Отрывок из книги Харальда Йенера «Что было после: жизнь на руинах Третьего Рейха в 1945-1955 годах»
Перевод Алексея Ковалёва
Хотя большинство мер по денацификации сегодня выглядят довольно умеренными, побеждённые немцы считали их унизительными. В первую очередь представители интеллигенции Третьего Рейха — учителя, профессура, писатели и журналисты — считали, что они не заслуживают такого подозрительного отношения к себе. Например, каждый взрослый немец в американской зоне оккупации был обязан заполнить опросник из 131 пункта. На основании ответов человека могли уволить с госслужбы, и эту бюрократическую процедуру нещадно высмеивали.
Вопросы и вправду не учитывали множества нюансов. Из некоторых становилось ясно, что их авторы довольно смутно представляли себе природу различных нацистских организаций; но наиболее оскорбительным немцам казался сам упрощенчески-эмпирический подход, совершенно чуждый германскому образу мышления. «Состояли ли вы в НСДАП? Занимали ли вы когда-нибудь одну из следующих должностей: рейхсляйтер? Гауляйтер? Крейсляйтер? Орстгруппенляйтер? Покинули ли вы лоно церкви? Состояли ли вы в Гитлерюгенде? Была ли ваша жена еврейкой или полукровкой? Состояла ли ваша жена в НСДАП?» Многих немцев коробила сама идея, что их вообще можно рассматривать под такой примитивной лупой. Писатель Эрнст фон Саломон в своём романе под названием «Опросник» высмеял отношение союзников к немцам, которое последние воспринимали как бесчувственную наглость. Использовав за основу сюжета тот самый опросник, он на 600 страницах написал автобиографию типичного немца-консервативного националиста, все сложные мотивации которого явно невозможно было описать такими идиотскими вопросами. После её выхода в 1951 году книга стала одним из главных бестселлеров в Германии.
***
В целом союзники воспринимали всех немцев на территории оккупированной ими послевоенной Германии с нескрываемой подозрительностью. А сами немцы, когда-то составлявшие нацистский Volk, были убеждены, что уж кому-кому не стоит их судить — и вообще открывать рот — так это другим немцам, возвращающимся в Германию из эмиграции. Попытки бывших эмигрантов критиковать или просвещать своих сограждан немцы встречали с особенным возмущением. Хотя Ханса Хабе [учредителя и редактора 18 газет, издававшихся в США для населения оккупированной союзниками Германии] уважали его немецкие коллеги, ненависть, которую к нему испытывали за пределами этого узкого журналистского круга, доводила его до депрессии.
Немцы сомкнули ряды против эмигрантского «высокомерия». Это было нечто большее, чем ворчание кучки бывших нацистов с нечистой совестью, и критика немцев, вернувшихся в Германию под протекцией союзников, выходила далеко за пределы частных бесед. В послевоенной западной Германии сформировалась культура оживлённых дебатов по поводу самых насущных вопросов, и споры уехавших и оставшихся проходили на виду у всей публики.
Самым ярким примером таких дебатов стали споры о самом Томасе Манне и с его участием. С 1940 года лауреат Нобелевской премии по литературе 1929 года регулярно выступал на Би-би-си с радиообращениями к согражданам, записанными в его калифорнийской ссылке. Всего Манн записал 55 таких монологов продолжительностью около восьми минут, в которых рассказывал слушателям о преступлениях нацистского режима, говорил о «моральном безумии» его нации и с точки зрения внешнего наблюдателя описывал превращение Германии в изгоя, отвергнутого прогрессивным человечеством.
Сразу после завершения войны многие немцы с нетерпением ждали, что знаменитый писатель вернётся и поднимет их моральный дух. 4 августа 1945 года Вальтер фон Моло, бывший председатель секции поэзии Прусской академии искусств, считавший себя особенно выдающимся представителем германской культуры, опубликовал в газете Hessische Post (его также перепечатала Münchner Zeitung) открытое письмо к Манну. В нём он просил Манна вернуться в Германию — страну, которую фон Моло считал не преступником, а в первую очередь жертвой:
Приезжайте поскорее, посмотрите на эти мрачные, насупленные лица, посмотрите в их глаза, в которых отражается невыразимое страдание тех, кто не принимал никакого участия в восславлении тёмных сторон нашей души, кто не мог покинуть свой дом — ведь миллионам немцев было попросту некуда деваться отсюда, из страны, превращавшейся в один огромный концлагерь, в котором каждый был либо надзирателем, либо заключённым.
Хотя автор явно пытался польстить Томасу Манну, называя его тем самым человеком, в котором остро нуждалась Германия, сам писатель счёл его крайне неуместным. Он не имел ни малейшего намерения возвращаться в Германию — страну, в которой последователи нацистов оплакивали самих себя как жертв-заключённых гигантского концлагеря.
Манн в ответ написал статью под заголовком «Почему я не вернусь в Германию», которую опубликовал в Нью-Йорке в немецкоязычной газете Aufbau и передал в Отдел военной информации США для распространения в изданиях, выходивших в оккупированной Германии под контролем союзников. Манн объяснил своё нежелание возвращаться враждебностью к немецким писателям, которые решили уйти во «внутреннюю эмиграцию» (то есть остались на родине, но прекратили писать на политические темы): «По моему мнению, ценность любой книги, опубликованная в Германии между 1933 и 1945 годами, не просто нулевая, а отрицательная. Их страницы пахнут кровью и позором. Они достойны лишь того, чтобы пустить их все под нож».
Те, о ком писал Томас Манн, были оскорблены до глубины души. Ведь он всех их — и ханжей, и честных, и агитаторов, и разочаровавшихся — скомкал и выкинул в мусорную корзину. Шокированы были даже те, кто принимал участие в союзнической программе перевоспитания — ведь позиция Манна, мягко говоря, этому перевоспитанию мало способствовала. Да и была попросту лицемерной: ведь книги самого Манна продолжали издавать в Германии до самого 1936 года, пока его не лишили гражданства. Их что, теперь тоже все пустить под нож?
«Оставшиеся» приняли вызов. В статье «Внутренняя эмиграция», вышедшей 18 августа 1945 года в Münchner Zeitung, писатель Франк Тисс (автор романа «Цусима», опубликованной на английском под названием «Путешествие забытых»), ответил Манну, что ему и его соратникам эмигрировать не позволяло чувство долга. Бежать, как Манн, было легко — а вот он сам, Тисс, служил литературе вопреки режиму. Он с самого начала знал, что, если ему будет суждено пережить «эту чудовищную эпоху», то он совершит «рывок в интеллектуальном и духовном развитии» и обогатится «опытом и знанием, которые никогда не смогли бы получить те, кто наблюдал трагедию Германии из своих театральных лож в далёких странах».
Но оппоненты Тисса на стороне союзников не собирались сдавать позиции. Заявления о том, что эмигранты бросили своих сограждан на произвол судьбы и с комфортом наблюдали за их страданиями издалека, звучали оскорбительно для тех, кто был вынужден бросить все свои состояния и покинуть дом не по своей воле и в крайней спешке. Именно так обстояли дела у Манна, поэтому слова Тисса звучали как плохо скрываемая зависть к успешному писателю.
На страницах Neue Zeitung разыгрывались дебаты как раз такого рода, к которым призывал Карл Ясперс. Ханс Хабе с тревогой наблюдал, как многие немцы, которые раньше критиковали Гитлера и сейчас, казалось бы, должны праздновать освобождение, отдаляются от оккупантов и внезапно находят общий язык с бывшими нацистами. В ноябре 1945 года он опубликовал статью «Ложно понятая солидарность». В ней Хабе раскритиковал аполитичных немцев, которые, движимые чувством чести, решили протянуть руку дружбы побеждённым национал-социалистам: «Ничто так не соблазняет немца, как возможность сделать широкий рыцарский жест». Сам Хабе считал, что возложить на союзников обязанность самолично разбираться с нацистскими преступниками — значит, отказаться от личной ответственности.