ПРОСТУДИТЬСЯ В МАРИУПОЛЕ

рассказ

В марте месяце в ковидной реанимации Балаклавской больницы города Севастополя умерла моя мать. Попрощаться у нас не получилось — я приехала из Донецка в тот день, когда ее госпитализировали. Брат определил мне для спанья кровать, на которой спала мама. Сама я переболела вирусом еще летом прошлого года, да и в этих обстоятельствах как-то никто и не думал о мерах санитарной защиты.

Получив известие, мы готовили вещи маме в гроб. Брат достал из шкафа пакет с ее вещами.

- Это грязные. Я не стирал. - Он прижал ее блузку к лицу. - Мамой пахнет.

Я взяла у него блузку. Она не пахла ничем.

После отпевания и кремации я уехала обратно в Донецк, а затем — на военную базу под Мариуполем.

В первый раз мы заехали в город в последних числах марта. Квартал, к которому на скорости подскочили две машины с военными и журналистами, был только что оставлен противником, в домах обширного частного сектора сразу за группой многоэтажек еще могли находиться снайперы. Командир нервничал из-за опасного сочетания вражеских снайперов и гражданских, в том числе двух корреспонденток, в зоне его ответственности. Мы быстро пересекли открытое пространство между побитым домиком автосервиса у дороги и первыми высотками. Под ногами хрустело битое стекло. День был яркий, солнечный. На фоне яростно-голубого неба торчали обугленные многоэтажки. В средней теплилась жизнь — две семьи, которые отказались от эвакуации, два кота и овчарка. На улице припекало весеннее солнце, но в квартире было холодно: все обитатели в теплой одежде, девятилетняя девочка в курточке и шапке с помпоном. Говоря с нами, девочка прижималась почему-то к соседке, а не к матери. Та стояла рядом, прижимая ладонь к груди. Она единственная из маленькой коммуны была ранена, остальных обошло каким-то чудом. Возможно, ощущение этой квартиры как чудесного убежища, стены которого укрыли их среди стихии войны, удерживало людей от решения выехать.

- Холодно тут у вас... Буржуйку вам привезем и поставим, если не возражаете. - Предложил командир. Обитатели квартиры дружно закивали.

...- Доставишь Арину к матери. Ее в больницу увезли на днях — оказалось, в ране оставался сердечник от пули. - Сказал командир, вызвав меня в штаб через неделю или около.

Мать Арины встретила нас в медпункте военной базы в Донецке. Она все еще прижимала руку к груди, но сейчас привлекла к себе дочь и прижала ее тоже. Я представила продолговатый стальной сердечник, как он сидит в груди, словно осколок зеркала Снежной королевы, и подумала, что, возможно, мать боялась передать дочери его холод.

Через несколько дней ехали со съемочной группой в другой район города. На этот раз было пасмурно, на подъезде к Мариуполю поднялся свежий приазовский ветер. Он таскал по улицам горелую пыль, присыпая ею робко зацветающие абрикосы.

Машина остановилась в улице частного сектора, по виду почти не пострадавшего. Рядом волонтеры раздавали еду и воду, к их автомобилю потянулись жители. - Вы продаете консервы? Сколько стоит?... - спросила женщина. - Несколько! Гуманитарная помосч! Бесплатно! - радостно отозвался британец Грэм. Люди заулыбались тоже, сама собой образовалась очередь.

Из проулка вышел интеллигентного вида дед; встал, опираясь на трость. Смотрел на людей, толпящихся у машины, будто не совсем понимая, на каком свете он находится. Я собрала в пакет бутылку воды, хлеб, консервы, яблоки и подошла к нему.

- Возьмите пожалуйста.

Дед перевел на меня свой странный взгляд.

- Меня зовут Василий Семенович. Пойдемте, я покажу вам свой дом.

Мы шли по проулку, пакет болтался в руке Василия Семеновича и мешал ему, с его палочкой, идти. Раз яблоки чуть не высыпались. Я забрала у деда пакет. Тот будто очнулся:

- Еду надо к соседу занести. Я живу у соседа.

Мы зашли к соседу. Дом был побит. Василий Семенович сначала поставил пакет на землю и начал искать, чем бы его прикрыть — вокруг вертелись собаки. Не нашел, поковылял дальше, отворил дверь жилья. Это была, по виду, летняя кухня. Поставил пакет внутрь и закрыл дверь.

Мы вышли из двора. Проулок тянулся дальше, от нашей машины уже кричали — надо было ехать.

- Я хочу показать вам свой дом. - Повторил Василий Семенович.

Я повертела рукой — мол, сейчас вернусь. Мы пошли дальше по улице. Я торопилась.

- Осторожно, - сказал Василий Семенович, на миг выйдя из своего сумрака, и ткнул тростью в сторону автомобильной покрышки, которая лежала посреди дороги. На боку покрышки была надпись, мелом - «мина».

Дом Василия Семеновича оказался сразу за этой покрышкой.

Лучше всего сохранился забор.

На участке валялся брошенный гранатомет и болванки снарядов.

В дом мы зашли через пролом на месте двери, сама дверь лежала краем на крылечке, другим — в землю, будто хлопнулась в обморок. По этой двери мы залезли в дом. Я пыталась помочь старику, он отказался: - Я тут все знаю, как идти. Вы смотрите под ноги.

Крыши у дома не было. Он был словно кукольный домик, у которого сняли крышу, чтобы сделать перестановку, но что-то пошло не так, и раздосадованный ребенок разломал дорогую игрушку. Да еще и поиграл со спичками — внутренности жилья были обуглены. Через груды кирпича мы залезли, видимо, в гостиную, которую здесь называют залом. Рядом — проем в спальню, где одни спекшиеся угли.

- Сюда попал зажигательный снаряд. - Василий Семенович указал мне тростью в угол комнаты. Там действительно лежала развороченная оболочка боеприпаса, похожего на танковый. - А здесь спала моя жена. - Трость ткнула в место у стены. Там ничего не было. Просто пепел.

Мы стояли молча. По идее, мне следовало спросить у Василия Семеновича — чей был снаряд, кто стрелял. Но было понятно, что для старика это не имеет никакого значения.

- Я к ней не смог пробраться. - Сказал он. В голосе не было острой вины, скорее растерянность. Я подумала, что и это не имело значения — практически сто процентов, что от взрыва в такой близости женщина погибла мгновенно.

Ветер захлестнул откуда-то сверху и принес горсть нежданного апрельского снега. Приморский регион - здесь, как и у нас в Питере, погода меняется, как по волшебству. Белые мухи снега смешивались с хлопьями гари. Я поежилась.

- У вас есть родственники в России? - Канал, на который я работала, делал истории о воссоединении семей. А Василия Семеновича, попросту, нужно было вывозить от своего сгоревшего дома — и хорошо бы у него оказались родственники.

- У нас дочери, одна в Питере.

Он по-прежнему говорит «у нас», отметила я.

Елену, дочь Василия Семеновича, мы нашли не по соцсетям, а по телефонной базе учреждений — с этим помогли друзья. Мы созвонились с нею и передали видео от отца. Канал обещал помочь с эвакуацией Василия Семеновича, а также запросил разрешения на съемку. Елена сначала отказывалась - «понимаете, я бы не хотела чтобы папа рассказывал все это... журналистам, и снова это переживал...» Я не стала говорить ей, что Василий Семенович уже рассказал все это журналисту.

Пока продюсер улаживал вопросы с приездом дочери, я вернулась на военную базу под Мариуполем.

- У вас насморк, - отметила фельдшер Оксана.

- Простудилась в Мариуполе.

- Да нет, похоже на что-то аллергическое. Или последствия ковида. Запахи чувствуете?

- Там же все горело. И трупами пахнет. - Сказал боец, ожидающий перевязки.

Мне не пахло. В один из дней военные эвакуировали из подвала два полуразложившихся тела украинских солдат, убитых своими же. И в том подвале я чувствовала только холод и сырость.

На Пасху из Питера в Донецк приехала дочь Василия Семеновича. Мы погрузились в две машины и отправились за ее отцом. Елена смотрела из окна на полуразрушенный город своего детства и произносила обиходные названия районов, не совпадающие с административными — какой-то «Пентагон», что-то еще. У нас в Петергофе тоже был «Пентагон» - так называли здание, строившееся для военного НИИ и заброшенное после развала Союза. Тот «Пентагон» — голые кирпичные стены, обвалившиеся лестничные марши - очень напоминал Мариуполь сейчас. Отложенная на тридцать лет гражданская война. Или же — тлевшая все это время?

Машины остановились в проулке, не доезжая до опасной покрышки. Продюсер, ведущая, операторы высыпали из автомобилей. Елена стояла и смотрела в конец улицы. Солнце очерчивало силуэт пожилого мужчины, опирающегося на трость. Василий Семенович шел к нам навстречу. Вернее — к ней. К дочери.

У Елены дрогнули плечи, раз и два. Я приобняла ее, пару шагов мы прошли вместе, но затем она пошла быстрее, а я остановилась. Операторы схватили камеры. «Наверняка скажут — очередная постановка российских пропагандистов», - подумала я. Зеленая уже улица, из куп деревьев тут и там торчат неровные края разбитых домов, светит солнце, люди, не чаявшие увидеть друг друга, идут навстречу, сближаются, падают в объятия.

На самом деле в отсутствие мобильной связи мы даже не могли предупредить Василия Семеновича, что приедем; просто обещали ему, что это произойдет.

Обратно ехали быстро. Машина оставила за бортом пятна развалин и ряды уцелевших кварталов, промчалась по «дороге смерти», на которой еще стояли обгоревшие остовы гражданских машин, а в поле вдоль нее валялись куски боевой техники: отдельно башни танков, отдельно гусеницы, и в свежей изумрудной траве зияли воронки. Пересекли последние посты и оказались в «старой» части Донецкой республики, где рубцы войны уже подзаросли; война покатилась дальше. Шоссе пошло среди туннеля зеленеющих акаций и грецкого ореха, перемежаемых белыми тополями. Мы остановились, чтобы Василий Семенович мог размять ноги. У дороги стоял указатель: «заповедник Хомутовская степь». На высокой акации сидел орел. «Ко мне возвращается жизнь», - сказал отец — дочери.

- Ты говори громче, я плохо слышу! - Смеется Лена.

- Меня надо подстричь! - Почти кричу я.

Лена — маленькая женщина с веселым полудетским лицом. Ни за что не скажешь, что у нее двое взрослых сыновей, оба — военные. А еще Лена — вдова. Ее муж, командир роты разведки, был тяжело ранен на передовой несколько лет назад, скончался в реанимации. - С тех пор я плохо слышу. Сначала вообще как отрубило — видимо, после этого известия не хотела слышать вообще ничего... Потом, постепенно...

Лена быстро стрекочет ножницами над моей головой, потом взбивает мне волосы легкими пальцами: будто по голове бегает маленькая птичка. И щебечет. Семь процентов людей напрягаются от прикосновений; я из них. Но руки Лены не напрягают, наоборот — будто снимают с головы привычную уже тяжесть. Затем она достает баллончик и пшикает, укладывая мне волосы. Я чувствую сильный косметический запах.