Олень принца Гамлета
Во второй сцене третьего акта, после незадавшегося театрального представления Гамлет едва ли не чаще обычного сыплет обрывками песенок, присловьями и остротами. Замечу в сторону: убила бы; у всех нас есть такой знакомый, ни слова в простоте, всё с цитаткой, всё с каламбурчиком — но принц вообще человек отвратительный, если кто не замечал... впрочем, сейчас не о том.
Король покинул зал. Гамлета подбрасывает, будто током бьёт. И в этом состоянии он выдаёт Горацио пародийную декламацию, которую все мы помним по звёздному часу Аркадия Варламовича Велюрова в "Покровских воротах":
Олень подстреленный хрипит —
Лань, уцелев, резвится!
Тот караулит, этот спит,
И так весь мир вер-тИт-ся!
К слову, ни в одном нашем переводе это четверостишие в таком виде не находится, это сборная солянка из Соколовского, Гнедича, Лозинского — и лёгкой отсебятинки, для пущего веселья.
Ну что, спрашивает Гамлет, неужто вот это вот всё, да лес перьев на шляпе, если во всём остальном мне повезёт, как утопленнику (дословно и коряво — "если прочие мои удачи вдруг обернутся со мной турками"), да пара тряпичных розочек на башмаках с прорезями не обеспечат мне пая в театральной труппе? "Половину", — сухо отвечает Горацио; он не одобряет, и его можно понять.
В оксфордском Шекспире по поводу того, что декламирует Гамлет, дано сдержанное примечание: "Возможно, какая-то не дошедшая до нас баллада".
Незатейливое, казалось бы, четверостишие, которое, судя по всему, с подвывом и жестами, Ирода переиродив, зачитывает принц, у нас переводили, как водится, очень по-разному.
Вронченко в первом настоящем русском "Гамлете" — не пересказе и не с французского перевода — в 1827 году пишет так:
Пусть страждет лань, пронзённая стрелой,
Олень нераненый играет;
Когда один хлопочет — спит другой:
Так всё на свете здесь бывает.
Полевой, через десять лет в одном из самых ставимых в XIX веке переводов:
Оленя ранили стрелой —
Тот охает, другой смеётся;
Один хохочет — плачь другой,
И так на свете всё ведётся!
Уже почти классический Кронеберг (1844):
А, раненый олень лежит,
А лань здоровая смеётся.
Один заснул, другой не спит —
И так на свете всё ведётся!
Загуляев в 1861 (он весьма волен с оригиналом, его версию хорошо петь под семиструнную гитару):
Стонет олень, поражённый стрелой,
Лань — невредима, спокойно пасётся,
Плачет один — веселится другой.
Что ж? ничего! так на свете ведётся.
"Гамлета" начинают переводить всё чаще, переводы вступают уже не только с оригиналом, но и между собой в довольно забавные отношения: в частности, начинают конкурировать, теперь важно уже не только что там у автора, важно, чтобы не как у коллеги.
У Маклакова в 1880:
Пусть хнычет раненый олень;
Не раненый — пускай смеётся!
Кто ночь не спит, кто спит и день.
И всё на свете так ведётся!
У Соколовского в 1883:
Пусть стонет раненый олень!
Зато как прежде лань резвится!
Чредом идёт за светом тень!
Тот крепко спит — тому не спится!
У Месковского в 1889:
Ага! Здоровому смешно,
а раненому жутко!
Так в жизни водится оно:
кто крепко спит, кто чутко!
У Гнедича в 1892 (вторая редакция — 1917):
Пусть плачет раненый олень,
Здоровый веселится!
Для спящих — ночь, для бодрых — день, —
На этом мир вертится!
У Каншина в 1893:
Пусть раненный олень бежит в слезах.
А лань здоровая смеётся!
Один здесь бодрствует, пока другие спят;
Ведь так на свете всё ведётся!
У Аверкиева в 1895:
Ну, что ж? Пусть раненый олень рыдает,
Лань невредимая играет;
И спит один, на страже стой другой!
На этом свет стоит, друг мой.
У Константина Константиновича, великого князя нашего, К.Р., в 1899:
Пусть раненый олень кричит,
Здоровый пусть резвится;
Один не спит, другому спится,
На этом мир стоит.
У Россова в 1907 (перевод актёрский, сугубо для театра):
Пусть лань пронзённая кричит,
А невредимая резвится,
Один заснул, другой не спит —
И так на свете всё вертится!
Дейч в 1930 редактирует Кронеберга так:
А раненый олень лежит.
А лань здоровая смеётся.
Один заснул, другой не спит —
И так на свете всё ведётся!
Дальше тяжеловесы, главные русские "Гамлеты" по сию пору.
Лозинский в 1933 (люблю, ничего не могу с собой поделать, да и не буду, потому что он бог, от него сияние исходит):
Олень подстреленный хрипит,
А лани — горя нет.
Тот — караулит, этот — спит.
Уж так устроен свет.
Радлова в 1937:
Пусть плачет раненый олень.
Здоровый веселится,
Кому здесь ночь, кому и день,
Так целый свет кружится.
Пастернак в 1940 (нет, я не буду ничего комментировать):
Пусть раненый олень ревёт,
А уцелевший скачет.
Где — спят, а где — ночной обход;
Кому что рок назначит.
После этого русский "Гамлет" уходит на долгую паузу, но рубеж веков опять за него берётся — известное дело, ради пущей точности и близости к оригиналу. Очень я люблю эту точность и близость на новый лад. Вот она какая:
Раппопорт в 1999:
Пускай уходит плакать
Подстреленный олень
А уцелевший пусть резвится
Кому-то спать, кому-то бдеть,
На том наш мир вертится.
Поплавский в 2001 предлагает аж два варианта:
1. Подстреленный олень вопит —
Здоровому смешно.
Кто вечно голоден, кто сыт, —
Кому что суждено.
И, для тех, кому не хватило:
2. Один олень стрелой пронзён,
Другому — хоть бы что.
Одно из двух — судьбы закон —
Лишь это или то.
Чернов в 2002 (я не буду сейчас останавливаться на том, что это за перевод, кому интересно — гугл в помощь, там, извенити, хайп):
Пусть плачет раненый олень,
А невредимый скачет,
Пусть эти спят, а те не спят, —
На этом мир стоит.
Пешков в 2003 (вторая редакция — 2010):
Пусть пораженный красный зверь идет рыдать,
Олень-самец задет игрой.
Одни должны следить, другие — спать:
Так мир сбегает прочь — долой.
На этом, с вашего позволения, остановлюсь, хотя есть и ещё.
Итак.
Два зверя, с одним что-то случилось, второй цел и наслаждается жизнью; и что-то такое про то, что у одних эдак, у других так, но каждому своё.
Великий Мих. Мих. Морозов в прозаическом переводе 1954 года написал следующее:
"Пусть плачет раненый олень, невредимый играет; одним суждено бодрствовать, другим — спать: на этом движется мир".
Агроскин, к слову, его переложил стихами в 2009 так:
Пусть горько плачет раненый олень,
а невредимый на лугу играет.
Одним — весь свет, другим — лишь только тень,
Так мир устроен наш, кто понимает.
Как всегда, смотрим, что же там в оригинале:
Why, let the strucken deer go weep,
The hart ungalled play;
For some must watch, while some must sleep:
Thus runs the world away.
И пытаемся тщательно перепереть дословно, как бы неуклюже и коряво это ни выглядело в итоге... ay, there's the rub, как сказал бы сам принц: дословно не перепрёшь.
Загвоздка — она же трудность, она же препона, помеха, остановка, преткновенье, преграда... в общем, оно, как перевёл К.Р. — в том, что вот этот deer, олень, которому не повезло, и hart из второй строки — это одно и то же животное, только в первом случае просто олень, видовое (может, впрочем, быть и лань), а во втором — самец благородного оленя, по-хорошему ему бы в переводе быть рогачом или диалектным даже рогалём. Половая принадлежность первого оленя не указана, видимо, это неважно.
Ну хорошо, попробуем ещё корявее, чтобы всё учесть:
Пусть олень, получивший удар/поражённый/раненый, идёт и плачет,
Олень-рогач, не уязвлённый, играет.
Одним должно смотреть/сторожить, пока другим — спать:
Так мир... нет, не вертИтся, не устроен он так, он убегает, "прочь долой", как у Пешкова, но можно сказать и весомее: летит в тартарары, катится к чертям.
Для тех, кто ещё с нами, подарок от заведения: в плохом кварто "Гамлета" — мы любим плохие кварто, они или украдены, или вовсе записаны со слуха в театре, это живое бытование текста, пусть с неизбежными искажениями — в плохом кварто 1603 года третья строка звучит иначе: For some must laugh, while some must weepe — Кому-то должно смеяться, кому-то плакать.
Ощущение такое, что Полевой и Загуляев в качестве оригинала имели именно текст кварто 1603 года, у них про смех и слёзы, а не про бдение и сон. И, да, я даже не стану начинать здесь о том, кому это должно смотреть, а кому — именно что ДОЛЖНО спать, кто там у нас зритель или стражу несёт, а кому лучше бы уже упокоиться... нам бы сперва перевести, толковать не время.
А самое время сойти с ума.
Дело в том, что, как и все елизаветинцы, Шекспир любит и умеет играть словами; Гамлет тут в автора, поганец такой. И одна из любимейших игр елизаветинской поэзии — игра омофонами, возможностью двойного значения. На письме олень, deer, и олень-самец, hart, явные промысловые звери, а вот на слух, в театре, для которого, собственно, шекспировский текст и создаётся, не для чтения он... на слух они созвучны, соответственно, с dear, дорогой, милый, и heart, сердце.
Эту омофонию театр вслед за балладами и песнями использует в хвост и в гриву. Олень — привычный знак любовника в английской традиции. Благородное животное, помимо прочих приписываемых ему бестиариями и поверьями свойств и повадок, уходит горько плакать человечьими слезами в лес, когда его ранят. Дальше прозрачно: стрела, рана, любовная рана, слёзы, и сердце, томящееся любовью, тоже олень, не забываем. Причём самец, с рогами — ро-га-ми, ага.
И вот так, понимаете, мир катится к чертям.