Пацану подарили дорогую девушку

🛑 👉🏻👉🏻👉🏻 ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Пацану подарили дорогую девушку

Милый, у меня нет для тебя песни. Нет слов для тебя...

Раньше были. А теперь? Я попробую, раз это для тебя так важно.

Это все Танька виновата. Все началось с нее...



Белгород. Духота. Чертова таможня. Сколько стоять поезду – не знает никто. На горизонте свивается в тугой узел гроза. Там Харьков. Все вымотаны до предела. Смешно подумать, как тяжело на человека действует безделье. Но людям совсем не смешно. В серых сумерках две девицы бредут по платформе, считают вагоны. Одна – тощая и черная как смоль, другая рыжая, кудрявая, сдобная. Первая ищет лисьим глазом нужных продавцов, вторая, не отрываясь, смотрит на беспокойное небо, оступается и падает на рельсы, вниз...

Лес полон перезвона. Туман. Тяжелые капли с трудом отрываются от глянцевых ветвей и прячутся в пряди мокрой травы. Вместо дороги – две колеи глиняного месива. Если идти – так по средней бровке, сквозь заросли таволги. "Да, давненько ездили здесь... " Навстречу – темно-синий силуэт. Бояться рано. Бояться я еще просто не научилась. А вот здороваться с незнакомцами заранее, мысленно, про себя – пожалуй! Люди тогда встречают по-другому. "Здравствуйте!"
Очень рослая, хмурая женщина, на плече – сокол. Кто с бОльшим любопытством таращится – я или птица, решить трудно. Темные юбки развеваются. В лесу поднялся ветер, он отряхивает изморось с пушистых метелок цветов. Запах настоян холодом и свежестью. От него кружится голова. Женщина поднимает левую бровь. Я здороваюсь вслух. Она останавливается, оглядывает меня с высоты Пизанской башни и бормочет под нос мелодичным вибрирующим голосом: "А вот и ты... "
Я не успеваю удивиться, она хватает меня за плечо и подтягивает к себе поближе. Изучает. Тут уже мой черед что-то делать, как кошка из чужих рук начинаю выкручиваться, отталкивать ее от себя, сокол пронзительно кричит, щелкает клювом, бросается мне в лицо. Закрываюсь от него локтем. Когти проходят по груди. Издалека слышу удивленное: "Да тише ты, дурачок... "


Вика поднимается на ноги. На краю платформы стоит испуганная Танька, изучает на подруге порванную майку, которая начинает быстро пропитываться кровью. "Пойдем, дело я себе уже нашла," – бравурно бросает Вика, и они возвращаются в свой вагон.

В Харькове небо лопается, кажется, что оно несется на землю, что его выворачивает, как рукав овчинного тулупа клочьями грязно-пепельных облаков. Наливается синевой. Бесятся молнии. Даже таможенники воздерживаются от долга службы. Поезд лихо набирает скорость. Струйки воды ползут по стеклу, завиваются внутрь. Все становится влажным. Пассажиры ругаются. Поезд старый. Того гляди – развалится. Но есть полет, есть гроза и есть дорога в Крым – неизвестный, манящий, желанный.
Майка давно постирана и заштопана. Кровь остановилась, но, судя по всему – шрамы будут. Три коротких кривых надреза. Вика не печалится. В случае чего скажет: "На медведя ходила... " Танька спит.


Крым – это такая странная штука. Вода – то тут, то там... Викуся географию никогда не учила, потому она не перестает удивляться, вроде берег ушел в сиреневую дымку справа. Но в Феодосии море почему-то слева. Поезд приходит прямо на пляж. С одной стороны шоколадки отдыхающих, с другой – пряничные домики особняков. Повсюду бегают тетки с вафельными трубочками, набитыми сгущенкой. Оживление и веселье, как в стайке малышни, играющей в кубики. Смачный город!
Девочки, прямо с рюкзаками, отдают дань пляжу. Море! Какой дурак сказал, что оно соленое? Оно вкусное!!! И в нем так легко плавать! "Море... Мамушка... Давай, ты будешь моей мамой! Я же чувствую, как ты любишь меня! Ласкаешь... Укачиваешь... Море! Научи меня плавать как рыба!" Вика заплыла далеко за буйки и раскинулась на воде. Голова запрокинута. Вместо неба у нее цепочки маленьких волн, вместо моря – кружева легких облачков. Вместо сердца – весь простор, который только можно вместить. И только порезы саднят. Но морская вода их живо залечит. Море! Оно ведь доброе!

Мешанина чувств, мешанина открытий. Мороженое с лепестками роз. Нет! Лучше с инжирным вареньем! Автобус, петляющий в Судак. И настоящие горы, буйство зелени, малахитовые виноградники, и вода – от провалов и ущелий до самого горизонта. Она плещется в зное легкой газовой косынкой, и уже не поймешь, где море, где небо... Все наэлектризовано, свито пружиной восторга в животе. Это все – им, "лягушкам-путешественницам"!
Маленькое кафе на серпантине – лукавой дороге из Судака в Новый Свет. Девчушки сидят, пьют апельсиновый сок, а рядом, шелковым серым боком, отвесно ввысь уходит стена. И нет ей предела. Сосны на узких полках, засыпанных рыжей хвоей, становятся все меньше и меньше, взгляд привычно отмеряет расстояние, но стена не кончается. Она врастает прямо в небо, сливается с прозрачностью голубого воздуха. И главное чувство, которое возникает рядом с ней – хочется, чтобы она БЫЛА! Такой покой, такая любовь и сила текут от нее, что хочется встать во весь рост – ну никак не меньше, чем ее! – и обнимать, и ласкать, и прижимать к себе вибрирующий теплый бок живой стены.
Еще когда она только показалась из-за поворота, ее величественность ошеломила Вику. Татьянка же подсказала, что имя стене – Сокол, или Куш-кая, Птица-скала. И он действительно был похож на птицу, полураскрывшую в приветствии крылья. Позднее Вика поймет, что у горы не может быть формы – есть лики. Встречающий Сокол на дороге в Новый Свет, оберегающий Сокол – над морем, Сокол, гордо спускающий сильные ноги в подвластный ему поселок – их много, все они – лишь отражение сущности. Также, как и брат его, Орел, что отвернулся, с усмешкой слушая болтовню экскурсионных катерков. "Легенда об этих горах такова – молодой Сокол вызвал на бой старого Орла... старый Сокол, побежденный молодым Орлом... поверженный Орел, припавший к воде... наказанный богами Сокол... а Орел!... "
Ощущение родства было таким сильным, что Вика сразу успокоилась насчет своего будущего. Все у них будет хорошо! Разве хозяин может допустить, чтобы его сестре причинили зло? А в том, что Сокол видит ее, рад ей, любит ее всей душой, Вика не сомневалась...

- Как же быть с теми людьми, которые в горах разбиваются? – усмехнулся ее собеседник. – Они настолько не нравятся горе?
Они сидели на диком пляже, в Бухте Любви, под самым сердцем Сокола. Когда-то в Бухте росли два дерева, удивительно похожие на людей – Адам и Ева. Потом Адам осиротел и получил другое имя – Аполлон, потом не стало и его... А Бухта так и осталась – Любви. Как еще могут звать Бухту, которую поят дожди, сбегающие по Грудям Сокола? Которая сложена галькой из его плоти? Увенчана можжевеловой рощей, соснами с аристократически длинными иглами... Подружки разбили палатку в разношерстном обществе других любителей "дикого" отдыха.
Йога – так отрекомендовался нынешний собеседник Виктории – появился тут только сегодня, причем весьма эффектно. Дайте сами определение лихой размашистой походке человека на костылях, загорелого до черноты, поджарого до костей, лохматого, бородатого, носящегося по камням как белка, плавающего как морской котик! Он был настолько необычен, с выгоревшими желтыми волосами, пристально глядящими бирюзовыми глазами, что девушка сидела и гадала – сколько же ему лет? Семьдесят или пятьдесят? Невозможно определить!
- Да нет! – в ответ пожала она плечами. – Людей, которые разбиваются, гора попросту не видит. Они слишком мелки для нее. Они же тоже по ней ползают, не видя ее!
- Может быть, все-таки, лАзают? – сделал он ударение на последнем слове. – А не ползают? Девуля, давайте уж условимся. Лазают.
- Ползают, ползают, – расхохотались девицы, счастливые чуть-чуть подколоть его.
Йога оказался всемирно известным скалолазом, даже Татьянка о нем слышала. Один из немногих людей в мире, получивших звание "человек-паук". Он свободно совершал восхождения по "отрицательному углу" и был знаменит своими "первопроходами" и восхождениями без страховки – соло, "экстрим"...
Они сидели друг напротив друга – он и Вика. Он улыбался в усы, а Вика пыталась понять, что напоминает ей его улыбка. Да! Египетские скульптуры. Архаическая улыбка. Они сидели, говорили, им было попросту ХОРОШО.

Это Танька виновата. Это она сказала потом:
- А, знаешь? Если бы вас оставили вдвоем, мне кажется, у вас все бы сладилось!"
- Да ты что? – возмутилась Вика, – С ума сошла? Он женат! Да и... я не думала ни о чем таком! – подобные мысли ей действительно были внове, она все еще пребывала в своем детском мире, мире сказок, и это не могло не печалить Татьяну, с горячностью миссионера убеждающую, что в жизни необходимо перепробовать все.
А девочка сказала... и стала думать. Йога не просто был женат, он и приехал с женой – блондинкой, прятавшей усталые глаза под широкополой шляпой – и дочерью, которая была на несколько лет младше Вики, и из которой Йога всю жизнь мечтал вырастить художницу – привозил ей из-за границы краски, мелки, поощрял и направлял. Он и сам прекрасно писал акварелью, но жалел на это времени...
Вика была поражена, она выбрала для себя путь художницы, но стала ей вопреки желанию семьи, частенько, когда она заявляла, что "работает", ее поднимали на смех. И тут отец своей рукой подталкивает дочь браться за кисть! Мечтает об этом...

Их пути стали пересекаться. То они встречали Йогу на набережной Нового Света, и он провожал их в Бухту, то приходил в Бухту сам. Йога был сказочником – на любую мелочь он с легкостью мог сочинить целую историю, и прибаутки, казалось, роились вокруг него разноцветными мошками.
- Счастливо, девули! – говорил он на прощанье. Это "девули" словно выпевала внутренняя флейта – столько любви и уважения было в нем. При этом, несмотря на костыли, мужчиной он был неотразимым, и это смущало Вику, она думала о сотнях женщин, которые любили его, когда смотрела в удаляющуюся треугольную спину, покрытую мощными узлами мышц и буграми травмированных позвонков.

В Бухте были очередные проводы, кипящие дешевым белым вином, когда Йога оторвался от восторженной толпы, подсел к подружкам, замершим у входа в палатку перед вечерним морем, и, по обыкновению, попросил показать новые акварели. Троица сидела рядком и мирно разбирала картинки. На одной Орел получился очень забавным – похожим на птенца с вытянутой шеей. Викусю это тревожило. Она всегда старалась передать в работе если не суть, то хотя бы сходство, а такого профиля у горы никогда не видела. Но – вот! – Йога уверял, что – похоже! Очень похоже!...
Разговор становился все глубже и откровеннее. Йога рассказывал о себе, о травме, которая перевернула его жизнь. Оказывается, ни одного серьезного удара не нанесли ему скалы. Последнюю травму он получил на съемках фильма, где должен был в финальных кадрах подниматься на скалу, доставать спрятанный параплан и нырять с Орла в Новый Свет. Ветер смял параплан и швырнул его назад, через скалу, к морю. Вдоль стены потоков не было, белым голубем без крыльев летел вдоль скалы, раскрывал крыло, поднимался... И снова. Пять раз удавалось взлететь. Пять раз! И все же – камнем из пращи его метнуло на камни.
- Там проходили туристы, – мрачно продолжал Йога. – Я не мог пошевелиться. Они все видели, но никто не подошел. Мне хотелось сказать им – ребятки! Хоть папироску в рот суньте! Там, в заднем кармане лежат, – но я не мог и этого...
Врачи собрали его по частям, но и они не могли вернуть ему подвижности. Два года он пролежал парализованный по грудь с диагнозом "улучшения не ждать".
- Два года я так провалялся, полуживой. Думаете, я не смог бы руки на себя наложить? – короткая усмешка мелькнула в усы. – Смог бы. Сил в руках, подтянуться до окна, у меня хватило бы. К тому же, я тогда стал очень мало весить. Все, что ниже груди...
И это походило на правду. Самой широкой частью ног выделялись колени.
- Но стало так противно. Мерзко. Ко мне приходили "корешочки"... Соседи. Ну, надо же посочувствовать тому, кому еще хреновей тебя. Приносили водку.
- Гоша, сколько тебе было?
- Мне было сорок, когда я решил нажраться. Человек не может столько выпить. Но и я не хотел больше так. Я понимал, что это конец. Очнулся на следующий день от зуда в члене. Ну... в туалет приспичило. Не все сразу, потихоньку. Но я старался. Для меня было важно, что я – сам. Бывало, пока ползешь на четвереньках вылить эту банку, разольешь все. Чувствительность от колен-то так и не вернулась. Два года уже прошло. Я каждый день просыпаюсь и думаю – а вдруг?
Он горько улыбнулся.
- А потом – институты, клиники... Семашко. Меня там мужики первым делом спросили – что? И у тебя как у всех? Я тогда не понял – что? Ну, мол, жена бросила? А она не бросила, она такой воз вывезла, Людочка...
Вика, сидевшая посередине, поднялась и принесла из палатки одеяло, укутала всем колени.
- Да мне не надо, – отмахнулся Йога.
- Надо, – назидательно возразила она. – Это ты их не чувствуешь. А они все чувствуют. И им должно быть тепло.
Он весело на нее посмотрел. Будто барбос, приподнявший одно ухо.

- Гоша, Гоша! – разносился зычный голос над Бухтой, – Господи, ты здесь? – у полога палатки резко затормозили загорелые ноги в разбитых шлепанцах.
Обхватив короткими мозолистыми пальцами колени, к троице склонился всклокоченный блондин с перепуганными глазами:
- Я ж волнуюсь! Темнеет! Ты в спасслужбу ночевать-то пойдешь?
- Да я здесь переночую, Володь, погода теплая, небось, не заржавею, – смущенно пробасил Йога.
- Ну, как знаешь... А то я уж не знаю, что и думать? Куда провалился? – и он отошел к празднующей компании.
- Гош, ну нельзя же так! Ты бы его хоть поблагодарил! – удивилась Вика. – Ты же – большой человек, а большие люди должны уметь принимать подарки.
- Подарки?
- Ну, ведь он же волновался о тебе? Разве это не подарок?
- Большие? – еще насмешливее переспросил Йога.
- Большие, – улыбнулась девушка. – Ты ведь большой. И я большая, – поспешила закончить она. – Он же нас видит, – и она кивнула в сторону Сокола, который ласковым оком поглядывал в сторону бисерной полосы, расцвеченной палатками.
- А, – протянул Гоша, – у нас с ним старая любовь. Вон, видишь, там, где зеркало? – и он вытянул в сторону глянцевого отвесного пятна на стене длинный указующий перст. – Там делал первопроходы. И по Грудям тоже. Была бы фантазия! Я ж сюда не просто так приехал! К Нему, до Грота – что под крылом у Орла – по потолку походить...
- Это с костылями? – хором ужаснулись девочки.
- На четырех ногах – оно ж быстрее! – подмигнул Гоша, – Неужели лучше сдохнуть в постели? – высокий лоб прорезали морщины. – Или жрать водку и канючить о том, что ты сделал в своей жизни? На скалах, может, в чем-то и легче, – прозвучало уже тише и доверительней. – А то просто по тропе идешь и как грохнешься! Я ж не чувствую, куда ступил, крепкий камень или покатится... Хы-хы-хы...
И он лукаво заулыбался в усы. Веки вспорхнули легкими крылышками, хитрые скобки морщин рассыпались от них к выступающим скулам. И Вике показалось, что думает он совсем не о том, о чем рассказывает. Она сидела и крутила в пальцах кончик косы, заплетала, расплетала, завивала. В глаза ее, коричневато-зеленые, будто водоросли, окольцовывающие темные камни, небо подмешивало свои краски. В них же отражалось море. Художница смотрела на волны и старалась запомнить, как распределяются отражения, форму пятен. Приходилось провожать взглядом сначала одни, потом другие, почти такие же... Четко очерченные линзы все бежали и бежали на берег, наплывали, смещались, множились...


И я услышала бой барабанов. И голоса людей, скандирующих какое-то неразличимое слово. Уханье. Топанье. Из глади воды полетели бумеранги, показались головы с черными кудрями, перьями, масками. Скалы потянулись, как проснувшиеся кошки. Галька со скрежетом поползла в воду, вздрагивая от нарастающего грохота. Была ли я там сама – я не помню, помню только, что всё – люди, камни, травы, волны – вздрагивали и содрогались толчками дикого танца. Ритм становился жестче, голоса различимей. Уже можно было разделить их на женские и мужские. Орел повернул голову и улыбнулся. Улыбающаяся птица – это страшно, поверьте! Валуны и галька, будто резиновые, подпрыгивали и меняли форму, и все это пело, пело, пело. Страстную, ликующую песню, песню победы, песню желания. Все это умоляло меня о чем-то, чего я сама еще не понимала. Я ощущала вкус морской соли на губах. Запахи хвои и водорослей стали острее. И, наконец, этот танец поселился у меня в животе. Просочился в сердце, сладко сжимая, стал сотрясать все мое существо в такт. И было прекрасно ему отдаваться. Барабаны наполнили мир алыми всполохами, травы тянулись к небу звучными флейтами, клекот несся над Бухтой. И все они ПРОСИЛИ меня. Только я не могла понять – о чем же? Но ощущала себя самой лучшей, самой значимой, самой желанной из всех живущих. Сила переполняла меня...


Видение схлынуло, словно вода с темного берега, а дрожь осталась. Вике стало так зябко, что она подумала, что Йога, который был одет намного легче ее, совсем замерз. И она сделала то, чего не делала никогда в жизни, и отважилась-то только потому, что строго сказала себе: "Он – наш друг! Я же по-дружески!" Она положила Гоше руку на спину...
Его заколотило. Крупной, отчаянной дрожью. "Бедняга, да он совсем замерз! Я была права!" – обеспокоилась Вика, и рука ее все скользила и скользила вдоль этой бесконечной спины, обнимая, принимая, притягивая, грея...
Дрожь не унималась. Вместо этого Йога сделал совершенно глупую вещь – он под одеялом осторожно стал гладить Викусины ножки, под коленочками. Неизвестно, что бы он сделал дальше, но этого Вика дожидаться не стала и сообщила, что время позднее, и пора уже и честь знать.
С каким страшным грохотом зарывались в гальку ни в чем не повинные костыли...


Проснулась красавица рано, солнце еще только взялось отмывать небо от последних звезд, а Вика уже стремглав поднялась по тропе в рощу, распласталась на наблюдательном камне, похожем на клык, оттопыренный над обрывом, и приготовилась встречать рассвет.
Она видела, как синхронно кружится над рощей невесомая стая голубей, как солнце отливает золотом статую засохшей сосны, как ползут по Соколу ультрамариновые тени, рассеивается ночная дымка...
Мир блистал чистотой, хвоя тянулась навстречу живительным лучам, цикады заводили первые гимны, а над Новым Светом постепенно желтел розовый рассветный хребет Караул-Обы, Сторожевой Горы. И в этом мире не было ничего, таящего сердитые мысли. Ну – или почти не было...
Бухта постепенно пробуждалась. В кустах над ней появлялись поочередно настороженные заспанные люди с клочками бумаги в руках. Мимо прошествовала соседка с огромной кружкой Эсмарха. На пляже Инна, старая знакомая Йоги, делала ему массаж.
Вика, не отрываясь, смотрела на это действо и незаметно для себя все больше мрачнела. В конце концов, она юркнула по тропе вниз, в свою палатку, и уже очень скоро перед входом появилась фигура Георгия. Он вышел из моря, покачиваясь, ловил обманчивое равновесие, весь в блестящих капельках, и также ярко сияла его улыбка, горели глаза, усы гордо завивались, грудь – колесом.
- Доброе утро, девули! – иерихонская труба, а не голос!
- Доброе утро, Гоша! Как водичка?
- О! Отлично! Тридцать градусов! Пойдете купаться? Ха! – это "ха!" тоже было последствием одной из травм, Йога его именовал "хыканьем" и стеснялся. Но оно так замечательно оттеняло его речь, поскольку звучало в моменты особенного эмоционального накала, что Вика приняла его также органично, как и всего Гошу, а его, несмотря на всеобщую любовь, сложно было назвать легким компанейским человеком. Негодующий, Йога никому в споре спуску не давал.
- Конечно же, пойдем! Мы сегодня собрались мыть голову килом! – так называлась зеленая глина, которую еще греки использовали для стирки овечьей шерсти и мытья волос.
- Ну, плещитесь! – подмигнул Йога, муркнул про себя и пошел к чьему-то столу.

Девочки похлопотали по хозяйству, заклеили соседке рваный тапочек, принялись за мытье головы и только после этого оценили юмор ситуации – море было ледяное. Пришло новолуние, с глубины к берегу подступила холодная вода. Как вещали информационные
Дома рыжая зрелка с радостью показывает себя в голом виде
Кучерявая мулатка делает минет американцу в спальне
Негр накончал на большие сиськи блондинки после минета