть, остаться с ребенком без мужа (ведь ни куда-нибудь провожала - на войну), ее остановила, и Василий уехал холостым. 
Осенью 1942 года Дуся получила с фронта письмо, где ей сообщали, что Василий погиб. Она горько его оплакала. Несколько ночей видела один и тот же сон, что идет она по полю и набредает на большой холм из человеческих тел, и она знает, что в самой середке лежит ее Вася. Она начинает растаскивать тела, но просыпается в слезах и смертной тоске, так и не найдя жениха.
Позже, когда уже вышла Дуся за Яшу и родила меня, в 1944 году пришло ей письмо, в котором воскресший Василий сообщал, что лежит в госпитале с ампутированной ногой, любит и скоро приедет. На войне такие вещи случались нередко. Мама до полуночи плакала над этим письмом, а Яша сидел тут же, молчал и курил. А заполночь подошел к ослабевшей от слез жене: "Ну, ладно, Дуся, хватит, что же тут поделаешь, куда же теперь нам с Диной деваться?". Мама уже понимала, что ей очень повезло с Яшей. Добросовестный, работящий, безумно любящий дочь... "Кто его знает, как бы я жила с Васькой,- говорила Мама. - Может, и бита была бы не раз, и из драк пьяного пришлось бы его вытаскивать - больно он падок на это дело был, и позору бы с ним натерпелась, но любила я его сильно, никого так не любила в жизни". Но тут Мама ошиблась. Прожив с Яшей 47 лет и похоронив его, она ни дня не провела без разговора с ним (с его фотографией) вслух ли в пустой квартире, или в мыслях перед сном, и, посещая могилу Яши, каждый раз плакала и причитала в голос, как в день похорон.
А тогда в 1944-ом она написала ответ Васе: "Прости меня, что не сдержала слова, но не виновата я - сообщили, что ты погиб, а годы мои уходили, посватал меня хороший человек, и мы поженились. А сейчас у меня дочь, муж, и я их бросить не могу». Вася прислал в ответ проклятие ("Чтобы твоя дочь была такая же изменщица, как и ты"), и на этом их связь прервалась. Но память о Василии, как о самой своей большой любви, жила в Маме до смерти.
Я не стала "изменщицей" в любви. Но то, что еще в юности тоже потеряла ногу - может, так вот и исполнилось проклятие Василия. Кто знает, «как наше слово отзовётся»…
Вот такие два потерпевших крах в любви молодых человека и поженились в феврале 1943 года. Дали им комнатку в коммунальной квартире с печным отоплением, и стали они жить. Яша в эту комнатку принес чемоданчик с одними подштанниками, а Дуся - с несколькими платьишками. Мебель собирали по знакомым и друзьям, посуду покупали потихоньку с зарплат.

Жили очень скудно. Иногда было так голодно, что приходилось варить пустые щи из крапивы. Но это были молодые, полные сил, красивые люди. Постепенно-постепенно самое необходимое в комнатке появилось, а в декабре появилась я.
Природа создала моих родителей чадолюбивыми. Чтобы у дочки была одежка, кроватка, игрушки в суровое военное время, Яша брался за самые ответственные токарные работы. Дуся, работая по 12 часов, вместо обедов в перерыв летала за несколько сотен метров в холодную квартиру, где соседская баба Зина приглядывала за младенцем, разворачивала разомлевшую в теплых сырых пеленках Дину ("от тебя аж пар шел, батареи-то в комнате были чуть теплые"), кормила малышку, сцеживала молоко для следующего кормления, сама, наскоро поев селедки с хлебом ("чтобы воды побольше пить, для молока в грудях"), бежала опять в цех. В это тяжелейшее безрадостное время малышка Дина для них стала источником такого счастья, что им ничего не надо было больше. И они мысли не могли допустить, что когда-нибудь, кто-нибудь будет ими любим с такой же силой.
Одно из моих первых воспоминаний о Папе и Маме - это наше совместное посещение душа. Может, в общежитии, а может, в заводскую душевую пускали помыться работников. Я помню эту пару, стоящую в кабинке душа рядом, белые, стройные, высокие (сколько же мне тогда было? 3? 4?). Когда, уже взрослая, я рассматривала репродукции картин эпохи Возрождения, изображавшие Адама и Еву у дерева познания - внутренний взор рисовал мне эту картинку: два стоящих рядом обнаженных человека, смеющихся, смотрящих на меня сверху вниз, в рамке стен кабинки полусумрачного душа.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Росла я благодарным ребенком. Хотя и пошла, и заговорила немного с опозданием (была толста и флегматична - "Приду за тобой в ясли, а ты вся покусанная. Ребятишки вокруг тебя уже ползали, а ты все сидишь и только отбиваешься от них и плачешь, если тебя укусили" – это Мамины слова), но затанцевала и запела почти одновременно с освоением вертикального положения и членораздельной речи. Папа обожал выходить со мною в люди. "Одень-ка мне Дину", - говорил он Маме, собираясь навестить приятелей. Он мною гордился: кудрявая, говорливая, свободно вступающая в общение с кем угодно - такой я росла...
После окончания войны, когда завод переориентировывался с выпуска военной продукции на гражданскую и не было заказов, а значит, задерживали зарплату, Папа перевелся работать в ремесленное училище РУ-14 мастером в группу токарей. Разрушенная войной страна нуждалась в рабочих кадрах, поэтому самых высококвалифицированных рабочих набирали обучать молодежь рабочим профессиям. В основном ремесленниками были дети-сироты, лишившиеся отцов, а иногда и матерей. Папа сам был из бедной украинской семьи, остался без отца-матери с малых лет и вырос, как трава в поле. Он жалел своих подопечных и, наверное, несмотря на свою молодость, воспринимался ими как старший брат или даже отец. У него в группах учились и девушки, и парни. Похоже, девчонки влюблялись в своего молодого, красивого мастера. В доме нашем была масса фотографий, где папа снят со своими выпускницами. И обязательно на первом плане стою я, подбоченившись, в белой панамке.

Я обожала ходить к Папе «на работу», т.е. в общежитие ремесленного училища. Сначала туда меня водили на праздники для детей сотрудников - Новый год или Первое мая. Потом я уже ходила в комнаты общежития, потому что там было жутко интересно. Воспитатели рассказывали захватывающие истории (до сей поры помню, как я ходила за общежитинским воспитателем из комнаты в комнату, рассказывающей захватывающую историю про "Сердца трех", Лондона, например). В ремесленном была хорошая художественная самодеятельность, ставили спектакли. И на эти вечера я тоже ходила с радостью. Помню «Сорочинскую ярмарку» по Гоголю, и одну из папиных учениц – черноглазую Галю в роли Одарки в цветочном бумажном роскошном венке с длинными атласными лентами, в черных ловких сапожках, белой расшитой блузке, юбке и с лентами же на переднике. Ах, как она выплясывала по ходу пьесы! А как мне хотелось примерить этот чудо-венок, да только вот стеснялась попросить. Я вообще стеснялась этой Гали, которая без костюма была такая застенчивая, а тут – артистка! Я и оробела попросить папу, чтобы он за меня походотайствовал примерить венок. Так и ушла со спектакля, очарованная и в тайной зависти.
К слову сказать, для Папы смена рабочего места ничего хорошего не дала. Если раньше он зарабатывал в зависимости от объема сделанной работы, то здесь «сел на оклад», причем не очень большой, а времени свободного оказалось больше, Папа стал немного попивать...
Наша семья все время нуждалась в деньгах. Мы то держали чушку, то козу, всю жизнь сами сажали картошку. Когда мне было 15 лет, нам был выделен садовый участок, с которого ничего нельзя было продавать, и Папа, "правоверный коммунист", никогда этого правила не нарушал. После того, как подряд случилось несколько бед: околела старая коза, а скошенное для второй козы Майки сено сгорело в стожке, очередная чушка тоже заболела, и ее пришлось совсем молодую прирезать - родители перестали держать скотину, и мясо в семье появлялось только в день получки. И если бы не дешевая кета, которой были забиты продовольственные магазины, мы бы жили только на картошке.
После войны с питанием было вообще очень непросто. Особая проблема - хлеб. В нашем поселке хлебом торговало несколько магазинов и киосков. В одном из четырехэтажных кирпичных домов недалеко от нашего дома в подвале располагался такой магазинчик. Хлеб подвозили каждый день, но очень помалу. Длиннющие очереди выстраивались задолго до того, как конная телега с водруженным на неё голубым фанерным фургончиком останавливалась возле выгрузочного окна.
При нашем заводе имелся свой конный двор. Смирные рыжие, невысокие, но плотные лошадки со спутанными коричневыми гривками покорно трусили по нашим улицам, оставляя порой на асфальте кучки навоза на радость многочисленным воробьям. Мохноногие лошадки развозили воду, продукты, иногда и сено тем, кто держал скотину.
Очереди за хлебом сначала занимались только детьми и стариками, но к моменту начала продажи очередь разбухала, увеличивалась в росте, удлинялась. Начинались волнения и выяснения типа: «Куда лезешь, я тут с утра, а тебя не видел». Соседи, а особенно соседки - отводили души в этих очередях, «стравливая» раздражение и плохое настроение. Женщины оттачивали языки и самоутверждались, мужики – проявляли свою сущность: некоторые выходили из очередей покурить, стояли, посмеиваясь, в стороне и в очередь ввинчивались уже, когда их «половины» почти криком взывал: «Да Вася же, иди, наша очередь!» Другие, постояв немного (а все же очередники - после смены или забегали в обеденный перерыв, урвав полчаса, пытаясь решить ежедневную проблему), махали рукой и, тихо матерясь, уходили вовсе, предпочитая есть без хлеба, чем толкаться тут. Третьи же, весело-остервенело, кроя всех по матушке, буквально по головам добирались к прилавку и, отругиваясь от кричащих очередников, сунув деньги правщице («Без сдачи!»), хватали очередную порцию и вырывались на свободу, сверкая зубами то ли в остервенении, то ли в радости.
Особенно нахальничали пацаны от 10-ти до 14-ти лет. Они проныривали под ногами очередников, протискивались в промежутки между телами, пользовались каждым поворотом, каждым уголком, постепенно-постепенно приближаясь к прилавку, и вот уже очередной шкет протягивает грязноватую лапку с деньгами под носом очередницы, и пока та, задохнувшись от гнева, выговаривает укоризненные эпитеты («Ах ты, негодник! Нахал эдакий. Да я твоей матери скажу, я в школу пожалуюсь!»), мальчишка хватает добычу, из-под ног последних в очереди и, счастливо сияя глазами, летит домой, к мамке.
Занимали за хлебом семьями, поскольку в одни руки продавали строго ограниченное количес
Джозефина Джексон на кастинге в порно
Как я трахаю сводную сестру в чёрно красных трусах
Секс С Реалистичной Куклой Частное Видео