Отцы и дети. Истории потомков нацистов, переехавших в Израиль и принявших иудаизм

Эти люди переехали в Израиль и приняли иудаизм, чтобы «почувствовать себя жертвами», и рассказывают о том бремени, которое они несут за деяния своих родителей.

Журналист британской газеты The Guardian Таня Голд отправилась в Израиль, чтобы понять, как и чем живут израильские потомки нацистов.

Я шагаю по переулкам старого города в Иерусалиме в надежде встретиться c Аароном Шеар-Яшувом. Он сын нациста. Несмотря на это, он занимал пост старшего раввина в израильской армии. Его квартира расположена в еврейском квартале, прилегающем к Западной Стене (стене Плача). Я иду через переливающийся золотом переулок, передо мной снуют ортодоксальные евреи в длинных черных пальто и причудливых шляпах.

Он открывает мне дверь. С виду – самый обычный раввин, каких я когда-либо видела в своей жизни: черный костюм, борода, выразительное покачивание плечами. Он приглашает меня в свой рабочий кабинет, усаживается в кресло и начинает говорить с тяжелым немецким акцентом: «Мой отец служил в Ваффен-СС». Он рассказывает, что родился в 1940 году в Рорской долине (сейчас – федеральная Земля Северный Рейн-Вестфалия). Во время войны его отец служил на Восточном фронте, в элитном подразделении Гитлера. Что делал его отец в Ваффен-СС? «Я не знаю», – спокойно отвечает он.

«Когда я подрос, я пытался узнать, но каких-то внятных ответов так и не получил». Ему было четыре, когда он впервые встретился с отцом. «Но я совсем не помню этого», – говорит он. Кажется, он не хочет говорить о своем отце.

«Гитлер превратился в некое подобие божества»

Он не объясняет свой гиюр с точки зрения психологии, но придает ему теологическое и историческое значение. «В процессе моего изучения теологии, я осознал, что не в состоянии стать церковным священником, – говорит он. – и я пришел к выводу, что христианство – это язычество. Один из его главных постулатов заключается в том, что бог воплотился в человеке. Но если бог воплотился в человеке, значит и человек может трансформироваться в бога». Он делает паузу и продолжает: «Гитлер превратился в некое подобие божества».

Но обратился бы он к иудаизму, если бы не катастрофа холокоста? Если бы его семья воспротивилась власти нацистов? Вопрос его удивил. «Разумеется».

Я пытаюсь вернуться к беседе об отце, но это заметно его злит. «Хорошо, ты понимаешь, что он мой отец, но идеологически у меня нет с ним никакой связи. Я настолько глубоко поверил в то, что выбрал правильный жизненный путь, что все остальные дела утратили для меня свой смысл». Контуры будущей истории проступают все более явно – несмотря на туман из оправданий и теологической теории. Его отец был «ошеломлен и разгневан», когда узнал о попытках сына учить Тору в США. «Для него это был конец света: «Мой сын покидает Германию, чтобы учиться в йешиве!» Он назвал меня сумасшедшим и заявил, что больше не считает меня своим сыном».

Когда он переехал в Израиль, его родители вели себя так, будто ничего не случилось. Они рассказывали своим соседям, что их сын все еще находится в США. Спустя годы его сестра организовала встречу сына с родителями на железнодорожной станции Дюссельдорфа. Шеар-Яшув пришел туда вместе со своим другом-евреем. Его отец выглянул в окно поезда, увидел там чужого еврея и отказался выходить на улицу.

Шеар-Яшув убежден, что судьба Германии предрешена. «Люди там не женятся. А когда женятся, то заводят максимум одного ребенка, – говорит он. – но у турок и прочих мигрантов из Африки рождается множество детей. Если все так, это вопрос времени: Германия скоро перестанет быть немецкой».

Но почему он так считает?

«Я считаю, что это наказание за Холокост. Немцы исчезнут с исторической сцены, в этом нет сомнений». В противовес немцам, евреи никогда не умрут, полагает он. Он называет это «простой исторической иронией», которую он так любит. «Все великие цивилизации исчезли, с точки зрения истории: римляне, греки, египтяне, вавилоняне. Но этот маленький народ, который сделал для мира так много, никогда не исчезнет, –  заключает он. – И в этом что-то есть».

Я шагаю по улицам старого города и размышляю о своем знакомстве с этим странным, но приятным человеком. И все же чего-то в его истории не хватает. Стоять перед раввином, чей отец был солдатом СС и слышать от него, что тот принял иудаизм, потому что засомневался в святой троице, как-то комично. Поэтому я звоню Дану Бар-Ону, профессору психологии университета Бен Гурион, всемирно известному специалисту по психологии детей преступников. Он сухо объясняет мне: «Мотивом для тех, кто принимает иудаизм, является приобщение к сообществу жертв. Если ты принимаешь сторону пострадавших, ты как бы избавляешься от бремени принадлежности к общности преступников». Он интервьюировал Шеар-Яшува для своей книги «Наследие безмолвия». «Он видится мне человеком, который бежит от своего прошлого».

Несколько дней спустя я еду в музей Холокоста Яд Вашем. Моя цель – встретить там некую сотрудницу отдела образовательных проектов. Она родилась в Мюнхене и, как рассказала мне по телефону, приняла иудаизм. Я встретила ее в кафе на террасе. Ей за тридцать, а ее волосы спрятаны под платком. На лицо она типичная немка, однако ее манеры – резкие и выразительные жесты и быстрая речь – абсолютно еврейские.

«Мы не нацисты, мы не знали ни одного еврея»

Она запретила мне раскрывать ее имя (за исключением Шеар-Яшува, все прошедшие гиюр отказываются от публичности). Она рассказывает мне, спешно и со злостью, что, несмотря на то, что ее прародители не были замешаны в геноциде, они были убежденными антисемитами и не сделали ничего, чтобы изменить происходящее. Ее мама до сих пор говорит вещи типа «множество богатых евреев живут в Америке», а семья женщины придерживается, по ее словам, «традиционных немецких убеждений» относительно войны. Говоря это, она сжимает кулаки. «Согласно этим россказням, не было никаких евреев и никаких нацистов», – вспоминает она и пародирует своих родственников: «Нет, нет, не было никаких нацистов, мы не нацисты, мы вообще не знали ни одного еврея, мы ничего не знали».

Что она чувствует в этой связи?

Она останавливается – значит, все это ее «раздражает». Это слово, которым она предпочитает описывать все немецкое, – «раздражает». Последний раз она была «раздражена», когда в Мюнхене открыли синагогу. «Все говорили: «Теперь круг замкнулся, теперь все в порядке». Как будто ничего не происходило. Но до Катастрофы в Мюнхене жило 11 тысяч евреев. Где они сейчас?» Она раздражается из-за богатства Германии. «Все так вычищено. Все так… ухоженно. И здесь… Она смотрит вдаль. «Временами жизнь тяжела».

Почему она обратилась в иудаизм?

«Потому что меня злило то, что все предрешено». Она рассказывает мне отрывок из мидраша. По ее словам, на свете есть неевреи, наделенные «еврейской душой». Они относятся к еврейскому народу, и рано или поздно станут его частью. «Это просто дело времени, – говорит она очень серьезно, – до тех пор, пока ты не приходишь к тому, чтобы пройти гиюр».

Я тут же вспомнила, что Шеар-Яшув говорил те же слова.

Хотят стать частью сообщества жертв

Я спрашиваю ее, не считает ли она, что дети нацистов становятся евреями, чтобы замолить грехи своих родителей. Вопрос ее злит. «В этом есть что-то фальшивое: избавиться от бремени нацистов, которое ты несешь. По-моему, это не честно. Прекращаешь ли ты быть дочерью солдата Вермахта в тот момент, когда становишься еврейкой? Нет. Это не выход. От этого не избавиться».

Но тогда почему она здесь?

«Чтобы быть здесь, работать здесь, быть мостом между двумя мирами». Она повторяет слово «мост», называя его «интересным». Она говорит о своем «мотивирующем послании» и характеризует дискурс о Холокосте в Германии как «непростой». Есть в этом что-то бесчувственное. Что-то невысказанное, но сидящее глубоко внутри. И ровно в тот миг, когда истекает время на интервью, она смотрит на часы и говорит: «Я должна идти».

Я вновь звоню профессору Бар-Ону. Чувствуется, что люди, с которыми я говорю, дают мне неполные ответы, обрывки ответов. Они говорят об отрицании святой Троицы, о тех ужасных вещах, которые нацисты делали с евреями, но такое чувство, что все они говорят о каком-то вымышленном геноциде, который не существует даже в их воспоминаниях. Меня не покидает ощущение, что все они говорят о чем-то другом.

Говорю Бар-Ону об этих мыслях. Но разве сомнение может быть для человека причиной отказа от религии «три в одном», несмотря на то, что он все еще верит в способность кустов говорить, а морских волн – раздвигаться по божьей воле?

«Это еще один путь сказать о том, что я уже отмечал ранее. Они хотят присоединиться к сообществу жертв. А это – лишь одно из объяснений, придающих логику их теории».

Я продолжила изучать вопрос, встречаясь с разными людьми. Но никто из них не признался мне, что спрашивал у родителей, чем они занимались в годы войны. По словам Бар-Она, пришедшие в иудаизм дети нацистов действительно никогда не говорили с родителями о войне. Он называет это «двойной стеной»: родители и ребенок возводят собственные стены молчания. И если даже одна из сторон попытается прорваться через собственную преграду, то неизбежно наткнется на вторую. Я говорю Бар-Леву, что все они поголовно говорят мне об обретении счастья в жизни. Верно ли это?

Гиюр, по его словам, «может дать иллюзию спокойствия». «Но саму ситуацию с преступлениями родителей в годы войны он разрешить не может. Я думаю, что они попросту бегут от этого. Чтобы по-настоящему переступить через прошлое, ты должен осознать ситуацию, при которой твой отец убивал бесчисленное количество раз. Нужно представить, как поступил бы ты, оказавшись в подобной ситуации. Катастрофа в Израиле – это способ отдалиться от этого как можно сильнее. Мне до сих пор неясно, в какой степени их принимает израильское общество. Мне видится, что у них есть сложности. Я им не завидую».

Еврейский Гитлер

Наконец я встречаюсь с человеком, благодаря которому я приехала в Израиль. Человеком, с которого все началось. Так называемым «еврейским Гитлером». Он профессор, преподает еврейскую культуру в одном из Израильских университетов. К моему удивлению, он ответил на звонок. Как спросить человека «извините, это не вы Гитлер?» Я сказала ему, что пишу историю о немцах, которые обращаются в иудаизм. Он ответил, что я могу приехать к нему прямо сейчас.

Он живет в ветхом многоквартирном доме белого цвета. Во дворе растут несколько захудалых кустов. Я поднимаюсь по лестнице, звоню и дверь в квартиру мне открывает женщина в платке. Не говоря и слова, она указывает мне на заставленную книгами в комнату и предлагает присесть. Он заходит. Это ли тот самый «еврейский Гитлер»? Он очень высок и худ. На нем – рубашка отвратительного желтого цвета. Он полон жизни. Его акцент – странная смесь английского, немецкого и иврита – как будто бы прямо сочится из него. Он держит в руках два листа: один – семейное древо, второй – распечатка с описанием жизненного пути Элоиса Гитлера-младшего, сводного брата Адольфа Гитлера.

«Я расскажу тебе полную историю, – говорит он, – при условии, что ты не опубликуешь моего имени». Он продемонстрировал мне первый лист, указал на имена и начал странный, почти невообразимый рассказ о немцах, которые умерли более века назад. В конце каждого продолжительного описания долгой счастливой жизни, он тыкал пальцем в стол и спрашивал: «Хорошо?» Постепенно становится ясно, что имя, к которому он последовательно идет по семейному древу, – это Элоис Гитлер.

У Элоиса Гитлера было два сына, которые дожили до старости – Адольф (тот самый Адольф) и Элоис-младший. Сводный брат Фюрера произвел на свет внебрачного сына по имени Ганс. «Хорошо? – сказал он. – Ганс женился на моей бабушке Эрне, когда она развелась с моим дедушкой».

Он тут же заявляет, что ненавидит гитлеровскую ветвь семейного древа всеми фибрами души. И становится все более и более взволнованным. «Во мне нет ни крови, ни малейшей частицы ДНК Адольфа и его семьи. Я даже не вырос в этой семье». Он встречал Ганса единственный раз в своей жизни. Когда ему было 12, Гитлеры пришли на чай к его семье. «Ганс был очень приличным человеком. Без особых заскоков и неуравновешенности. Но Эрна была зациклена на вступлении в «клан Гитлеров» и оставалась убежденной нацисткой до самой смерти. Я не знал ее, она не была частью моей семьи», – говорит он.

Профессор объясняет, что его мать разорвала все связи с гитлерами. В детстве ее избили за отказ идти на организованные «Гитлерюгенд» танцы и когда она родила Профессора – внебрачного сына, зачатого во время романа с женатым мужчиной, – ее мать и отчим отреклись от нее. Он рос в постоянно меняющихся съемных квартирах – в то время как семья Гитлеров жила богато. После войны его бабушка сменила имя – но ее убеждения остались прежними.

Профессор рассказывает о том, что случилось с его матерью в годы войны. Она работала машинисткой Вермахта в Польше и собственными глазами видела казни евреев на городских площадях. «Во время войны она была девочкой, но я всегда буду благодарен ей за то, что она рассказала мне всю правду. Мы говорили с ней откровенно. Я никогда не слышал привычную немецкую ложь, которую повторяют представители ее поколения».

«Каким образом люди выбрали человека, который написал «Майн Кампф»?»

Он меняет свой голос, изображая жалобные стоны: «Мы ничего не знали, мы просто делали свою работу», – и ударяет кулаком по столу. «Мои бабушка и дедушка никогда не понимали, что делали. Моя мать – понимала. Когда она вернулась домой после победы союзников, ее обвинили в пособничестве нацистам, и лишили квартиры. Она была одной из тех немецких дам, для которых все стало ясно после бомбардировки». Он уходит на кухню и возвращается, держа в руках две серебряные ложки: «Это все, что моя мать привезла домой с войны. Теперь я храню их в память о ней».

 У Профессора было суровое детство: он почти не видел отца, а мать избивала его. Однажды она била настолько сильно, что еще три дня не ходила на работу – распухшие пальцы не позволяли печатать. «Она была бойцом, – говорит он. – это не самая приятная вещь, которая может быть».

Была ли его мать верующей?

Профессор странно усмехнулся: «У нее была своя собственная религия».

Его мать была бесконечно одинока. «Никто никому не помогал в то время», – говорит профессор. У отца была другая семья – настоящая. «Я видел его настолько редко, что в такие моменты просто радовался, что у меня есть отец. И конечно, мне было не до вопросов о том, что он делал в годы войны. Он умер, когда мне было 19. Так что я никогда не спрашивал его об этом». Но профессор все же знает: его отец был майором Вермахта. Так что точно – за редчайшим исключением – можно сказать: он убивал людей для Гитлера.

Его путь к иудаизму был длинным: «Это не было лучом света, внезапно пробившимся через небеса». В юношестве он познакомился с девушкой, которая интересовалась иудаизмом – а он в то время читал «Майн Кампф». «Я был растерян, когда читал это. Как может быть, чтобы люди были настолько глупы, чтобы выбрать человека, который написал подобные вещи?! Это ужасно». Профессор подмигнул мне: «Я не думаю, что ты действительно можешь понять, насколько это ужасно – ведь ты не читала этого на немецком. Я отстранился от этого. Но я храню это здесь».

Прочитал ли он книгу до конца?

Он впервые гневно уставился на меня. «Нет».

Когда пришло время призыва в немецкую армию, он решил получить степень по теологии и воспользоваться забавным пережитком нацизма: Гитлер в 1933 году пообещал Папе Римскому не призывать в армию, священников – и это негласное правило никогда не нарушалось. «Я пацифист. Ты собираешь армию, если думаешь, что должен ее использовать». 

В рамках учебной программы, он провел в Израиле шесть недель на заре 1970-х. «Я чувствовал себя как дома. Я больше не жил внутри конфликта. Я не должен был больше отрицать старшее поколение. Думаю, что тогда я впервые встретил нацию, для которой старшие – это наоборот предмет гордости. Правда, сейчас это несколько уходит». И поэтому он остался. 

Мы вышли на балкон перекурить. Он действительно получает удовольствие от сигареты; я вижу в нем человека, умеющего вкушать удовольствия в полной мере. У него нет той тяжести, как у прочих, кто, казалось, сломлен невидимым бременем. Это потому, что он говорил обо всем с матерью? 

Я спрашиваю себя: стал бы он евреем, если бы не было Холокоста? 

«Я думаю, нет. Строго говоря, особой разницы между поколениями, которые совершали преступления, и поколением, родившимся после, не будет. Те, кто не родился в Германии, с трудом понимают, что значит, когда целое поколение проверило наших учителей, спросив у них: «Где вы были 20 лет назад?» 

И затем, к моему удивлению, он назвал своего сына – коренного израильтянина – фашистом. «Когда я услышал, что говорит мой собственный сын – это было буквально на прошлых выходных – я сделал следующее», – сказал он и вытянулся в нацистском приветствии. Двое моих сыновей шовинисты, а один из них даже частично расист. Я не могу слушать фашистский дискурс. Я не терплю этого. «Они говорят о палестинцах с презрением. Всякий раз, когда я слышу подобное, мне кажется, что это слишком. Если Холокост и Третий Рейх действительно как-то сформировали меня, то они сделали меня закоренелым демократом. Я верю, что демократия должна доказать свою состоятельность защитой право меньшинств».

Я общалась с этим мужчиной долгие три часа, упорно спрашивая одно: почему? Почему ты стал иудеем? Почему? Эта дикая ветвь семейного древа Гитлеров смотрит на периферийную улицу в столице еврейского государства, медленно затягивается сигаретой и начинает говорить об изображениях Холокоста, которые осели в его сознании. «Я вижу солдата, топчущего ребенка, и в конце концов убивающего его, и я вспоминаю подобного рода агрессию. Я помню это детское чувство, прекрасно помню. Я помню все. Я могу представить своего отца или деда на этом месте».

Когда он говорит это, его плечи будто успокаиваются. Наконец он дает мне ответ: «Все, что я могу сказать, Таня, – произнес он из глубины облака дыма, – это то, что с тех пор, как я прибыл в Израиль, это чувство больше ни разу не проявлялось во мне».

Оригинал: https://www.haaretz.co.il/misc/1.1554296