Отрывки из воспоминаний «Красные метеоры»

В русской колонии жизнь по сравнению с Женевой била ключом. Все здесь повто­рялось в гораздо более грандиозных размерах. Столо­вые, кассы взаимопомощи, библиотеки и читальни, необходимые аксессуары тогдашних русских колоний за границей, здесь повторялись во множественном числе. Нечего и говорить, что среди учащейся молодежи и эмигрантов были представлены все без исключения революционные группировки, с той разницей, что группы содействия основным политическим партиям были в несколько раз сильнее по численности и по своим средствам – женевских. С.-р-ы успели уже здесь расцвести пышным цветком в лице Рубановича, Тарасова и других, и едва ли не выдвигались на первое место. Социал-демократическая партия здесь была представлена во всех своих разветвлениях. Дискуссии с с.-р-ми проходили среди самой разгоряченной атмосферы. Вообще, париж­ская колония в те годы по количеству всяких идейных потасовок шла на первом месте. Я уже упомянул в дру­гом месте о побоище в Высшей русской школе из-за пресловутого Качоровского. Департамент полиции при­сылал сюда целыми кучами своих шпионов и провока­торов, в том числе и крайне неопытных, ибо мне по­мнится, что не проходило почти ни одного собрания колонии, на котором не «вылавливали бы» шпика.

Перед моим отъездом из Парижа мне пришлось присутствовать на одном собрании, на котором сразу вы­ловили четырех шпиков.

При обыске у них нашли записные книжки с име­нами и псевдонимами тех, за кем они следили. У некоторых в книжке имелись и зарисовки лиц тех ораторов, которые выступали на этом собрании.

До сих пор не проходит омерзительное впечатление от этого случая. Их искаженные страхом лица, глаза, точно лезущие из орбит, как бы сейчас стоят передо мной. Распорядители собрания вывели всех четырех шпиков на эстраду, зал был дополнительно освещен магнием, при свете которого и были сняты все эти жал­кие молодчики. Нетрудно себе вообразить эту картину и тем, которые ее не наблюдали: на высокой эстраде стоят четыре изловленных шпика, их лица ярко осве­щены, но они пытаются закрыть их своими ладонями. Между тем объектив фотографического аппарата на­правлен на них. Только в последнюю минуту удалось отнять их ладони и увековечить их физиономии. Но ко­гда начались переговоры с вызванным комиссаром, последний заявил, что произведенное нами задержание этих шпиков незаконно, и что он не только не имеет права держать их под стражей, но должен немедленно отпустить на все четыре стороны.

Тогда все четыре шпика, только что униженно молив­шие о пощаде, гордо подбоченились и, пустив по на­шему адресу нескольку ругательств, с независимым видом попрощались с любезным комиссаром Третьей Рес­публики и удалились... для новых подвигов!

Как и в Женеве, колония резко делилась по социаль­ному признаку на несколько слоев: и здесь была реак­ционно-буржуазная знать, жившая по большей части на правом берегу Сены, в аристократических кварталах Пасси и других, мелкобуржуазные маменькины дочки и наиболее многочисленный пролетарский, или вернее, люмпен-пролетарский элемент. Вне этих группировок жила крайне пестрая по своей социальной окраске рус­ская богема. Богема эта нигде не училась и никакого отношения к основным учреждениям колонии не имела. К политике она относилась с презрением. Парижская богема цепко засасывала в своем кабацком болоте мно­гих талантливых, но сбившихся с пути людей, которых она уже не выпускала до могилы. Они быстро опуска­лись на дно и почти никогда не возвращались в Россию. А если и возвращались, то ненадолго: болото звало их обратно.

Ничего нельзя придумать пестрее, чем список тех профессий, которыми жила беднейшая часть колонии. Если студент или эмигрант не получал денег из дому, ему приходилось умирать с голоду почти в буквальном значении этого слова. Фонды партийных организаций слишком были ничтожны, чтобы поддерживать всех больных, безработных, неимущих. Только отдельные паразиты присасывались как пиявки к кассам взаимопомощи и т. п. учреждениям. Некоторые специализиро­вались на мытье стекол в магазинах и ресторанах (на это шли и женщины), другие занимались перевозкой мебели, продажей газет, работой в различных «филан­тропических» предприятиях. Так, один из Ротшильдов, желая, очевидно, лишний раз обессмертить себя, рас­щедрился и открыл по мотивам «благотворительности» специальную альбомно-картонажную фабрику: филантропия на самом деле свелась к тому, что бесправных эмигрантов эксплуатировали на этой фабрике гораздо больше, чем на какой-либо другой. Рабочая эмиграция, собиравшаяся надолго, если не навсегда остаться в Па­риже, перекочевывала по большей части из Латин­ского квартала в 4-й округ, где-либо устраивались арте­лями, либо попадали в жесткие руки хозяйчиков-куста­рей. Через население 4-го округа и возникали, главным образом, связи с местным профсоюзным и революцион­ным движением.

В самой колонии велась огромная агитационно-про­светительная работа. О Русской школе я уже говорил. Ее посещала главным образом демократическая, без­дипломная публика, по разным причинам не имевшая возможности получить законченную подготовку на ро­дине. Если тогдашние «группы содействия» можно было бы до некоторой степени сравнить с нынешними комсомольскими организациями, то публика, посещав­шая Высшую русскую школу, могла бы быть прирав­нена к рабфаковской. Конечно, сравнение это нужно де­лать с целой уймой оговорок: так, среди слушателей имелся все-таки значительный процент выходцев из бур­жуазного класса; кроме того, несмотря на то, что Выс­шая русская школа насчитывала среди своих лекторов многих ученых, подвергшихся опале царского правительства, все же программа Школы не переходила грани буржуазного либерализма или радикализма. Един­ственное исключение составлял Густав Эрве, бывший тогда социалистом и антимилитаристом, а теперь рене­гат и шовинист. Но все же, по составу своему, Высшая русская школа в те времена была самым «левым» из парижских учебных заведений.

Об агитационно-пропагандистском значении лек­ций и докладов (девять десятых из них были на поли­тические темы и только одна десятая на литературно-гуманитарные), конечно, и говорить не приходится. Хо­чется отметить лишь деятельность так называемых ин­дивидуальных просветителей, с беззаветной предан­ностью выполнявших огромного значения дело в ко­лонии. Об одном из них я уже говорил в другом месте. Я имею в виду моего друга Морица, который к тому времени перекочевал в Париж. Не имея никаких средств, буквально умирая с голоду, но с утра до вечера занятый одной и той же идеей – создать путем добро­вольных приношений библиотеку революционной ли­тературы на нескольких языках, – Мориц, в конце концов, добился своего. Я не стану описывать внешнего «великолепия» этой революционной библиотеки, скажу только, что она помещалась в подвале, из которого не­задолго перед тем выехал не то угольщик, не то сапож­ник. На оплату этого помещения Мориц собирал бук­вально медяки. Он обивал пороги всех, у кого имелась революционная литература, и выпрашивал ее для своей библиотеки часто ценою унижений и насмешек, кото­рые он переносил стоически. Когда он начал это дело, никто не верил в то, что оно может осуществиться, не верили даже сочувствующие. Но скоро скептицизм дол­жен был исчезнуть у самых заядлых маловеров, при виде этих столов, на которых лежали периодические издания на всех языках, и длинных полок с книгами, приобретенных Морицем с такой колоссальной затра­той энергии...

У Морица был «конкурент». Эта конкуренция, впро­чем, не мешала самой тесной дружбе между ними. Пред­ставьте себе безобразно-маленького человека, напоми­нающего своей внешностью гнома. На некрасивом уд­линенном лице светятся пылающими угольками черные, прекрасные глаза. Такова внешность второго добровольного «просветителя» колонии, весьма популярного в тогдашней революционной среде, и в частности среди парижской колонии – Бориса Энгельсона. По проис­хождению – рабочий из Белоруссии, Борис чуть ли не с пятнадцати лет принимал участие в революционном движении. После ареста, ему удалось бежать за границу. Побег был совершен героически, причем сорганизовала побег его жена, молоденькая, красивая Рая, только что вошедшая под влиянием Бориса в ряды анархического движения. Трудно представить себе бо­лее резкий контраст, чем тот, который существовал ме­жду уродством Бориса и миловидной наружностью его жены. Было только одно, что создавало между ними сходство: у обоих – красивые черные глаза, горевшие огнем фанатизма.

Я не помню уже сейчас чем отличалась библиотека, созданная личными усилиями Бориса, от «предприятия» Морица. Кажется, отличие состояло в том, что Борис к своему делу привлекал общественную помощь и что, вообще, масштаб его работы был крупнее. Но трудно было кому-либо из двух этих оригинальных конкурен­тов отдать пальму первенства в деле бескорыстного служения революции. Само собой ясно, что обе библиотеки не только группировали вокруг себя читателей, там – в этих самочинных клубах кипели словесные бои, вырабатывались программы, составлялись кружки по различным вопросам, – словом, всеми доступными спо­собами выковывались воля и сознание будущих бой­цов революции.

Как кончил Мориц, я уже сказал. Энгельсон, оборвав свою просветительную деятельность за границей, вер­нулся в Западный край и здесь с головой ушел в рево­люционное движение. Его судили военным судом и по­весили. За несколько месяцев до казни Рая с друзьями, мечтавшими освободить Бориса из тюрьмы, нелегально перебралась через границу, но была арестована вместе со мной. Нас и судили вместе.

Много таких же до фанатизма преданных делу ре­волюции, сгоревших после на ее костре, встретил я в то незабываемое время в Париже, шумном, многолюдном, всегда  оживленном, – где каждый камень мостовой овеян могучим дыханием революций и говорит не только о бывших, но и грядущих социальных битвах. (…)

Мне здесь хочется рассказать о двух погасших «ме­теорах», оставивших за собой большой след в истории революционного движения и замечательных тем, что они в личной своей жизни сумели до конца воплотить образ истинных революционеров: я имею в виду Каляева и Махайского, у которых было много общего, не­смотря на глубокое различие их политических взглядов.

Каляев был одним из тех, кто приходил ко мне за анархической литературой. Я помню, что это совпало с тем временем, когда у меня приобретал ее и Болотов. Каляев удивил меня не только своим глубоким интере­сом к анархизму, но и необычной для других эмигран­тов аккуратностью. Дело в том, что наша организация не имела своего книжного магазина и нам приходилось прибегать к системе «домашних складов» литературы, причем выручка с этих складов целиком шла в распо­ряжение революционных организаций. Помню, что у меня на квартире был полный ассортимент нашей лите­ратуры, но я никому ее не навязывал: если ко мне об­ращались за литературой, я давал каждому своему кли­енту все образцы на дом. Он перечитывал их, затем от­бирал нужные ему книги и брошюры, платил за них; остальное, что ему не нравилось, я принимал обратно. Каляев был единственным клиентом, не соглашавшимся с этой системой. Он всегда в точно положенный срок оплачивал мне всю взятую литературу:

– Как же я могу возвращать вам книги в измятом виде, ваша касса и, следовательно, ваша организация от этого пострадает.

Но не только в этих мелочах Каляев был джентль­меном. Трудно вспомнить более вежливого и мягкого в обращении с товарищами эмигранта. Терпимость, в лучшем значении этого слова, была его исключительной чертой. Мне часто приходилось с ним спорить на тему об анархизме, к которому он относился гораздо лучше, чем все его товарищи, я во многом не соглашался с ним, но мне ясно было, что его аргументация отличалась всегда большой продуманностью. Он никогда не напа­дал на своих политических противников только для того, чтобы нападать. Запомнился мне еще его довольно резкий польский акцент; с Польшей Каляев был связан довольно основательно и не только потому, что мать его была, кажется, полькой по происхождению. Мне вспоминается такой случай: однажды я разгово­рился с ним на улице и спросил его, куда он идет. Ока­залось, что он шел в польскую библиотеку, где состоит членом. Меня это поразило. Я знал, что шовинисты, возглавлявшие тогдашнюю польскую колонию в Женеве, не принимали в состав своих членов русских, интересо­вавшихся польской литературой. Единственное исклю­чение было сделано для Ивана Платоныча.

Бросалась всегда в глаза его задумчивость. Должно быть, ближайшие пути его тогда были уже намечены. Я не знаю, сколько времени он пробыл тогда в Женеве, об этом можно было бы справиться, но я, ведь, не пишу исследования. Я только с большой теплотой вспоминаю этого человека, от которого меня отделяли политиче­ские убеждения, как одного из наиболее светлых людей среди тогдашних социалистов-революционеров. Уже тогда, не зная тех путей, которыми впоследствии по­шла русская революция, можно было предвидеть, что Каляев кончит не так, как кончили Брешко-Брешковская, Виктор Чернов и многие другие. Каляев был во­площенной скромностью; глаза его, помимо грусти, излучали столько доброты и нежности, что, разговаривая с ним, поневоле бывало отдаешься обаянию этого, с маленькой рыженькой бородкой, на вид слабого и боль­ного человека. Бывали моменты, когда грусть остав­ляла его, и тогда он становился самым шумным и весе­лым участником наших бесед. Иногда на Рут Каролин он играл роль главного виночерпия. Никто не умел так искусно варить «глювейн», как Каляев, и мы, его уче­ники, так и не сумели перенять его искусства. Но Каля­евский «глювейн» так воспламеняюще действовал на нас, что его влияние сказывалось на наших речах. А ре­чей было много в Женеве... бездонный океан, и все они вращались вокруг одной оси, – каким наиболее успеш­ным путем идти к разгрому царизма... Гораздо реже Каляев принимал участие в наших экскурсиях. Он стра­дал какой-то хронической простудной болезнью и на приглашение принять участие в экскурсии на Салев, почти всегда отвечал отказом. Он всегда кутал свою шею в длинный теплый шарф, точно берег ее для... шлиссельбургского палача.

Мемуары Германа Сандомирского, охватывающие период с момента возникновения первых анархических групп на южных и западных окраинах Российской империи и в эмиграции до революции 1917 года, готовятся к печати в издательстве «Черный квадрат».

Следите за нами в социальных сетях:

https://blacksquarepublishing.taplink.ws/

Все самые оперативные новости в нашем Телеграм-канале. Мы работаем над наполнением оригинальными материалами нашего Youtube-канала. Подписывайтесь!