Откровенности сельской красотки на диване
🛑 👉🏻👉🏻👉🏻 ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻
Откровенности сельской красотки на диване
Автобиография
Родители
Детство
Юность и первые поэтические опыты
Начало литературной деятельности, «Орден заумников DSO», «чинари»
Театр «Радикс»
ОБЭРИУ
Армия
Детская литература
Первый арест и ссылка
После ссылки
Вторая половина 30-х годов
Война, арест и смерть
И.В. Бахтерев
К.К. Вагинов
А.И. Введенский
Ю.Д. Владимиров
Я.С. Друскин
Н.А. Заболоцкий
Л.С. Липавский
Н.М. Олейников
Е.Л. Шварц
Дом Колюбакиной в Царском Селе
Петришуле
Мариинская гимназия в Царском Селе
Первый электротехникум в Петербурге
Дом на Надеждинской
Дом компании «Зингер»
Буддийский дацан в Санкт-Петербурге
Шуваловский дворец в Петербурге
Дом в Курске
«Кресты»
Ленинград Хармса
Хармс-Арт
Хармс и музыка
Памятные знаки
Премия имени Даниила Хармса
Хармс и Советская власть
Кто живет в квартире Даниила Хармса век спустя
Создается впечатление, что первый год после возвращения из ссылки был в числе самых спокойных и гармоничных в жизни Хармса. Хотя все оставалось таким же, как прежде, — невозможность внешней самореализации, разрушенные отношения с Эстер — он чувствовал себя не столь несчастным, как в Курске или как в последнее время перед ссылкой. Но, может быть, он отчасти привык ко всем этим обстоятельствам, утратил ненужные надежды.
Главное изменение в жизни семьи Ювачевых сводилось к тому, что вместо умершего тойтерьера в доме появилась такса, которой Хармс дал имя Чти Память Дня Сражения При Фермопилах, сокращенно — Чти. С этой таксой на поводке он и появлялся ежедневно на Надеждинской улице. Длинная коротколапая норная собака забавно оттеняла высокую, голенастую фигуру гражданина в гетрах и усиливала его сходство с эксцентричным англичанином. По одной из легенд, в бильярдной, куда Хармс захаживал, его звали «мистер Твистер». Этим именем воспользовался все в том же 1933 году Маршак в своей знаменитой поэме про американского миллионера-расиста, приехавшего в советскую страну. Язвительный Чуковский, встретив Хармса в трамвае, осведомился:
— Прочтите! Это такое мастерство, при котором и таланта не надо! А есть такие куски, где ни мастерства, ни таланта — «сверху над вами индус, снизу под вами зулус» — и все-таки замечательно! 1
Самуил Яковлевич перековывался слишком уж стремительно и успешно; но все же и Чуковский, и Хармс любили его.
Хармс по-прежнему бывал в «доме Зингера». Но обстановка в издательстве уже была не та. Исчезла взаимная доброжелательность. Олейников и Житков не могли простить Маршаку его «предательского» поведения.
Хармс снова становится завсегдатаем редакции, и у него появляются там новые приятели. В их числе Н.В. Гернет, впоследствии известный драматург детского театра (в числе ее произведений и пьеса по стихам Хармса). Вместе с ней Даниил Иванович иногда забавляется, сочиняя пародийный номер «Чижа». Среди материалов была, к примеру, «Северная сказка»: «Старик, не зная зачем, пошел в лес. Потом вернулся и говорит: «Старуха, а старуха!» Старуха так и повалилась. С тех пор зимой все зайцы белые». Или полезный совет: «Как самому сделать аппарат»: «...Возьми консервную банку и в нужных местах пробей дырочки, продень проволочку, закрепи концы... Теперь приделай к этому ручку, и аппарат готов» 3 . Скорее это напоминало старые, конца 1920-х годов, «Ёж» и Чиж». К середине 1930-х в этих журналах было куда больше идеологии. Другой шуткой Хармса и Гернет было письмо, посланное на адрес редакции от имени воспитательницы детского сада с якобы сочиненными ей стишками:
В течение 1933 года Хармс, однако, напечатал в «Чиже» лишь один относительно длинный рассказ с продолжениями — «Профессор Трубочкин», близкий к его прежним историям про эксцентричных изобретателей. Он печатался с седьмого по двенадцатый номер. Едва ли гонорар был особенно большим, но в письмах и дневниковых записях Хармса за этот и следующий год не появляется никаких жалоб на безденежье. А ведь когда несколькими годами позже Хармса на несколько месяцев перестали печатать, он оказался буквально на грани голодной смерти! Почему? Разгадка проста. Летом 1935 года Даниил Иванович перечисляет в записной книжке свои долги. Их набирается на сумму более 2000 рублей. Хармс занимал деньги у Маршака, Шварца, Левина, Олейникова, даже у своей бывшей жены. Этих долгов он, по-видимому, так никогда полностью и не отдал, но до поры до времени они не очень его беспокоили. В конце концов, подобным образом жили многие русские писатели, от Пушкина до Мандельштама.
Брак с Эстер был расторгнут, когда Даниил находился в ссылке. Вернувшись, он пытался не думать о ней — тщетно. Он борется с искушением позвонить ей. «Но когда стал человеку противен, то с этим ничего не поделаешь. Теперь-то уж мы с Esther разошлись навеки. Хотя что-то в душе подсказывает мне, что мы еще сойдемся как следует».
Двадцать третьего ноября, в день рождения Эстер, Хармс посылает ей телеграмму. 27-го она звонит. На следующий день — снова: приглашает приехать в гости. У Русаковых было семейное торжество: отмечали 35-летие свадьбы родителей, Ольги Григорьевны и Александра Ивановича. В числе гостей (кроме членов семьи — Кибальчича, Поля Марселя) были знаменитый московский чтец Владимир Яхонтов (друг Пастернака и Мандельштама) и «какие-то дамы».
Эстер хлопает в ладоши и говорит: «Ах, какая прелесть!»
Когда Wiktor'а Кибальчича спрашивают, как понравился ему Яхонтов, он говорит, что у Яхонтова своя манера читки, и ему хотелось бы послушать его целый вечер. Эстер говорит: «Я в него влюблена». Wiktor говорит: «О, это очень просто, для этого не надо читать Пушкина».
Тогда Эстер говорит: «Я влюблена не в него, а в его читку. Я влюблена в Пушкина».
Тогда Wiktor говорит: «О! Я был в Москве и видел Пушкина. Трудно, чтобы он ответил на любовь». (Wiktor говорит о памятнике.) Так Wiktor острил целый вечер.
Я сидел красный и неуклюжий и почти ничего не мог сказать. Все, что я говорил, было поразительно неинтересно. Я видел, как Эстер презирала меня.
Наконец, гости собрались уходить. Я нарочно переждал всех. Марсель сыграл мне что-то на рояле. Я простился и пошел. Эстер проводила меня до двери. У нее было очень неприятное лицо: чем-то озабоченное, не касающимся меня, а по отношению ко мне — недовольное. Я ничего не сказал ей. Она тоже. Мы только сказали: до свиданья. Я поцеловал ей руку. Она захлопнула дверь.
«Боже! — сказал я тогда. — Какая у нее блядская рожа!» Я сказал так про себя и побежал по лестнице вниз. Я сказал очень грубо. Но я люблю ее.
Однако эти отчаянные признания — прощальные. Хармс уже без всяких иллюзий смотрит на свою возлюбленную и видит ее такой, какая она была: распутной, развязной, немного нелепой мещаночкой. Встречи с Эстер, продолжающиеся и в следующие месяцы, не мешают другому роману, разворачивавшемуся как раз в это время.
Дружбе с Алисой Порет было уже несколько лет. Но в конце 1932 года эти отношения перешли в иное качество. Первый толчок произошел еще до ареста Хармса. Даниил и Алиса гуляли в зоопарке (нужно было срисовать пеликанов для очередной детской книги) — и там разыгралась такая сцена:
Прошло около недели, и Даниил Иванович сознался, что с этой минуты, когда я сказала девочке «пойди посмотри на птичек», он стал ко мне как-то иначе относиться.
— Я к вам ходил и ничего, а теперь чего, и Бог знает, чем это закончится 4 .
С ноября 1932 по март 1933 года Хармс и Алиса были неразлучны. Сначала это были невинные прогулки по городу (вдвоем или в большой компании), поездки в Царское или посещения филармонии. Оба, и Хармс и Порет, были коротко знакомы с музыковедом Иваном Ивановичем Соллертинским, заведовавшим в те годы репертуарной частью Ленинградской филармонии. Соллертинский помогал своим приятелям с билетами и контрамарками. Человек большой эрудиции и большого обаяния, пылкий поклонник Малера, ближайший друг, и, в некоторых отношениях, учитель Шостаковича, Соллертинский принадлежал к той разновидности «людей 1920-х», которые в следующем десятилетии уже с трудом могли найти себе место в литературной жизни, а в музыкальной — еще находили. Впрочем, тонкость и гибкость натуры позволяли Соллертинскому находиться «в струе» вплоть до скоропостижной (но естественной) кончины в 1944 году, хотя во время травли музыкальных формалистов в 1935—1936 годах ему пришлось пережить немало трудных минут.
Порет и Глебова, художник Павел Кондратьев, Соллертинский, Николай Акимов (чья постановка «Гамлета», вдохновленная Соллертинским, была скандальной сенсацией сезона 1932—1933 годов: циничный, свободный от буржуазной рефлексии «Гамлет» малосентиментальной эпохи) — это был еще один круг знакомств и дружб Хармса, с его литературной «компанией» пересекавшийся в основном через детскую редакцию.
Даниил Хармс и Алиса Порет, начало 1930-х.
Олейникову, Заболоцкому и Липавскому Хармс 3 декабря 1932 в порыве странного озорства сообщает, что художница Алиса Ивановна Порет, оформлявшая его, Хармса, книги, — отныне его жена. Олейников решил проверить слова Даниила Ивановича и позвонил Порет. Обман раскрылся, Алиса Ивановна полушутя обиделась на «провокатора», однако ненадолго. Перед новым годом Хармс привел Порет в дом к Житкову и его супруге. Суровому Борису Степановичу спутница его молодого друга не понравилась:
Отношения продолжали развиваться, пока в феврале не вступили в, так сказать, романтическую стадию.
Даниил Хармс и Татьяна Глебова позируют для «домашнего фильма» «Неравный брак». Фотография П. Моккиевского, начало 1930-х.
Тринадцатого февраля Хармс записывает:
Я хочу любить Алису Ивановну, но это так не удается. Как жалко! Села!
Если бы Алиса Ивановна любила меня и Бог хотел бы этого, я был бы так рад!
В отличие от Эстер и всех женщин, которых Хармс любил раньше, Алиса была близка ему по духу. Но даже в разгар увлечения он не был уверен, что любит ее, — только хотел любить. Близость с ней принесла ему лишь разочарование. В сентябре 1933 года, по свежим следам, он так описывает случившееся:
Петр Павлович, упоминаемый Хармсом, — это Снопков, который был его соперником в начале года. Отношения Порет со Снопковым и Хармсом развивались одновременно. Развязка этих романов в восприятии (по крайней мере в передаче) самой Алисы Ивановны выглядит иначе:
Влюблен в Алису Ивановну был и Кондратьев. Терпкая смесь эротического увлечения, мужского соперничества, интеллектуального общения и полудетских эксцентрических забав «в духе Макса и Морица» придавала общению особый колорит. В забавах этих участвовали и Глебова, и Введенский.
Например, «в моде была такая игра — вести человека куда угодно с завязанными глазами...» Порет, с отвращением относившуюся к боксу, Снопков и Хармс привели в цирк и усадили в первом ряду — сняв повязку, она увидела, как «двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам перед моим носом». Самого Хармса поставили между двумя громыхающими трамваями. Немузыкального Введенского затащили в филармонию на «Реквием» Моцарта. Другая игра заключалась в том, что Хармс с Алисой и Татьяной Глебовой наряжались в различные костюмы и в таком виде фотографировались. Некоторые из этих фотографий сохранились. Хармс — «Томми», конвоирующий Алису — заключенного; Хармс — «английский колонизатор», в цилиндре и с сигарой, и Глебова — «восточная женщина» в парандже; Порет и Глебова в испанских костюмах XVII века, разыгрывающие «Завтрак» Веласкеса.
Даниил Иванович и Алиса Ивановна оба коллекционировали «монстров». Хармсовские «монстры» — это были конечно же «естественные мыслители», Алисины — веселые и забавные чудаки, как будто сбежавшие со страниц прежних «Ежа» и «Чижа». Например, страстный собиратель аквариумов, которому из-за их обилия негде было поставить кровать.
Даниил Хармс и Алиса Порет позируют для «домашнего фильма» «Неравный брак». Фотография П. Моккиевского, начало 1930-х.
Однажды Хармс вздумал переименовать собаку Порет — крупную псину по имени Хокусавна, которую дома звали Кинусей. Хармс ее побаивался (Порет вообще отмечает его трусоватость), а Алиса Ивановна, в свою очередь, презирала таксу Чти, «клопа на паучьих ножках».
На следующий день был выход утром на улицу под новым именем. Только свернули они на Фонтанку, как встретили И.И. Соллертинского. Он поздоровался и позвал: «Хокусай, поди сюда». Паша его остановила и гордо сказала: «Сегодня они зовутся «Бранденбургский концерт» 8 .
Можно представить себе восторг музыковеда. Но сама идея о том, что любого человека или любое существо можно назвать любым словом или словосочетанием и это случайное имя окажется мистически связано с обозначенным им существом, — вполне обэриутская. Вспомним трех девиц — Светло, Помело и Татьяну-так-как-дочка-капитана из Введенского, или тетю Мультатули и дядю Тыкавылка, рожденных фантазией Заболоцкого.
Даниил Хармс и Алиса Порет позируют для «домашнего фильма» «Неравный брак». Фотография П. Моккиевского, начало 1930-х.
Одной из самых любопытных была игра в «разрезы».
Алиса Ивановна вспоминала, как Хармс на пари с Введенским прошелся по улице в канотье без дна, в пиджаке без рубашки, в военных галифе и ночных туфлях с сачком для ловли бабочек в руках. Как он в филармонии «разослал по залу более ста записочек следующего содержания: «Д.И. Хармс меняет свою фамилию на Чармс». Мне он объяснил, что по-английски Хармс значит несчастье, а Чармс очарование...» 10 В те дни ему хотелось отогнать от себя горе и в полной мере воспользоваться дарованным ему от природы обаянием. Как будто опять на короткое время вернулись бесшабашные 1927—1928 годы.
«Опыт с магдебургскими полушариями». Рисунок А. Порет и Д. Хармса поверх репродукции гравюры 1654 г. Акварель, цветная тушь по типографскому отпечатку, 1932—1933 гг.
В играх, в которые Хармс играл с Порет, тайные, глубинные стороны его жизни оборачивались милой эксцентрикой. Стихов и прозы (кроме детских) Хармс Алисе не читал никогда. Более того, он запретил своим друзьям показывать ей его рукописи. Почему? Из странного суеверия? Из страха непонимания? Самой Порет Хармс посвящал, судя по всему, стихи шуточные, альбомные:
Алиса тоже написала портрет Хармса — вероятно, лучший из существующих. Но это произошло восемь лет спустя. А пока, к осени 1933 года, отношения если не разладились, то охладились. Знак этого — короткая сухая записка с просьбой вернуть взятого на время «Голема» Мейринка. Так получилось, что из всех, судя по всему, довольно многочисленных писем Хармса к Порет, сохранилось лишь это.
Переживания, связанные с любовью и сексом, занимали в жизни Хармса очень важное место. Его записные книжки позволяют нам временами увидеть подспудную, изнаночную, скрытую от глаз окружающих сторону этих переживаний. По крайней мере, это относится к 1933 году, прошедшему под знаком поисков любви. Летом этого года Хармс, тоскующий по «влаге женских ласк», часами пролеживал на пляже у Петропавловской крепости, надеясь завязать знакомство с привлекательной дамой. Но, видимо, из этого мало что выходило. Даниил Иванович не был всеядным обольстителем. Он умел нравиться женщинам, но самому ему нравились женщины лишь определенного типа. Он презирал «пролетарок» и «девок-демократок». Но дело было не только в социальном статусе и в манерах:
Чувственная женщина всегда женственна.
Чувственная женщина редко доходит до слепой страсти. Она смакует любовное наслаждение... даже в спокойном состоянии ее половые органы влажны...
Ч. женщина любит чтобы ты рассматривал ее половые органы.
В другом месте Хармс выстраивает целую таблицу:
За этой классификацией стоит неприятие всего, что называется «декадансом», отвержение всех вкусов и пристрастий «прекрасной эпохи» накануне Первой мировой войны — пристрастий, которые в 1920—1930-е годы казались пошлыми и претенциозными. Хармс противопоставляет им пафос силы, физического и душевного здоровья — то есть как раз то, чем сам был обделен. Нигде он так не пытается найти точки соприкосновения со своим поколением, как в этой таблице. Иногда эти точки ложные (Хармс отнюдь не был поклонником простого и удобного платья — вспомним его эксцентричные костюмы, многократно описанные мемуаристами.) Но он действительно предпочитал полнокровных женщин «стильным» и «демоническим», а творческая эволюция вела его от модерна (которым он переболел в ранней юности и от которого отрекся), через авангард, под знаком которого прошла его молодость, — к своеобразному неоклассицизму, к Пушкину и Моцарту.
Галантные излияния и серьезные размышления о жизни и искусстве переплетаются в знаменитых письмах к Клавдии Васильевне Пугачевой — актрисе ленинградского ТЮЗа, переехавшей в Москву. Как вспоминала сама Пугачева, она «шестым чувством» понимала, что нравится Хармсу, и была несколько разочарована его женитьбой — но никаких реальных любовных отношений между ней и писателем не было. В сущности, письма Хармса наполовину обращены к вымышленному адресату. И именно в этих письмах он, изысканно дурачившийся, не снимавший маски в переписке с Липавскими или Введенским, вдруг позволяет себе роскошь прямого самовыражения.
Фигура. Рисунок Д. Хармса в записной книжке, июнь — сентябрь 1933 г.
Я Вам очень благодарен за Ваше письмо. Я очень много о Вас думаю. И мне опять кажется, что Вы напрасно перебрались в Москву. Я очень люблю театр, но, к сожалению, сейчас театра нет. Время театра, больших поэм и прекрасной архитектуры кончилось сто лет тому назад. Не обольщайте себя надеждой, что Хлебников написал большие поэмы, а Мейерхольд — это всё же театр. Хлебников лучше всех остальных поэтов второй половины XIX (первой четверти XX) века, но его поэмы это только длинные стихотворения; а Мейерхольд не сделал ничего.
Я твердо верю, что время больших поэм, архитектуры и театра когда-нибудь возобновится. Но пока этого еще нет. Пока не созданы новые образцы в этих трех искусствах
Толстушка Сэди имеет страсть к футфетишу, ее полные пальцы на ногах жаждут ласки мужского языка
Секс с резиновой вагиной (83 фото) - секс фото
Подруга с большими сиськами - 20 фото