Опиум Зелёна-Гура

🔥Мы профессиональная команда, которая на рынке работает уже более 5 лет и специализируемся исключительно на лучших продуктах.

У нас лучший товар, который вы когда-либо пробовали!

______________

✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️

>>>НАПИСАТЬ ОПЕРАТОРУ В ТЕЛЕГРАМ (ЖМИ СЮДА)<<<

✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️

_______________

ВНИМАНИЕ! ВАЖНО!🔥🔥🔥

В Телеграм переходить только по ССЫЛКЕ что ВЫШЕ, в поиске НАС НЕТ там только фейки !!!

_______________

Опиум. Часть вторая: gridassov — LiveJournal

Опиум Зелёна-Гура

Hydra Красный мухомор (грибы) Джалал-Абад

Your IP address will be recorded. Log in No account? Create an account. Remember me. Previous Share Flag Next. Опиум для народа Американский писатель Ник Тошес всю свою жизнь мечтал покурить настоящий опиум в настоящей опиумной курильне. Ему говорили, что их не осталось нигде в мире. А он не верил и искал, переезжал из Гонконга в Бангкок, потом в Пномпень, в район Золотого треугольника и дальше — на самый темный край индокитайской ночи, вкушая самые запретные из удовольствий Азии и узнавая всю правду о самом совершенном наркотике. Позади джунгли, реки и пыльные города, чьи названия я не записывал. Вблизи моей гостиницы часто, минимум раз в неделю, случаются убийства. Рядом большой бар, он выглядит еще просторнее, потому что одна его стена снесена взрывом. Это позволяет любоваться бездонной чернотой камбоджийской ночи. У входа швейцар с автоматом. Резкие вопли азиатских групп в стиле рок сливаются с криками киномонстров - на здоровой стене показывают малайский фильм ужасов с субтитрами. Возле стойки громадная камбоджийская баба под шестьдесят. Весь Пномпень. Есть у меня. Говори что хочешь. У вас есть пиан? Хочешь - будет. Скажи какую. Все есть. Пятнадцать лет. Тринадцать лет. Двенадцать лет. Что надо? Ведьма щелкает пальцами, и подходит костлявая девочка. Возможно, девочке и больше лет, но она ужасно истощена. Как скелет. Вот-вот кожа треснет на острых лопатках. Запах гамбургера на террасе клуба иностранных корреспондентов действует как успокоительное, ленивые ящерицы ползают под столиками.. Мне нужен здешний человек, который знает где что и готов на все ради денег. С трудом нахожу такого. Но после красных кхмеров люди не доверяют друг другу. В результате дебатов с голыми по пояс мужчинами в бамбуковой лачуге ему удается договориться о покупке опиума в жевательных плитках. Но я не хочу жевать опиум. Я хочу его курить. Хочу курить опиум в притоне. Притонов у нас нет, отвечают мне. У нас нет даже трубок. А у кого они есть - неизвестно. Мы уходим. Мой поводырь уверяет меня, что в болотистом диком краю, где сливаются в одно три реки - Тонле-Сап, Бассак и Меконг, обитают последние курильщики опиума. Он дружит с одним из них. Но туда не позвонишь. Остается одно - ехать наугад. Машиной туда не доберешься. Мы нанимаем мотоцикл с коляской и уносимся на край ночи. Хижина его друга стоит на сваях среди изогнутых и скрипучих деревьев. Наверху бамбуковой лестницы улыбается сам хозяин. Они обмениваются с моим провожатым парой слов, и тот уходит, а меня тепло приглашают в дом. Хозяин хижины моложе меня, и по виду это очень счастливый человек. Внутри его жилье освещают лампа и свечи. У него стеклянные глаза, он курит ганджу через кальян. Время от времени он произносит непонятные слова, кивает и улыбается, словно я понимаю смысл его замечаний. Покончив с ганджой, он обращается к старинной шкатулке и извлекает оттуда черный квадрат, завернутый в целлофан с узором из желтых пагод. Он разворачивает опиум, кладет его на лакированный поднос рядом с двумя острыми ножничками, ножницами, коробком спичек, иголкой из велосипедной спицы и незажженной лампой, искусно переделанной из простой банки. После чего достает из тайника трубку, завернутую в ветошь. Длина трубки сантиметров сорок, она вырезана из темного дерева, у нее медные крепления и каменный чубук. Одним из ножей он разрезает кусок опиума, разминает его, делит на несколько равных частей. Ножничками он подравнивает фитиль лампы. Чиркает спичкой - лампа зажжена. В воздухе слышен сладкий нежный запах масла. Острием иглы он подхватывает кусочек опиума, кладет на сухой лист папоротника, старательно разогревает над лампой, пока тот не принимает каштановый цвет. С острия иглы опиум перемещают в отверстие в центре чубука. Затягиваясь, курильщик держит трубку над лампой точно в том месте, где творится алхимия. Он затягивается глубоко, опиум пузырится, и тончайший аромат невиданных и неведомых цветов смешивается с каштановым цветом вещества, суля впереди еще более высокий синтез. Он то и дело шевелит иголкой бурлящий опиум в крохотном углублении, и при каждой затяжке кожа обтягивает его скулы. Песня без слов Покончив с первой порцией, он удаляет вредный осадок, готовит второй кусочек, заряжает трубку и протягивает ее мундштуком ко мне. Я все делаю неправильно, опиум то и дело гаснет. Наконец у меня получается, об этом говорят глаза моего наставника, мои легкие наполняет драгоценная субстанция, магический каштановый шарик сладострастно бурлит над огнем. Мы курим по очереди. Я предлагаю хозяину американскую сигарету, и он с восторгом ее принимает. Мы лежим и курим, и наше безмолвие не просто содержит все, что было и будет сказано, - сквозь эфирную кисею безмолвия отсеивается словесная полова, остается неземная бессловесность поэзии, которую имели счастье изведать только величайшие мастера. Пусть ветер говорит. Научиться читать слова немой любви, склониться перед силой ветра - это и значит жить. Это значит знать, что все сказанное и написанное ничто перед этим безмолвием и этой властью. Сквозь прорехи в обветшалой кровле мне были видны звезды на черном небе. Я слышал голоса ночных птиц, и другие, неведомые мне звери тоже не безмолвствовали. Кто это? Дикие собаки? Не важно: ползая ли, летая ли под этими звездами, ты принадлежишь все тому же всемогущему безмолвию. Самое старое слово западной словесности, то, с которого начинается Илиада, - гнев, негодование. Говорить - значит гневаться на тишину, чьи единственные поэты - ветра. Гомер созерцал те же звезды, что и мы. Злиться на мудрость - за пределами мудрости. Что это даст? Я раздавил свою сигарету. Еще одна трубка мне, еще одна трубка ему. Потом еще по одной. Я не собираюсь воспевать опиум, но это совершенный наркотик. Равных ему нет. В эпоху обманчивых таблеток он дает то, что все остальные только сулят. Забудьте выдуманный дураками серотонин, Фрейда и расстройства, вызванные той отравой, которой психиатры-шарлатаны пичкают своих податливых клиентов. Вот так - просто и непостижимо. Именно поэтому, как мне кажется, опиум вызывает столь сильное к себе привыкание. Разве можно отвыкнуть от рая, изведав его вкус? Конечно, было бы лучше носить это знание в уме от рождения. Но даже если опиумная зависимость так вредна, чем она хуже любой другой, более распространенной? Пристрастившиеся к опиуму живут долго, да и может ли считаться пороком привычка жить в раю? Пускай даже и в искусственном. Можно подумать, кино и телевидение, без которого не может большинство, лучше! Или другие поддельные радости мира, настолько пустого, что дурацкий серотонин в нем обсуждают куда охотнее, чем премудрость древнего апокрифа. В этом пустом мире слишком много ценителей скисшего сока, который они называют элитным вином, и мало тех, кто разбирается в опиуме, равно как и вообще знает, для чего живет. Но довольно мудрствовать. Мне не по силам добиться полной ясности. Вы хотите просветления? Ищите, и обрящете. В любом случае, как сказал кто-то из великих или это был я? Золотая заря А у моего друга, оказывается, нет мопеда. Чтобы одолжить мопед у соседа, приходится пройти по зарослям полтора километра. Прежде чем отвезти меня обратно в город, он сворачивает косяк из ганджи, заряжает ее осадком из трубки и для порядка спрыскивает белой пудрой. Метедрин, будь он проклят. По уже знакомой лестнице мы спускаемся к старому, побитому мопеду и уносимся в темную ночь на дикой скорости. Мчим напролом, он, похоже, знает каждый камень, каждый куст. Перелетаем обнаженные корни деревьев. Замедляем ход - впереди маячит блокпост. Заметив, что мы не спешим, полицейские опускают стволы автоматов. Мой друг со смехом похлопывает бензобак мопеда, словно это лошадь, и срывается с места. Сзади слышатся хлопки. Они стреляют в нас или поверх голов? Наконец словно ниоткуда вырастает мой отель. Мы прощаемся у входа, и мопед уносится в ночь. В Пномпене я узнал про лодочника. Он последний из тех, кто ходил по бурому Меконгу. Он уже очень стар, и вместе с ним умрет это ремесло. Каждый месяц он уходит вниз по реке и на пристанях продает опиум отдельным курильщикам, а также тем, кто предпочитает опиум есть. Там же он выменивает и скупает дешевую одежду, которой потом торгует в городе. Никто не знает, где его родной порт, но по слухам, его ежемесячное плавание берет начало где-то в самом сердце Золотого треугольника. Это название, несмотря на налет восточной старины, возникло сравнительно недавно и получило хождение в е годы, когда вьетнамская война вызвала крупнейший за всю историю героиновый бум, принесший богатства тем, в чьих руках оказались маковые поля. Золотой треугольник — место, где сошлись Таиланд, Мьянма и Лаос. Его площадь — восемьдесят шесть тысяч квадратных миль. Здесь маковое сердце Азии, и здесь же змеиный клубок племенной вражды и наркобизнеса. В точке слияния рек Меконг и Соп-Руак расположился Дом опиума, весьма скромный музей, большую часть экспонатов которого составляют антикварные трубки и другая рухлядь. Это место вызывает скорбные мысли. Ведь в музей попадает только то, что уже мертво. Стоя на берегу Меконга, можно видеть преступные земли Бирмы. А что это там строят? Кому сказал? Господин прекрасно говорит по-английски и прекрасно разбирается в наркополитике. Человек, который может мне помочь, оказывается буддистом. Поэтому мы скидываем обувь у порога его дома, как того требует обычай. Он ученый, специалист по опиуму, бегло изъясняется на английском и китайском. Они его кипятят, процеживают через грязный носок, добавляют навоз, ядовитую дрянь, что остаетсяв трубке. Хуже того, я видел, как они подмешивают туда толченые таблетки, морфин, что ли. По их мнению, это усиливает эффект. Но курят они не опиум. Курят они дерьмо. Знатоки сами не знают, где взять чистейший опиум. Одни говорят, что в Индии - есть там такое место, Патна, на южном берегу Ганга. По мнению других, лучший опиум культивируют в лаосском секторе Золотого треугольника.. Куда важнее, впрочем, переработать опиум в мастику для курения. Красиво, правда? Помимо вредных смол, в сырой опиум для веса добавляют всякую гадость. Очистка от нее - сложный и длительный процесс. Буханку опиума-сырца она весит около двух килограммов опускают в родниковую воду. Через сутки кипятят, пока активные алкалоиды не отделятся от инертной растительной массы. Потом взвесь должна снова осесть на дно. Затем ее фильтруют сквозь хлопковое или шелковое полотно. Убирают на десять дней. Снова кипятят, просеивают. Опрыскивают дорогим бренди, чтобы убить нежелательные споры. Бренди надо плеснуть в момент кипения, чтобы спирт успел испариться и не испортил вкус курительной мастики. В результате из двух килограммов сырца выходит примерно килограмм наичистейшего чанду, который можно употреблять сразу либо выдерживать в фарфоровом или любом другом керамическом сосуде, запечатав его пробкой и пчелиным воском. Есть пятнадцать лет. Тринадцать лет, двенадцать лет. Какой ты хочешь? Опиум многолетней выдержки? Говорят, есть и такой. В темных, прохладных кладовых самых богатых знатоков стоят фарфоровые урны с опиумом, которому восемьдесят и больше лет, из эксклюзивных запасов самых лучших шанхайских салонов. Среди этих знатоков один из прославленных парижских модельеров. По слухам, он обладает крупнейшей в мире коллекцией трубок. Некоторым из них более трехсот лет, с их помощью посещали рай императоры. Вот что значит человек со вкусом и деньгами. Этот модельер — импортер чистейшего чанду. Цена запаса на целый год это четыреста пятьдесят граммов в Лаосе составляет долларов пятьсот. Когда опиум достигнет Парижа, один грамм его будет равен цене золота. Помимо очистки большое значение придается таким, казалось бы, мелочам, как масло в лампе йен-тень , иголка, скребок и другое - для истинного курильщика все это играет большую роль. Хозяин дома, к примеру, отдает предпочтение кокосовому маслу за легкость аромата, но один старый китайский денди использовал только свиной жир. Что касается трубки, здесь хозяин дома сторонник простоты - бамбук, немного серебра, чубук из терракоты. Насущный запас опиума следует хранить в сосуде из серебра. Все это, убеждает он меня, рудименты древнего, закрытого знания. В курительной комнате масса книг, подушек и тюфяков. А в миниатюрном серебряном ларчике — чистейший чанду. Он передает мне мундштук, помогает держать трубку в правильной позиции. Этот аромат, этот вкус, сладость жареных каштанов и благоухание неведомых цветов - все это лишь воздушные потоки в океане амброзии, которым мои легкие не могут надышаться.. Легким бризом моя душа вьется в горной роще понимания: то, что нас губит, и то, что нас спасает, - находится в нас самих. Ни разу не было в моей жизни столь безмятежного полдня, никогда не был так свободен от личинок жирный, сморщенный трюфель под названием мозг. Где крыша дома твоего В самом сердце Индокитая, среди полуразвалин города, с улицами без названий, я вышел в полуденный зной и развернул заветный листок. Но после долгих часов на жаре и в пыли я все еще бродил со своей картой и пакетом подмышкой. Я блуждал среди нищих, козлов, собак и кур, гнездившихся в придорожном мусоре. Этот полумертвый город был когда-то аванпостом французского колониализма. Теперь его поглощают джунгли, пыль и грязь разъедает мостовые. Никто не понимал мой французский и не знал никакого Чанга. Спустился вечер. Я добрался до фонтана на окраине города. Признаков жизни было мало - цветные фонарики, столы и стулья из пластика, хмурые девушки подают кофе и напитки. Здесь, вдали от Запада, в полночь - ша! Это город множества змей. Ночную темень слегка распыляет тусклый свет фонарей. Краем глаза я замечаю какую-то ползучую тварь. Питон с животом ужасающих размеров. Наши взгляды встретились, у питона - человечьи глаза. Это всего лишь нищий калека, пресмыкающийся между столиков с ловкостью змеи. Его глаза по-змеиному холодны. Возможно, он вовсе и не нищий. Просто здесь его место. Наутро я отыскал улицу, у которой все же было название. Там я показал группе извозчиков свой план. Подойдя ближе, я разглядел прибитую над входом дощечку с изображением демона-хранителя. В зубах он держал саблю. Молодой человек вернулся со стариком. Лицо старика просияло, словно при виде сокровища. Лежа на циновке, я припоминал мои романтические видения, все эти тяжелые парчовые гардины, бархатные подушки, непринужденные позы доступных барышень. Всему этому здесь не место: опиумные чертоги — это всегда грязная дыра. Главная роскошь - это сам опиум. Все прочее - литература и к делу не относится. Кроме шанхайских салонов золотой эры, так было везде и всегда. В эпоху Чарлза Диккенса, до и после нее. Где я вычитал, откуда я взял эту чертову парчу, бархат и тюль? Все это лишнее. Чанг говорит слуге-трубочнику, чтобы тот не брал с меня денег. И приглашает меня разделить с ним его трапезу. Он собственноручно заваривает мне хороший, крепкий чай. Похоже, деньги, даже в этом беднейшем месте, не имеют никакого значения, никак не влияют на то, что происходит. А он, старый Чанг, подобно демону-хранителю над дверью, остается здесь, чтобы делать то, для чего он был рожден, отсрочивая конец умирающего мира, от которого остался только он один. Лампа горит. Трубка готова. Долго же меня здесь ждали. Tags: gq. Post a new comment Error. We will log you in after post We will log you in after post We will log you in after post We will log you in after post We will log you in after post Anonymously. Post a new comment. Preview comment. Post a new comment 1 comment.