Пацан попробовал пожилую но опытную женщину

Пацан попробовал пожилую но опытную женщину

Тандо Киц-Сумасшедший

Для тех, кто смущён прилагательным. А Вы уверены, что сами-то не больны? Вопрос, как и многие другие, безответный. Ибо, такая уверенность, по мнению психиатров, свидетельствует, как раз, об обратном. В самом деле, ни один псих таковым себя не считает. А неуверенность отдаёт Вас в руки экспертов. И каков бы ни был результат их обследования, он пятнает Вас психическим нездоровьем, раз Вы сами в нём сомневаетесь. Так что, в мире есть много софизмов, но я честен перед вами и признаюсь без уловок.

РАЗОРВАННОЕ НЕБО

Nessun dorma.
Пусть никто не спит
Ария Калафа из оперы Дж.Пуччини «Турандот»
на либретто Дж. Адами и Р.Симони

Я виновата в том, что зачала тебя
Моя вина в ношении плода
Я виновата родами, и крики боли
Не укрощают остроты моей вины.

Моё желание ложится дикой волей
Моя наивность оправдать не может
Абсурдности решенья.
Чуда не случилось.

Ошибки множатся,
Уклончивость родит порок,
И вот, дитя согласной слепоты
Мечта сбывается.

Но что мечталось мне?

И вырастает то, что компромиссом было,
Что мезальянс условий мог создать,
И мелкое становится большим.

Что не заметно глазу поначалу,
То прорастает буйно
И превращается в огромное
Чудовище чужое

Что мне делать?
Моя мечта мне горем обернулась
То, чем гордиться надо,
Стыд приносит

Такие раны не сродни обману
Они - как пропасти
И отнимают землю
Под нашими ногами.

Слепым огарком я стою над бездной
Моя мечта растоптана
Она мне стала болью,
Страданием жестоким, а не раем

Достигла я вот так мечты своей.

И я живу
Зарю встречаю зря
Зазря дышу, хожу и ем.
Безвкусна пища мне
Движения безвольны
Голоса не слышны
Мечты пусты
Зачем тогда живу я?

Зачем ты жизнь мою не отнимаешь,
Коли отнял наполненность её?

Мои поступки скверны,
Речь коварна.
И вся я для себя.
А я – НИКТО

Что ж этот бог НИКТО ты хочешь от меня?

Перед тобой я преклоню колени
И ползаю в бреду твоих желаний.
А ты бахвалишься своею властью,
Меня ведёшь по ниточкам страстей.

То дёрнешь, то крушишь, то обрываешь
То, что нанизано терпеньем и смиреньем.
Покоя не даёшь мне,
И в печали, в тоске, в потерях, в смутах
Ты хороводишь все мои стремленья.

Ах, как мне согласиться жить с тобой!
Тебя терпеть, тебя любить такого
Вот как ты есть
Немножко не в себе.

Я бы хотела изменить тебя,
Себя и мир немного.
Но разве это можно?

Кто родился горбатым
Так горбатым и умрёт.
Таков наш мир.
Так он устроен.

А может, мне по нраву горб?
Он придаёт мне необыкновенность
И отличает от других людей
Да, пусть горбат,
Но избран, уникален!

Я не смиряюсь!
Знайте все, я не смиряюсь!

          Серафима Петровна

  Звёзды рассыпятся на небе. Ночная тишина опустится на плечи деревьев. Тьма поглотит реальность, накинет одежды таинственности на ясность дневного бытия, сузит мир до пятна электрического света, выхваченного настольной лампой. Самое время отрешиться от действительности, побродить в хороводе чужих судеб, удивиться их необычным изломам, потеряться в многословии мыслей и томительных исповедей. Шелестя страницами, пройтись по переулкам душ, мучиться неизвестностью конца. Пробегая глазами по строчкам, сжимать время событий, погружаться в хитросплетения сюжета и в другую жизнь, выдуманную ли, нет ли, знакомо-незнакомую, неизвестную и узнаваемую.
  Отрадно окунуться в книжную жестокость мира, словно в душный жаркий день искупаться в холодной бодрящей воде, и оживить пресность своего однообразного существования остросюжетной стремительностью повествования, а окончить игру без потерь, с одними приятными воспоминаниями хорошо, а иногда и с пользой, проведённого времени, насытившись безопасными эмоциями и адреналином в крови. Прожить не живя, прочувствовать без последствий, узнать без вреда. Итак, открываем. Начинаем безопасное погружение в опасный мир бушующих страстей.

          ПРОЛОГ

  Города - как люди: все они устроены одинаково, а выглядят по-разному. Чужие города подобны глянцевым открыткам – их блестящая красота не впитывает наших чувств. Она восхитительна, но чужда, и потому наши чувства остаются на поверхности чужих городов, словно капельки воды на стекле, через которое мы их рассматриваем. Если вам случалось расплакаться в незнакомом городе, то вы понимаете, о чём я говорю. Нигде не чувствуешь себя таким покинутым, одиноким и отброшенным, как в незнакомом городе.
  Многое можно купить, но по-настоящему приобрести значит сродниться, слиться воедино, раствориться. Проникните в город, и он проникнет в вас – вот что такое диффузия. Взамен его привязанности, его преданности и любви вы отдаёте ему свою энергию и старания, свою волю и силу. По-настоящему приобрести значит потерять, обменять часть себя, обменять на то, что дороже своей целости. Ведь мы любим то, что ценим, а ценим в первую очередь самих себя. Мы присваиваем города, когда вкладываем в них свою душу, переплетаем с ними свою жизнь. Тогда их улицы, их скверы, их площади впитывают в себя наши мысли и чувства и становятся их отпечатками, носителями наших душ. И на их каменные постаменты привольно и надёжно опирается наш дух, когда теснится он, снедаемый таким большим горем, которое не может уместиться или устояться в маленьком тельце собственного существа.
  Мой город не такой как другие. У него своё лицо и свой особенный характер. Холодный бескрайний океан мелководным заливом протянул к нему свою жадную руку и обрушивает на него порывы шального шквального ветра, не сдерживаемого ни широкими улицами, ни приземистыми строениями. Он раскинулся в устье холодной северной реки, которая полноводными стальными полосами дробит его на множество островов. Свирепый ветер и холодная вездесущая вода – вот мои наставники. Они воспитывают терпение, закаляют волю, развивают независимый гордый нрав.
  Мы одели реку в камень, и каждый рукав её низменной дельты украсили гранитными кантами. Слава Богу, валунов у нас много. И получился мой город: длиннющие, теряющиеся в ночи набережные в обрамлении каменных парапетов, соединённые множеством мостов: чугунные, стальные, деревянные, старомодные и современные, короткие и длинные, широкие и узкие, любовно изукрашенные и скупо-функциональные, нагруженные оживлённым движением и заброшенные, одинокие. Они выгнулись над непрестанным течением тёмных холодных вод. И они так же неподвластны времени, как нескончаемая вода под ними.
  Мой город, словно стареющий комедиант, много раз менял он своё название, и ни разу не сдался врагу, преодолев ужасы 900 дней блокады. Он может быть разным – величественным, торжественным. Анфилады строгих дорических колонн тянутся вдоль биржи, широкие парадные лестницы лениво спадают прямо к плещущейся воде, каменные львы забрались на пьедесталы и ощетинились, загадочные сфинксы застыли над Невой. А бесконечная череда дворцов, прекрасных, разукрашенных, как красавицы на балу, кружевом лепнины, скульптурами нимф, атлантов и ангелов, барельефами завитков, цветков и листьев, вазами, гирляндами, ажурными чулками оград, чугунными подвязками на окнах и балкончиках, крылечками и подъездами на вычурных витых столбиках. И у каждого свой фасон, свой цвет, и наряд никогда не повторяется. А как же иначе. Два одинаковых платья на празднике – конфуз. Грандиозная тяжеловесная монументальность соборов спорит с их лёгкостью. Золочёные шпили соборов впиваются в серое небо, и вьётся нескончаемый серпантин гранитных набережных.
  Но есть и другой мой город - гадкий, как опустившийся сквернавец, как безжалостный циничный бандит. Он ходит тёмными переулками Лиговки и Сенной, зияет разбитыми стёклами окон заброшенных домов, воняет Обводным каналом, покрывается смогом и окутывается выхлопными газами, как всякий мегаполис. Он чернеет грязными подворотнями, скрывающими вереницы проходных дворов, уменьшающихся до размеров двора-колодца, где стены домов почти смыкаются, а окна смотрят друг в друга.
  Он может быть жалким, с тощими деревцами в сквериках на месте разбомблённых в войну домов, с полями хрущёвок-пятиэтажек, с чахоточным румянцем кричащих реклам, с жидким светом постоянных сумерек, с этой его вечной слякотью и грязью на покорёженном разбитом асфальте. Он может быть блестящим в неоновом свете ярких витрин, в прямолинейности широких улиц, в шикарности фирменных магазинов, в повседневности великолепных зрелищ. Он может быть вульгарным и шумным в непреходящем оживлении вокзалов, в бестолковой соразмерности транспорта, в подвальчиках пивнушек, в тесной сплочённости магазинчиков и в той повсеместной предупредительной разбросанности лёгких удовольствий, которая уличает в нём ловкого и опытного льстеца. Он изуродован ларьками, стеклянные и парусиновые лики которых робко выставляют свой незатейливый товар. Он кричит в восторге, в восхищении, задыхается удовольствиями, которые в нём везде – доступные, лёгкие, примитивные или эклектичные, для избранной публики. Он учится множеством молодых любопытных глаз, миллионами настороженно вслушивающихся ушей, он хочет знать всё и обо всём. Он хочет прочно стоять на своём шатком болоте, хочет выверенности и надёжности своих знаний, вообще, он хочет познать всю жизнь, всю, без остатка, разобраться и осмыслить её, структурировать, а то и оседлать, подчинить себе. В нём живут упрямые и самонадеянные люди.
  Он рос, как на дрожжах, и вывалился из кастрюли - за обруч своего тесного пыльного промышленного воротничка. Среди заброшенных фабрик и складов укрывает он бродяг и собак. Кое-где он гудит механизмами станков, визжит авторемонтными мастерскими, хлопает, бряцает, молчит. Он может быть грустным, тоскливым, постоянно мокрый, как новорожденное дитя, пропитанный влагой, сумрачный, равнодушный созерцатель и мудрый помощник. Мой город-лицедей, бесстрастный скелет, меняющий своё обличье, наряжаясь в разные одежды. Нет такого чувства, такого настроения или поступка, которые он не смог бы воспринять, он впитывает всё и созвучно откликается любому порыву своего преданного жильца.
  Она шла по Вознесенскому, что в самом центре города, и думала о нём, о своём городе, о том, как, почему и за что она его любит. Затем свернула во двор. Ей показалось забавным, что все дома во дворах выкрашены в жёлто-песочный цвет. Для чего? Чтобы восполнить дефицит солнца, как-то оживить унылость однообразной и непритязательной внутренней застройки, или строители надеялись, что этот цвет, напоминая солнечный, повторенный и многократно умноженный – верный способ улучшить настроение, избавить горожан от тягости серого дождливого неба и вечного тревожного ненастья? Здесь, во дворах, от этого монотонно жёлтого цвета казалось, что город построен из песка, что на огромном песчаном пляже дети выстроили гигантский, но непрочный полис. Тёплые лучи заходящего июньского солнца косо высвечивали каменные стены жёлтых домов, придавая им таинственность театральных декораций. Боковой свет резче обозначил контрасты: выпуклости зданий выступили, а тени спрятались во влажную густую неопределённость. Жёлтизна вбирала солнце, отчего дома преображались и оживали, а окна, отбрасывая свет, игриво забегали многочисленными зайчиками. Сюда не доносился разноголосый гортанный шум городской суеты. Молодая травка пробивалась из-под асфальта, и редкие случайные деревья росли там, где придётся. «Ну, вот и всё, – остановившись перед дверью подъезда, подумала женщина. – Вот он - мой Рубикон. Сейчас открою дверь, зайду, а назад дороги уж нет». Она рывком толкнула дверь, вошла в тёмную холодную парадную. Дверь за ней сердито захлопнулась. Всё. Выбор сделан.

          Часть 1. ИЛЛЮЗИОН

          Мир – это зеркало, и он возвращает каждому его собственное изображение.

          У.Теккерей «Ярмарка тщеславия»

  Тяжёлые капли дождя размазывались по оконному стеклу, монотонно барабанили по крыше, застревали в зелёных ветвях сирени, сбивали мелкие жёлтые листья берёз. Тоскливая картина умирающего короткого северного лета. Август уже дышит сентябрём, а в сентябре холодные и ветреные дни предвещают октябрь, а в октябре уже снег. Всё идёт своим чередом. Раньше ли позднее ли – после лета, осень, затем зима.
  Сейчас сентябрь. Осень. Всем известны её капризы: и дождь, и слякоть, и холод. Но было обидно – из-за дождя и плохой погоды пропадало грибное время.
  Возможно, небо прикрепляется к полюсам, словно примерзает к ним и затем отрывается, отходит, но не сразу, а неспешно, потихоньку, так, что в приполюсных северных краях оно низко стелется, жмётся к земле, нагибаясь над жиденькой нашей почвой, а у экватора взмывает ввысь, воспаряет – прозрачное, высокое, бесконечное. У нас на севере, низкое и угрюмое небо, почти всегда сердитое и тяжёлое, задёрнутое занавесками мрачных свинцовых туч или беспросветной пеленой дождя. Оно давит на плечи северян, рано ссутуливает их спины и опускает долу их головы. Будто неплотно согнутый лист бумаги грозно нависает оно, едва отодвигаясь от близкого горизонта, и образует узкую щель, в которую втискивается и где копошится северный наш народец со своими проблемами, тревогами, заботами, желаниями и всей той мелкостью, которую мы называем движением или жизнью.
  В этом-то узком пространстве между низким свинцовым небом и мокрой грязной землёй втиснулся дачный кооператив, разделённый ровными прямыми дорожками на участки по девять соток. На одной из дач у печки сидят трое: хозяин Леонид Францевич, врач психотерапевт по специальности и психолог-психоаналитик по совместительству, его друг и кое в чём соратник – просто терапевт и кардиолог Миша Голдман и я – анестезиолог по профессии и начинающий писатель по призванию – ваш покорный слуга. Все собравшиеся страстные грибники.
  Сейчас все сгрудись возле печки, привлечённые исходящим от неё теплом. А лучше бы разойтись друг от друга подальше. В комнате чувствуется предгрозовая напряжённость. Выходных дней у медиков мало. Приходиться подрабатывать дежурствами, а тут дождь.
  Тот, кто живёт в таком сыром климате, как наш, хорошо знает, что дожди бывают разные. То шелестящие тихим шёпотом, вкрадчивые и покорные, как тихая безропотная старость, то резвые и весёлые «молодые» дожди, короткие, внезапные, бурные и страстные, высвеченные радугами, то говорящие, музыкальные дожди - дожди-барабанная дробь, редкими тяжёлыми каплями расползающиеся по оконному стеклу, то дожди, вскормленные сыростью, и неподвижной стоячей изморозью наполняющие воздух, то дожди – омовение, дожди- очищение, дожди- низвержение неба, вот как сейчас. Небо, превращённое в единый серый сгусток, с естественностью земли, рождающей плоды, семена и жизнь, рождало воду, которая сплошным потоком низвергалась вниз. Про такой дождь говорят, разверзлись хляби небесные.
  Дождь всё хлестал и хлестал неповинное оконное стекло, и ожесточённый перестук упругих струй разбивал наши хлипкие надежды. В мокрый лес да ещё под проливным дождём не сунешься. Одним словом, упущен день для грибной охоты. Что могли мы, три жалких грибника, противопоставить этому апофеозу стихии, этому торжеству воды. Во вспученных лужах, изрытых лопающимися дождевыми пузырями, таяли наши последние надежды. Так запомнился мне этот день, насквозь мокрый и гнусный, такой же, как и та мерзопакостная история, начало которой он ознаменовал.
  Мы с Мишей сидели расстроенные, даже сердитые и раздражённо перекидывались пустячными словами, скучали и думали, как бы уже поскорее выбраться домой от этого проклятого Леонида Францевича и с этой его, ну её к чёрту, проклятой дачи. А Леонид Францнвич, ничего как будто бы и не замечая, бодрится и хлопочет: подбрасывает полешки в печку, согревает чаёк, накрывает на стол. Тем временем, наваливаются ранние осенние сумерки, и быстро темнеет. Мы рассаживаемся вокруг стола. Заваренный на печке крепкий и ароматный чай успокаивает, и Миша начинает подтрунивать над Леонидом Францевичем.
- Вот у тебя работа - ответственности никакой: выслушал, посочувствовал, если есть, дал житейский совет. А денег тьма. Куры не клюют. Не то, что нам с Кицем – жизнь на волоске висит, трепыхается. Бегаешь, суетишься, переживаешь, а чуть что не так ты же и виноват. Обиды, претензии. Как будто бы жизнь бесконечна, бессмертна. Тяжёлая работа, и сколько тревог, беспокойства, сколько неопределённости и безысходности. А зарплата – кот наплакал. Видел, как коты плачут, Францевич?
- Ни котов, ни кур у меня нет – простодушно рикошетит Леонид Францевич – а насчёт ответственности и всяких там беспокойств голословно говорить не буду, а приведу конкретный пример. Вот послушайте, а потом и судите об опасностях и превратностях судьбы психотерапевтов-психоаналитиков.
Мы уже напились чаю и наелись, отчего нас разморило, и, размякнув, мы удобно развалились на мягких диванах. За окнами, как безумный, бушевал непрекращающийся дождь. Отчего же не послушать забавную историю? Мы согласились, и Леонид Францевич начал рассказ.

  Где-то в июне уже в конце приёма, а точнее последним, входит ко мне мужчина и представляется так-то и так-то. Даёт визитку – там подробно написано – генеральный директор, ООО, телефон, факс ну и так далее. Я естественно – время не ждёт, хочется быстрее в домашний уют – с места в карьер спрашиваю: чем, так сказать, могу быть полезен? Он тоже чувствуется человек деловой, отвечает конкретно, не размазывает вокруг да около. У меня, говорит, подруга Оля. Эка невидаль, у других тоже подруги бывают, и даже, может быть, и Оли тоже, но молчу, слушаю, что дальше скажет. А дальше тоже известно что – у Оли депрессия, полное отчаяние от жизни, и неизвестно, то есть ему, другу-то, неизвестно почему. В общем, он хочет, чтобы я узнал, отчего у его Оли плохое настроение и как его исправить. Ну что же, нет проблем, это мы умеем. Пусть, говорю, приходит ваша знакомая, мы с ней побеседуем, а если надо, то и полечим. Дальше пошли финансовые разговоры, которые Вам не интересны.- Мы с Мишей понимающе переглянулись и, ухмыляясь, выразительно закивали головами.- В общем, человек он оказался щедрый, и финансовая сторона дела решена была быстро, без препирательств. Было условлено также, что сама Оля придёт ко мне завтра в полдень. Так оно и случилось.
  Оля была женщиной внешне малопривлекательной, и внешность её поначалу меня разочаровала, может быть, потому, что я ожидал увидеть женщину красивую с яркой, броской наружностью, какими обычно обзаводятся богатые люди. Оля была тоненькая, маленькая и вся какая-то серенькая. Волосы тёмно-русые, глаза серые, косметики на лице никакой, а черты лица правильные. Мы поздоровались сухо, вяло познакомились, перекидываясь формальными вопросами-ответами. Я чувствовал в ней скованность и почти враждебную замкнутость. Это часто бывает. Не всем нравится делиться своими неприятностями с малознакомыми людьми. В таких случаях я часто прошу пациентов написать мне о том, о чём они хотят. Сюжет, стиль, форму, они выбирают сами. Не поймите меня превратно, я не настаиваю на письменных исповедях, не требую от пациентов изложения на бумаге своих проблем, заменяя беседы перепиской. Пациенты пишут, о чём хотят. Но, как правило, в их литературных опусах заключены их томления и причины их депрессий. К тому же выговорившись, в данном случае выписавшись, пациент испытывает облегчение, как бы снимает с себя ношу своих дум и сомнений. А рассказать о сокровенном, ведь не все могут, написать бывает намного проще. Поэтому, когда я вижу, что имею дело с человеком, замкнутым и робким, я всегда предлагаю ему написать что-нибудь по своему собственному выбору – для меня. Так я поступил и на этот раз.
Через месяц примерно Оля прислала на мой электронный адрес вот такую вот повесть. И Леонид Францевич достал папочку и прочитал нам всё то, что и я Вам, дорогой читател
Снизу в туалете на пляже подсматривают за писающими девушками
Spy2wc 53 скрытая камера в туалете поликлиники
Подсмотренное видео в женском туалете

Пацан попробовал пожилую но опытную женщину

Report Page