Отъезжающий поезд

Всю жизнь я занимаюсь только литературой, однако писателем себя не называю уже лет пятнадцать. После выхода первой книги — сборника коротких, написанных с чеховской проницательностью, как мне казалось тогда, рассказов — я, безусловно, писателем был. Знакомясь с людьми, я любил сначала представиться обыкновенно, без регалий, и лишь потом, как бы мимоходом, на цыпочках, объявить о своем ремесле и с видом смущенного благодетеля человечества принимать восторги. Слово «писатель», по крайней мере в русском языке, — больше титул, нежели просто профессия, и этот титул надо заслужить. А я давно не считаю себя гением, хотя некоторыми произведениями сдержанно горжусь. И пишу я теперь мало, обрывочно, в «салфеточном» жанре, потому что годы сидячей работы уничтожили мое здоровье.

Я нахожусь в маленьком финском городке. Снимаю квартиру на окраине. Мной занимается доктор Хикипяя, старый хлопотливый человечек с влажной лысиной. Когда-то им завладела одна балерина, моя приятельница, и по наследству он достался мне. Хикипяя вечно взвинчен, деятелен, и по его порывистому говору не скажешь, что финская речь монотонна. От него исходит жар, как от кипящего варева.

Чем я занимаюсь тут? Слоняюсь по улочкам, малообитаемым в любое время суток. Меня никто не знает, здесь я совершенно обыкновенный турист. Опаиваю себя кофе и ленюсь бриться. Мне нравится изучать молодых финских женщин, среди которых, правда, редко попадаются прилично одетые.

Больной физически человек не может быть здоровым духовно. Он зацикливается на боли, становится злым или жалостливым, а бывает одновременно — и желчным и слезливым. Он обвиняет окружающих, что они не понимают его страданий, и завидует их здоровью. Вот я, к примеру, смотрю на людей и поражаюсь, как они ловко, не задумываясь, вращают головами.

Работаю я теперь в разных экзотических позах. Моя поза-фаворит: лежа на боку, опираясь на локоть, между плечом и ухом — ортопедический валик. Иногда я наговариваю на диктофон, но это мало напоминает литературный труд, скорее, праздный выгул мыслей. Эту историю постараюсь изложить коротко, чтобы не навредить и без того раскисшему здоровью; да и нечего тут, в сущности, растягивать. И пусть рассказ этот никогда не покинет стен моего скита, не ляжет в основу хрестоматии — я не умею иначе, как стенографировать (даже мысленно, без единого физически закрепленного символа) все происходящее.

Утром обещала зайти Маргарита. Теперь я уповаю на нее больше, чем на медицину, хотя до сих пор не рассмотрел ее души. Моя вялость, вызванная болезнью, и некоторая злость из-за разноса моих повестей не позволяют нам сойтись ближе.

Мы познакомились с ней, как мне тогда показалось, случайно. Была суббота. Стояла жара, редкая для этих мест. Я пришел на пляж, где ежедневно отдыхал после Хикипяя, и, проторчав на солнцепеке минуты три, мигрировал в тень сосен. Там я залег, подложив под ноющее железо шеи свой латексный валик, и уставился вперед — на залив, бодавший берег слабо, но упрямо, как теленок, и на раздетых людей, старавшихся напитать мучные тела дефицитной порцией солнца. А во все стороны восставал оглушающий простор, вздуваясь пузырем над заливом; ветряки, мерно раскручивающие вдалеке сиреневатые пропеллеры, будто обозначали координаты раздавшихся измерений. В какой-то момент это сияющее пространство стало поглощать меня, и я понял, что тону. Я пялился в небо, и голова у меня кружилась. Я ощутил невероятную скорость, с которой несется Земля. Мне казалось, что сейчас меня стряхнет, выбросит куда-нибудь в верхние слои атмосферы, а потом и дальше, туда, где понятие «высота» теряет смысл. Вот, что может сотворить пространство с человеком, привыкшим к футляру жилища. Я закрыл глаза, но сквозь собственную шкуру продолжал видеть яркие брызги, которые выбрасывал снаружи синий простор.

По соседству кто-то громко заговорил по-фински. В тень моих сосен вторглись люди. В меня что-то шлепнулось. Я вздрогнул и открыл глаза. Рядом стояла светлая девчушка-карапуз. Неуклюжей пухлой лапкой она подняла с земли мячик и снова запустила его в меня. «Не мешай дяде!» —сказала женщина, раскладывающая полотенце в двух шагах от меня. Слов я, конечно, не понял, но догадаться о их смысле нетрудно. Девчушка засмеялась пронзительно, визгливо и опять подбросила мячик, но только теперь я поймал его. Женщина обратилась ко мне. Она, очевидно, извинялась. Я привстал и ответил ей серией глупых улыбок интуриста. Она сразу же перешла на довольно варварский английский и попросила прощения за «отвратительное поведение дочки». Со всей опрометью джентльмена я сотворил речь, что это пустяки, не забыв сделать комплимент ребенку. Женщина с удовольствием понимала все, что я говорю, кивала и, когда я замолчал, принялась с расстояниями между словами говорить об «очень необычной для финского лета» погоде. Я соглашался и слабо, чтобы не потревожить позвоночник, кивал. В это время девочка побежала к воде и женщина понеслась за ней. Я выдохнул и снова улегся, приготовившись вновь захлебнуться в эфире. Но отчего-то не выходило. Синь по-прежнему беспрепятственно уносилась во все стороны, на ходу раскручивая лепестки далеких ветряков. А я, со своим железом в шее, вдруг стал для нее неподъемным грузом.

Мне захотелось спать.

— Это невероятное совпадение, — раздалось прямо над моим ухом. Я подумал, что это вернулась моя соседка, и из-за раздражения не сразу понял, что фраза была сказана по-русски.

Я приоткрыл один глаз. Рядом сидело маленькое существо. Я приоткрыл второй глаз, но ни лица существа, ни его фигуры, ни даже пола не смог разобрать мыльным, неоткалиброванным после сна зрением.

— Простите, что беспокою. Но вы — Юрий Бессмертнов?

— Так точно, — ответил я почему-то именно так, хотя даже в армии не служил. Наверное, в этом «так точно» было что-то развязное, саркастическое, намекающее на неподходящее для беседы время, и в то же время строгое, к чему и не придерешься.

— Господи боже мой… Еще раз простите, но я… Вы не представляете! Я прямо сейчас читаю вашу книгу. Прямо здесь!

Я зажмурил глаза, чтобы прогнать мыло. Помогло. Существо оказалось девушкой, очень маленькой и худой. Она держала в руке мою последнюю книгу в синей обложке «под лен».

— Юрий Ильич, я не сразу поняла, что это вы. Только когда голос услышала. Я слушала ваши интервью и прочла несколько повестей. Сейчас вот дочитываю «Скорбящих».

Да, «Скорбящие». Я писал эту повесть с перерывами на гимнастику, но все же в сидячем положении. Дома, в Москве…

— Благодарю, — ответил я. — Признателен.

Тут девушка сказала: «Секунду, никуда, пожалуйста, не уходите, я быстро». И через несколько минут вручила мне букет мелких синих цветочков, бог их знает, как они называются. Я удивился. Цветы мне, разумеется, дарили, но никогда еще я не принимал букета в таком виде: бородатый, всклокоченный, обмякший после сна, в пляжных шортах, которые наряду с книгами делали мои худые обросшие ноги всеобщим достоянием. И теперь я сидел с цветами и не имел права грубить. Она протянула мне книгу: «У вас же найдется ручка?» — и я, выловив со дна сумки походный блокнот, отцепил от него пришпиленную ручку и подписал: «Маргарите (так она попросила) с искренним теплом от Ю. Бессмертнова». Я вернул ей книгу, испытав зависть к этому, еще вполне крепко телом, автору, и стал подготавливаться к продолжительной беседе, даже смочил слюной высохшие губы. Но девушка сказала:

— Огромное спасибо, Юрь Ильич. Больше не буду надоедать, — и, действительно, ушла к заливу.

А я, немного растерянный, встал, поводил лопатками, разминаясь и щелкая скелетом, отряхнулся. Уходя, отщипнул несколько синих цветочков мокрой после купания девчушке-карапузу.

На следующий день, после манипуляций верткого Хикипяя, я снова пришел на пляж, на то же самое место под соснами. Мне, уже заскучавшему по родной речи, хотелось обнаружить ту русскую девушку, но ее не было. Я побродил по берегу, разглядывая в свои самые сильные очки человечков. Почему-то я ощущал незавершенность нашей встречи. И еще нечто вроде угрызений совести, в появлении которых я винил наступившую литературную дистрофию, вызванную физическим недугом. Появилось некоторое сомнение, что я есть я. Подержав в руках книгу Бессмертнова, я ощутил себя самозванцем, обрядившимся в его имя и присвоившим его привилегии.

В понедельник погода начала портиться, и стало вовсе тоскливо. Теперь она точно не придет на пляж. Я притащился к заливу, который даже в ветреную погоду оставался плоским. Ветер распахивал темную воду, но вместо пенистых гребней по поверхности суетливо катились кургузые бугорки. Сыпала морось, и было непонятно, то ли ее несет с неба, то ли с залива.

— Здравствуйте, Юрий Ильич! — услышал я за спиной.

Неужели она здесь? Мелодраматическое совпадение: он ищет ее, она неожиданно появляется и окликает его. (Местоимения здесь следует писать непременно с большой буквы).

Как бы то ни было, на самом деле явилась Маргарита, и я неожиданно обрадовался сильнее приличного, но внешне остался невозмутим. Точно нищий, обнаруживший на людной улице пачку денег.

Мы присели на огрызок упавшей сосны. Она призналась, что ожидала найти меня здесь: ее знакомый, русский официант из кафе, что по дороге на пляж, узнал меня и рассказал о моих ежедневных походах к заливу.

— Значит, история с внезапным появлением преданной поклонницы с книгой — фарс, — подытожил я.

— Юрь Ильич, ну что вы. Я до последнего сомневалась, что это вы. А когда я убедилась, мне очень захотелось познакомиться. Признаюсь, да, я раньше не читала ваших книг, но после новости о вашем появлении прочла сразу несколько повестей, потому что мне казалось грубым заговаривать с писателем, о произведениях которого ничего не знаешь.

При слове «писатель» я вздрогнул. Ощутил себя мокрой бутылкой, к которой никак не клеится этикетка.

Я наконец как следует рассмотрел ее и с печалью признал, что она дурна. Жидкие светлые волосы, серые глаза и недоразвитая нижняя челюсть, укатившаяся назад. Из-за неправильного, «собачьего», прикуса, некрупный нос изрядно выступает вперед, и вообще лицо имеет глуповатое ребячливое выражение. Прибавить к этому худобу, почти костлявость. Я не смог определить, сколько Маргарите лет.

Как полагается, мы немного поговорили о погоде. Маргарита сказала, что во время рабочих перерывов, когда не слишком холодно, любит приходить на залив и съедать что-нибудь, глядя на воду. И правда, она сжимала в руке пластиковую коробочку в виде гамбургера. Я отказался от предложенного мне бутерброда, и Маргарита, совершенно не стесняясь, стала глотать припасы. Ветер между делом охаживал нас сырыми пощечинами. Я видел, как вместе с бутербродами она жует волосы, которые в рот задувал ветер. Тут я догадался предложить пообедать в тепле, рядом как раз неплохое заведение, но Маргарита сказала, что ей нужно возвращаться на работу.

Я проводил ее, и мы расстались у того самого кафе, откуда за мной следил просвещенный русский официант, дал один из своих номеров, а потом, завязав капюшон куртки под самым носом, еще немного побродил по совершенно обезлюдевшему берегу.

Когда я вернулся домой и защелкнул дверной замок, то заметил в себе перемену: не было чувства облегчения, которое появлялось всякий раз, когда я запирался в моем обиталище, готовый к литературным подвигам или потугам (теперь вся разница в физическом состоянии Ю.Б.). Напротив, мне захотелось вдруг, чтобы кто-то вышел в коридор, встретил меня.

«Вернусь в Москву — заведу собаку. Или крысу», — подумалось мне.

С Маргаритой мы еще несколько раз беседовали на том же пляже. Я приходил туда каждый день в ее обеденное время. Мы сидели на сосне, и Маргарита поглощала бутерброды. Она не робела. Зато я чувствовал себя неловко… Я привык отвечать на вопросы о персоне Бессмертнова, а она их не задавала. Почему-то она не интересовалась, над чем я работаю, что вообще здесь делаю. Словно бы, познакомившись со мной, она выполнила одно из дел в своем списке — и успокоилась. Я так ждал ее вопросов, что не задавал свои: кто она, кем работает, почему живет в Финляндии и как давно?

В одно из таких свиданий она сказала:

— Я понимаю, что вы очень заняты, но давайте как-нибудь прогуляемся в лес? Вы, наверно, не были в здешнем лесу. Я вам такие места покажу! Там такая черника поспела! — И Маргарита схватила в воздухе что-то размером с волейбольный мяч, а потом добавила, отплевываясь от волос: — Надо только нормальной погоды дождаться. У вас же найдутся болотные сапоги?

К выходным дни стали теплее. Дожди прекратились, деревья стояли мытые и ослепительно зеленые.

Маргарита шагала впереди с рюкзаком и в высоких белых сапогах, на вид больше пластмассовых, чем резиновых. Я, надушенный отравой от комаров, семенил следом. Болотные сапоги я купил накануне.

— Просто наслаждайтесь летним северным лесом! — весело бросила Маргарита и, схватившись за березовую ветку, как за лиану, перекинула себя через канавку. Погладив шею, я с легкой досадой оценил маневр.

Лесная подстилка, до этого похрустывающая, как вафля, стала бесшумно проседать, как будто мы шагали по водному матрасу. Начались топи.

— Смотрите, сколько ее здесь! — услышал я Маргаритин голос.

Я смотрел под ноги и сквозь жаркое мыло пота, текущее со лба на стекла очков, видел только салат из болотного разнотравья. Принюхавшиеся к репелленту комары, визжа от восторга, объедали мне щеки и уши. Не стоило бриться накануне. Я натянул капюшон, но так стало невыносимо душно. Разленившееся сердце барабанило где-то в горле. Железо в шее расплавилось и стекало в плечи. Я снял очки и с усердием потер зудящие от соли глаза. А когда снова надел очки, наконец узрел: повсюду торчали низкорослые кустики натертой сизым воском ягоды.

— Наше-о-ол! — крикнул я.

— Ну вот видите! Кушайте на здоровье!

С кряхтением я обрушился прямо на четвереньки, притопнув в холодных водянистых покровах, и принялся обгладывать куст. Ягода восхитительно поспела.

Через два часа зигзагообразных блужданий, прерываемых поеданием черники, голубики и морошки, мы решили отдохнуть. На древнем пне, обмазанном мхами, распивали кофе из термоса. Теплый кофейный пар обманывал комаров, и они, одуревшие, планировали в стаканчик. От черничного сока у Маргариты посинел ее маленький рот.

— Кстати, вы дочитали «Скорбящих»? — Я задал вопрос таким равнодушным тоном, будто он был один из многих, и просто оказался первым; словно я случайно, как фант, вытащил его из шляпы.

— Нет еще, — ответила Маргарита, выплеснув остатки напитка на землю. — Меня немного разочаровали финалы двух предыдущих повестей, они у вас какие-то… Как бы сказать? Риторические, вопрошающие. Как в кино с замахом на многозначительность: печаль в глазах — уходящий поезд или опять же печаль в глазах — медленно бредущий вдаль человек. Поэтому я не спешу кончать эту.

— Вот как… Вопрошающие, значит. А я всегда думал, что утверждающие.

Маргарита посмотрела на меня по-учительски: строго и чуть наклонив вперед голову, словно поверх очков.

— Юрий Ильич, это мое мнение. К тому же в последнее время я почти не читала современных писателей. Может быть, теперь так принято писать. Или вы лести хотите?

Да, хочу. Потому что, как всякий творец, больше всего я дорожу своим тщеславием.

— У вас проблемы с позвоночником? — спросила Маргарита, когда мы выволоклись из леса — сырые, измотанные, с синими подбородками и полными сапогами лесного трехомудия. — Вы часто делаете вот так, — И она покрутила головой, как на физзарядке.

— Да, затекает немного...

— У бабушки был хандроз, она так же делала. Но я ее вылечила. Хотите, и вас попробую?

— Вы врач?

— Нет. У меня цветочная лавка.

Я внимательно посмотрел на нее. Издевается? Или я совсем с этой проклятой болезнью перестал понимать людей?

— Спасибо, меня лечат.

— Ну, как хотите…

— Вы не доверяете медицине?

— Нет. За двадцать пять лет я не встретила ни одного хорошего врача. Моя мать от рака поджелудочной умерла. До последнего говорили: горло.

Я ничего не ответил. Бывают плохие писатели, а бывают плохие доктора. Но все же я склонен доверять врачам.

После прогулки по лесу с Маргаритой мы не виделись несколько дней. Наконец, соскучившись в одиночестве, я решил написать ей сообщение — звонить мне казалось невежливым.

Она ответила не сразу. Мы договорись встретиться у залива, когда она освободится. Погода сносная, хоть и солнце растворилось где-то в слезящемся по-осеннему небе.

— Я решил долечиваться в Берлине, — сообщил я. — Мне уже посоветовали клинику.

Она молчала. Наверное, не ожидала. Мне хотелось, чтобы она немного расстроилась. И, кажется, она все-таки огорчилась. По крайней мере, не обрадовалась.

— Правильно. Германия — правильно. Тем более здесь скоро станет холодать, — произнесла она наконец.

Она смотрела на залив, и я тоже запустил взгляд далеко, нащупывая в туманном выпоте противоположный берег. Мне вдруг захотелось увидеть, каким этот залив станет зимой. Посмотреть, как обрастет чешуей его мутный рассол.

— Постараюсь приехать зимой, на лыжах походить хочу, — сказал я и добавил, — если исцелюсь.

— Обязательно приезжайте! — Маргарита улыбнулась. — Здесь бывает столько снега! И он белый-пребелый.

— А как давно вы здесь живете? — спросил я наконец.

Маргарита посмотрела на меня и, убедившись, что я внимаю со всем нетерпением, произнесла явно заготовленную фразу:

— В Финляндии я уже шесть лет. Раньше жила в Выборге и приезжала на каникулы к бабушке, учила язык. После ее смерти получила домик.

— Нравится здесь?

— Я люблю Финляндию. Тут так тихо. Даже в столице нет гама. Мало машин… Так когда уезжаете?

— На днях. Как только курс закончу.

— Юрий Ильич, разрешите мне все-таки перед отъездом вас полечить?

Я прикрыл глаза и загреб ртом воздуха, чтобы вежливо, но решительно отказаться, но Маргарита продолжала:

— Я не собираюсь поить вас травами или тыкать иголками. Даже заклинания читать не буду. Даже не дотронусь до вашего священного тела. Ну? Ну что же вы такой упрямый? Верите же вы докторам, деньги им носите, а они вам не помогают.

И я покорился, ругая себя за то, что занимаюсь ерундой.

Мы пришли ко мне. Маргарита попросила меня снять свитер с высоким воротом-дудкой.

— Можете рубашку надеть, мне главное, чтобы шея была открыта.

Я переоделся в белую рубашку и застегнул ее только снизу. Выглядело небрежно — из получившегося клиновидного разреза торчал пучок волос. Не вполне поеденные сединой грудные волосы отдавали селедочным блеском. Но на голове шевелюра пока оставалась равномерно черной. Я седею плавно, но не с того конца: первая проседь обнаружилась на ногах пару лет назад.

Маргарита попросила меня сесть прямо, расправить плечи.

— Как перед портретом вождя, — усмехнулся я.

— Тихо, не болтайте! К тому же перед портретом вы бы стояли.

Она стояла позади меня. Я не видел, что она делает. Но шее стало тепло. Она не нагревалась так даже во время массажа, который делал Хикипяя. Мне казалось, что позади меня софит, но светит он не на всю спину, а целится ровно в участок, где застряло железо.

— Есть тут что-то от купринской Олеси, — заметил я шепотом.

— Тссс!

Я снова замолчал, с трудом сдерживая смех.

— Ну все, скоро полегчает, — пообещала Олеся, то есть Маргарита минуты через две.

Я доверчиво наклонил голову и крякнул от боли.

— Без резких движений, Юрь Ильич. Скоро — это не моментально. За один раз мы вас не излечим, но легче точно станет.

Она убежала почти сразу после «процедуры», отказавшись от кофе.

«Забыла сказать, — прислала она, едва скрывшись за дверью, — конец «Скорбящих» — скверный. Те же вопросительные знаки. Но ничего, вы поправитесь и напишете шедевр». Я ухмыльнулся и долго потом пялился на нефтяную пленку потухшего экрана. Вспомнились рецензии, которые можно подмешивать в чай, — такие слащавые эпитеты навешивали многие критики на «Скорбящих». Скверный конец…

А потом я лег на пол в свою неизменную теперь писательскую позу и начал делать бессвязные заметки — в основном метафоры и эпитеты, которые казались мне добротными. Когда затек локоть, я перевернулся на спину и вдруг ощутил, точнее, почти не ощутил боли. Что-то натягивалось внутри при движении, как будто позвонки держались вместе на не затвердевшем еще клею. Но выстрелов, железа — этого не было. Я начал звонить Маргарите, потому что то, что она сотворила со мной — помогло, на самом деле помогло! И мне нужно было сообщить ей это! Но она прислала сообщение, что перезвонит. Однако мы так и не поговорили в тот день, потому что я вскоре крепко уснул.

Следующим утром боль вернулась, но все же без прежней свирепости. Голова держалась на железном столбе, но железо казалось… рассыпчатее, что ли.

С тех пор Маргарита «лечила» меня еще трижды. И после каждого раза мне ненадолго становится легче. Боюсь, что делаюсь зависимым от этой нескладной девочки, заполучившей сочинителя и бессовестно громящей его произведения. А эту историю получилось написать за одну ночь, в сущности, только благодаря ей.

Конечно, я поеду в Германию, но немного позже. Я заметил, что Маргарита обрадовалась, когда узнала, что я отложил поездку.

А может, мне вообще не стоит уезжать? И не этого ли она добивается?

Опять чуть не кончил вопросом! Злословы потом справедливо напишут: «Бессмертнов пародирует сам себя, он огрызается». Но что еще остается Бессмертнову? Все мои размышления так или иначе цепляются за вопросительный крюк.

Маргарита все-таки права: крупный план печальных глаз, и затем смена кадра — медленно отъезжающий поезд. В моем случае — пятящаяся ночная мгла. Хотя на самом деле никакой мглы тут нет.