Паника и молодежь: интервью с Александрой Архиповой
Новое литературное обозрение
Мы завершаем нашу серию материалов о юношеской субъективности в нынешней культурной и политической ситуации. Существует ли научная традиция исследования молодежи в отечественной академии? Каким образом государство реагирует на появление школьников в новостных лентах? Какое значение имеет сегодняшний конфликт «отцов и детей» для современности? Чтобы ответить на эти вопросы, мы решили взять интервью у ведущего исследователя, занимающегося социологией и антропологией молодежи в современной России, Александры Архиповой, доцента Центра типологии и семиотики РГГУ и старшего научного сотрудника РАНХиГС.
Что такое youth studies, и соотносите ли Вы свою исследовательскую работу с этим понятием?
Я начну с традиционного камин-аута: я всем говорю, что я не специалист по подросткам, что чистая правда. Строго говоря, я специалист по фольклору и антропологии города, но так случилось, что есть много объектов для изучения в современной российской ситуации — от участия в митингах школьников до законов развития «моральной паники», которую можно наблюдать прямо сейчас. В своих исследованиях нам часто приходится руководствоваться принципом ad hoc — «если не мы, то кто», и это то, что наши зарубежные коллеги часто не могут понять. Ведь если мы не будем собирать, фиксировать и анализировать этот материал в режиме реального времени, то он попросту пропадет.
Что касается вопроса по поводу girl studies и youth studies, то этот способ тематически определять область изучения очень характерен для британско-американской академической среды, у нас он практически не используется.
То есть, если не фольклористы, то кто?
Я не являюсь специалистом по молодежи, но так получилось, что последние несколько лет я много этим занимаюсь. Себя я называю скорее антропологом, потому что мы занимаемся изучением этих процессов из антропологической перспективы. И мне интересен не объект сам по себе, а проблемы, которые возникают, и которые надо изучать, пока они видны.
Но есть же какое-то отличие исследовательской оптики в зависимости от объекта исследования? Отличается ли подход, если мы исследуем не подростковые соцсети, а, скажем, вологодских бабушек или рабочих на заводе?
Скажем так: изучать что-либо хорошо — это всегда сложно, и не важно, едешь ли ты к папуасам и рискуешь быть съеденной, или едешь в деревню Вологодской области, рискуя умереть от переедания блинов. В любом случае, основной вопрос, который мы себе ставим — это «почему?»: почему происходит то, что происходит. К сожалению, предыдущая исследовательская традиция в большей степени отвечала на вопросы «что?» и «как?». Конечно, это важные вопросы, но сложность возникает, именно когда нужно понять причины происходящего, и здесь неважно, изучаешь ты вологодских бабушек или вологодских подростков.
Другое дело, что в российском обществе есть ощущение усиливающегося культурного разрыва, которое транслируется условными «взрослыми», и его изучать чрезвычайно интересно.
Откуда возникает это ощущение «разрыва»? Мне кажется, что это случилось отчасти потому, что подростки на самом деле стали более видимыми благодаря интернету и новым медиа.
То, что подростки стали ньюсмейкерами — это несомненно, но это тоже одно из следствий. Если брать более широкую перспективу, происходит то, что давно предсказала Маргарет Мид, одна из первых исследовательниц подростков и детей в разных культурах. В 1970 году в своей знаменитой книге “Culture and Commitment” она описывает несколько типов культур. Первый тип культуры — постфигуративный, основанный на соглашении о диктате старшего поколения над младшим. Когда в таких культурах рождаются внуки, то их деды, беря их на руки, точно знают, какой путь им уготован. В таких культурах взрослые являются для детей источником знаний о мире и безусловным авторитетом. Дальше Мид описывает современный ей кофигуративный тип культуры, где знания и культурный опыт уже не передаются напрямую от поколения к поколению, и огромное количество навыков старшим и младшим поколением осваивается одновременно. И она предсказала появление префигуративных обществ, где освоение новых знаний молодым поколением будет идти быстрее, чем пожилым: моделируя некоторую идеальную ситуацию, она предположила, что уже молодые будут учить старших навыкам и технологиям. К кому сейчас скорее обратится условная Марья Васильевна, чтобы научиться работе с новым смартфоном? К своим родителям или к своему десятилетнему сыну? Процесс передачи знаний перестал идти от старшего поколения к младшему, что предполагает, что младшее поколение не обязательно должно зависеть от старшего. И такое положение вещей, конечно, медленно, но верно меняет конфигурацию общества, связность поколений разрушается.
И этот процесс шел бы себе и шел, но сейчас мы вдруг стали обращать на это внимание. Я не буду сейчас говорить о протестах молодежи и последних школьных трагедиях, приведу один пример из интервью с учителем литературы. Преподаватель с 35-летним стажем говорит, что если раньше она чувствовала себя за школьной программой как за каменной стеной, то сейчас ситуация поменялась кардинальным образом. Школьный канон был источником этических норм и непререкаемым авторитетом: если в программе младшей школы было стихотворение «Смерть пионерки» Багрицкого, то школьники его читали и рыдали, и это было общим для всех этапом коллективного воспитания чувств. Сейчас учителя находятся в крайне тяжелом положении: им приходится лавировать между учениками и родителями как между Сциллой и Харибдой. И если родители угрожают учителям, если думают, что на их детей оказывается то или иное давление, то ученики их презирают, потому что школьный канон и авторитет учителя перестали работать в этой среде. И одним из выходов из подобной очень тяжелой для учителя ситуации является максимальное дистанцирование. Во многих школах, например, принимаются специальные регламенты, запрещающие учителям иметь страницы в социальных сетях, чтобы ученики не получали в свои руки средства контроля над учителем. Или, например, другой случай, о котором рассказала одна учительница из небольшого города: им дали разнарядку побеседовать со школьниками о митингах. И как только она, вопреки своему желанию, начала говорить об этом перед классом, школьники тут же достали свои мобильные телефоны, чтобы записать разговор, так что никакой идеологической проработки на классном часе не вышло.
В подобных обстоятельствах люди старшего поколения начинают воспринимать молодежь если не как врага, то, как минимум, как какое-то непонятное существо другого вида, с которым нужно поддерживать корректные формальные отношения, но с которым они не должны сближаться. И здесь важно, что это не ситуация селинджеровских героев, и не ситуация разрыва, который испытывает младшее поколение, это разрыв, который ощущают старшие. Это мы их не понимаем, а не они нас. Это конфликт отцов и детей? Да, но это конфликт со стороны отцов, а не детей. Дети же очень по-разному соотносятся со старшим поколением: некоторые, например, говорят, что они выходят на митинги как бы от лица своих родителей, которые по тем или иным причинам не могут или боятся.
Как возникают моральные паники по поводу молодежи? Правильно ли я понимаю, что они связаны с ощущением утраты контроля?
Да, как правило, моральные паники возникают тогда, когда утраченный контроль невозможно вернуть прежними средствами, и приходится заново изобретать моральный консенсус. Мать первоклассника рассказывает, что покупая ему мобильный телефон, она надеялась, что сможет за ним следить, но на самом деле, оказалось, что теперь она не знает, с кем он общается и что он читает. Или учительница, которая жалуется, что теперь не знает, кто в классе хулиган: если раньше это было очевидно, то теперь у всех одинаково склоненные головы, и все хулиганство переместилось во Вконтакте. Они все теряют разный контроль, но ощущение страха у них общее.
То есть возникает парадоксальная ситуация, когда мобильный телефон, призванный транслировать голос взрослого, становится средством побега?
Да, ровно так. По этому поводу хорошо высказались школьники в одном интервью: по их мнению, историю с группами смерти придумали взрослые, чтобы у них был повод запретить интернет и вернуть контроль.
Нельзя сказать, что проблем не существует: нападения в школах вполне реальны, но за ними стоит не зловещий интернет, а комплекс больших социальных проблем, которые не решаются дисциплинарными методами. Можно, конечно, вместо того, чтобы понять причины этих событий, превратить школы в какое-то подобие колоний для несовершеннолетних, но это не будет решением.
Продолжение темы читайте в исследованиях с участием Александры Архиповой:
«Группы смерти»: от игры к моральной панике