Очень важно заставлять делать минет Rose Darling

👉🏻👉🏻👉🏻 ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Очень важно заставлять делать минет Rose Darling

Бирлять, лабать, кирять, кочумать, срулять, дрыхлять, барать, лажать.

Сказ и бухтина, анекдот и антрекот, смешно и грешно, спьяну и спохмела.



Алексей Синиярв
Б У Г И - В У Г И
  

Ты погляди на своего любимого Маккартни: он не то что не пьёт, он даже мяса не ест!
          из разговора

Монету мне, монету!


И пусть будет потерян для нас тот день,
когда ни разу не плясали мы!
          Ницше

 
Век живи, век учись
Попивая чаек с маргарином
Так проходит вся жизнь
А умрешь ты дубина дубиной
          народная студенческая песнь


Нам трактир дороже всего!
          А.Островский


Музыка — скрытое арифметическое упражнение души, не умеющей себя вычислить
          Лейбниц


Есть только блюз, за него и держись!
          Гена Новиков


Рок-н-ролл (букв. — качайся и крутись),совр. амер. бальный танец. Распространен в др.странах. Муз. размер 4/4
          Советский энциклопедический словарь


1

Единственная сегодня на весь шалман официантка — зовут ее, по-моему, Зоя, а может быть и не Зоя (но кого ж тогда алконавт, что в углу засыпает, упрашивал: "Зоя, ну, двести. Зой! Ещё двести — и меня нету, оверштаг!") — на кухне с поварицами, нога на ногу — курит. Рабочий вечер, или как у них? смена — считай, край, можно и отдохнуть. Как у Тухманова ибн Градского* — в тени бульваров вволю воздуха глотнуть.

[*] Пластинка Д.Тухманова "Как прекрасен этот мир". Песня "Джоконда" А.Градский
https://www.youtube.com/watch?v=6cI7dZzWGPE


Надоедливую пьянь рассчитала, а вот объедки убирать не торопится, скатёрку не меняет — да провалитесь вы: на столах грязная посуда, опрокинутые рюмки, окурки в тарелках. Всё давным-давно и до препротивной скуки ей опротивило. И кабак этот, и рожи эти, и работа эта халдейская. Она и на себя-то злая, а не то что на других. Отпивает себе из бокала полусухое и зыбает одну "стюардессину" за другой. 

Темы у балаболок на кухне одни: "папа любит чай горячий". Сиди, выхахатывай, пока сидится. Да и куда Зое спешить? Десять часиков уже гукнуло. Фить-пирю, детки, спать пора. Швейцар на настойчивый стук в дверь даже ухом не ведёт. На пару с гардеробщиком перекидываются в подкидного за гардеробной стойкой. Свои сто пятьдесят друзья-товарищи уже приняли и теперь в открытую шлепают затертыми атласными дамами по засаленным валетам.

Обычная для этого времени картина, обычного кабака. Таких заведений известного рода по всей необъятной…

У каждого, конечно, своя родинка — "примечательность". Здесь — крутая широкая лестница, что прямо с улицы, или наоборот — на улицу. Исшарканная, как в казарме кавалерийского полка, в восемнадцать узких ступенек — сам считал. Сколько на ней носов посворачивали, сколько рёбер не досчитались? В этот час уже в расписных винегретных радугах блевотины. Кто-то от души полил.

А остальное…

Остальное, как у всех.

Стандарт.

Под низким потолком вяло колышатся слои табачного дыма. Стены, снизу доверху густо закатанные горчичной вокзальной краской, будто говорят: "а какого тебе тут?" Обвисшие, захватанные шторы и застиранные скатерти на столах, явно из одного портяночного гарнитура. Стулья, для полноты картины — и те вразнобой.

Харчевня, одним словом.

Да и народишко...

Неподалеку от нас трое мужиков добирают до уровня. Обычное дело: после работы взяли, посидели, усидели — мало. Куда? Да только сюда. После семи — всё. Сезам закрылся. Осталось только в кабак. Да не в путный, в путный не больно и попадешь, а вот сюда вот, в трактир, сюда можно, здесь даже покуражиться дадут — с официанткой похабалиться. Но в этих заведениях бабы ушлые, могут и в ухо, не таких видали.

Чуть дальше, за спиной, под столом горькую разливают. Рожи до интоксикации знакомые. Голытьба общагская. Перекатывают медь в карманах, а загляни в любой кабак — наши. Принесут с собой, да еще и не одну. Закажут по граммульке и сидят до упора. Дешево и сердито. И в ресторанчике. И бухие в хвост, в гриву, сессию и многоуважаемую кафедру.

Он же неделями на спитом чаю. Нюхнул — и заулыбался уже. А если такому на все 4.12 набулькать? Правда, если официантка увидит такие безобразия — отберет. Или в счет поставит. У нее же кусок отбивают, разбавленный, недолитый.

Ну, и еще где-то стола три занято. В одном углу — парочка далеко непризывного возраста; в другом — пьяной головой мужик уж до самого тына склонился, вот-вот плетень обрушит; сразу у входа тётки с раскрасневшимися лицами что-то лениво доедают. А что там, в закутке за переборкой — нам не видно. Тоже, скорее всего, не густо. Есть где яблоку упасть.

Будни, понятное дело. Все предпочитают на выходные маринадиться, чтоб отходняк качественно дома прочувствовать, с рассольчиком.

Мы в сторонке. У шкапчика с посудой.

Мы за столиком с табличкой: «не обслуживается». 

Да нам и не надо — у нас носки рваные, студенты мы. Сальдо-бульдо считано-пересчитано, копеечка в копеечку: рубль на два дня и в кино не ходи, а пива попить — так именины сердца.

Словом, всё как в песне, что Додик, не скажу — поёт, — поёт и сверчок запечный, а вот Додик...

Додик заноза та еще. С самыми что ни на есть сучками и задоринками. Тут не то что выговорить, что он, паголёнок, вытворяет, тут хотя бы издалека примериться, в позу Сократа встать, задумчивый вид изобразить, чело сморщить. Да и это попусту. Как говаривала моя бабушка: хоть штаны снимай и бегай, а не прибудет. Толку — шиш да кумыш. Самый глупенький глагол — и тот, собака, — не при чем! Даже для подпорки и той не годится. К тому же, очень может быть, что глагол здесь абсолютно мимо, что это и не глагол вовсе, а доселе неизвестная часть речи.

Если же попросту попытаться сравнения выискивать, — то и там не здорово. Ничего рядышком ни стояло, ни лежало, ни сидело. И не ойкало.

На круг — полная засада. Да еще канав накопали.

Но с открытыми-то руками — для понимающего человека неважно нисколечко, что на что похоже, верно? Важно лишь, как в начале начал доходит, по темячку киянкой приглаживает; важно это вот желание — подхватить, перехватить да дальше, дальше тащить-волочить; на гору-на горку забраться, на красотищу охнуть; по коленкам, по запяткам эх! да разойдись! А главное важное, чтобы этим самым неглаголом ой как крепко припекало.

И ленточка финишная в том, что у Додика те самые мебиусные два конца два кольца очень даже в нужном месте сходятся, потому что у Додика не абы так, не просто душевный момент выразить — на что каждый из нас в известной мере способен, — а на самом перегибе, на том месте, где градусники взрываются, на «иже еси на небеси».

Вот так-то, господа хорошие, товарищи славные. Сие можно укладывать как угодно — низом ли, верхом ли, бочком ли, на пупок — любой корочкой запечённой, — однако, ни один толковый знак, чтобы додиковское "!" к бумаге пришпилить здесь решительно не годится, — ни ижица, ни ять с морозным настом, ни даже полная, безоговорочная и несентиментальная точка!

Или — пусть их, а то, сами знаете, начнут потом…

Не придумано еще настоящего знака! Нету. Иероглифа с подтекстом на полтетради убористым почерком. Чтобы объяснил одним самурайским взмахом. Что все остальные полностью в жопе.

Так вот.

Всё, что угодно — всё! — но только не из нашего измерения.

Потому-то, любой кудрявых мыслей критик, подобное услышав, потным кобелем обозначив, колхозным тавром заклеймив, и на обязательную полочку втиснув, всё равно — ну никак не скажет что не старается, контра.

Да и кто бы не старался, возразит любой трезвый человек, — после третьего стакана?

К тому же и песня...

Такую песню, девочки, не испортишь. Даже без баяна. Такие песни из поколения в поколение передаются, из уст в уста, как самые заветные, самые правильные:

          Пять червонцев дано,
          Пять червонцев — четыре недели.
          Я пропил их давно
          И душа еле держится в теле...

Не сказано, а отлито. Серебром в бронзе. Сама таки штука — жизнь. Лучше не скажешь. И пробовать не стоит.

Исключительных достоинств произведение. Выдающихся.
А уж в вольном переложении Додика... Да для одноголосья без гармони, в три минуты после полуночи...

Песня, моя песня, ты лети, как птица. Как фрегат-буревестник. Как спелое яблочко на голову гению. Как харчок с Эйфелевой башни.

Песня...

Много на белом свете нужных и небесполезных вещей… Не меньше чем не нужных и бесполезных. А вот песни? из каких будут? Какой с этого прок — «речка движется и не движется»? Можно ль без того, что у нас песней зовётся, прожить?

Футуристический, однако, вопрос.

А самое же вероятное-невероятное, что у любого, самого снежного народа полное лукошко этого добра. И не достойный ли плюсквамперфектный ответ — как нате вам! — что, пожалуй, главнее песни и сыскать-то… Оцинкованных вёдер-подойников да сеялок-веялок можно понаделать до ряби в глазах, а вот песню настоящую… Да чтоб и про червноцы, и про душу поранетую, и про то как она, бедняга, от тоски-похмелья избывается... Да еще про думы… Про думы нехорошие — не пришиб ли кого ненароком вчера — больно уж с утра гнусно…

Многим ли понять сие дано? Философичность такую?

Но уж если кому дано, тому по жизни не кюхельбекерно и не тошно.

Как нам, например, скворцам этаким, с бубенцами в голове.

А что насчет философий… Их здесь... Гегель не разгребёт.

Вот, к примеру, такой интересный краковяк.

Есть песня. Песня спета-придумана. Но сама по себе, как ишь ты поди ж ты, неприкаянная — не останется. Нетушки, не обойдётся. Рано или поздно — так оно и краковякнет. Ямщик в степу замерзнет, камыш в темной ночи прошуршит, вихри враждебные взвоют иль какой сумасшедший малый реки полные вина за девичьий взгляд отдаст.

Но ведь так оно и случится! К гадалке не ходи!

Вот как сегодня. Хоть и не велик пасьянс, а сошлось.

Червонцы — на то они и червонцы, — давно уже, и с есенинским свистом. До заветного стёпиного дня* , как до морковкиного заговенья. Англицкий праздник похмелайшен и тот позабыт начисто. Душа же покуда держится, а будем живы, как говорится — не помрем. Хужей бывало.

[*] Стипендия

Тут другое.

Тут теперь и смех, и грех: посреди бела дня всякие уроды цирковые так и норовят с той стороны дороги да на весь базарный голос:

— Эй, студент! Как там Утюг? Не сгорел еще?

Шел бы ты. Шел бы и шел, насос ты драный. Раззявил рот, хоть завязочки пришей. Но оближ ноближ, или как там, если уж назвались подосиновиком. Хоть и через губу, а приветливость дай-положь:

— Будь спок, киря. Заходи. Гостем будешь!

Прилепилось, как банный лист: студенты да студенты. Что, впрочем, соответствует действительности. А всё действительное разумно. Так же, как всё разумное действительно. Диалектика. Кому осетрина жирнющая, а кому селедка длиннющая. Вот и сидим в прицепном вагончике да на жёсткой лавочке. И не подпрыгиваем. Каждому — своё.

Сидим.

Табличку «не обслуживается» крутим-вертим, что обезьяна яйца.

А с кухни запахи... Не запахи, а будто сама Книга о вкусной и здоровой пище заговорила. Под такие запахи ту бы самую черствую корочку хлебца пососать — и совсем бы хорошо; да только на такие столики хлебушек не ставят. Не для того они, служебные столики. На них дебит-кредит подбивают, да счет выписывают, если какой умный найдется.

Под выходные, надобно заметить, служебные столики в чести. За них тех, кому не откажешь, сажают. За самой чистой скатёрочкой. Тогда и хлебушек, и бифштексы с ромштексами. Тогда парад-алле. Ну, а сегодня — такие как мы, на краешке стула.

За этим столиком не спросят: чего-с изволите? Тут вообще ничего не спросят: пришел, посадили тебя, — сиди тихохонько. Будто тебя и нету. Будто ты стол, стул, табуретка. А касательно утонченного обоняния...

Как, желанной, насчет всеобщей формы учёта затрат общественного труда, планирования, организации производства и распределения совокупного общественного продукта? Как насчет этих славных бумажечек с Кремлём?

То-то и оно.

Не ищи под дубом шишки, а под елкой желуди.

Что, собственно, и без вопросов ясно-понятно. Что, собственно, у нас и на лице написано уже который год. Прописными буквами.

Но если до конца идти — до кончика-конечка, — и вопрос насчет запахов до той самой крайней степени довести... Когда слюна тридевятым валом глотку полощет...

Тут только одно — если у чуваков с кухней полная солидарность, самый что ни на есть уважительный паритет, — то и нам побирлять перепадет. А ежель хабар выклюнется — со всей очевидностью и граммулькой опахнемся.

Хотя, заметим строго, и не для граммульки мы здесь, между прочим. Эта граммулька нам — абсолютно двадцать девятое дело. Мы здесь, как говорится, не корысти ради, и даже не в гости неприлично завалились с дырявыми карманами. У нас, гордым языком сказать — миссия. Посему — самим ставить надо. Есть же приличия, в конце-то концов. Если уж на то пошло, сейчас без пузыря, как говорится, дети не рождаются, не то что — что.

Музыканты фонарь лепили, с заморочками разными, кто во что, сразу как-то и не въедешь. Оттягивались в своё удовольствие, придурялись, будто и кругом никого нет. Так, пожалуй, от всей души, только лишь пьяным неграм не слабо, у себя на завалинке, теплым вечерочком, да на всю алабамовскую.

Действом гитарист хороводил, на его бензине карусель закручивалась. Да и кому заводилой быть, когда всех музыкантов — ты да я, да мы с тобой? Вот и крутился за себя и за того парня, пластался чернорабочим на бемольной ниве, самые поддонки из темы вытаскивал, вел мелодию за руку, по досточке-по жердочке, в спину подталкивал, если норовила забуксовать, разворачивал манекенщицей, то одним боком, то другим, а то и на голову поставит; да и это еще не всё! она и не на это еще способна! — задерёт ей юбку среди долины ровныя — дывытеся.

Всё в его власти, кто понимал. А кто не понимал — не для того и печь топлена.

— Интересно девки пляшут.

— А то! Джазик, — ласково сказал Лёлик. — Видишь, как кувыряет? Музончик-то: и Козел на саксе. Вертила такая, — добавил он уважительно. — Как ни зайду — всё играет, всё играет, игрун. Как только жене не укачало? И целыми-то днями. И пилит, и пилит. И зудит, и зудит. Пила ты заводная. В восемь утра захожу: с голой жопой посреди комнаты — ни до чего, — Эл ди Миолу, видите ли, подбирает. «На работу, — говорю, — чего не идёшь, идол?» «А ну ё во влагалище, работу вашу, поиграю-ка лучше».

— И что? Я с похмела тоже стахановец. В другой день только и думаешь: скорей бы война что ли: сдаться в плен да отоспаться. А после пьянки, ну, как крестьянин — ни свет, ни заря. И лежать не лежится, и делать ничего не делается. Как придурок, ходишь оттуда-сюда.

— Да ладно б с бодуна. Ему поиграть захотелось! Понял! И хоть ты кол на голове теши. И будет играть! И никто не указ! А наиграется — тоды уж и на работку соберётся.

— Это где ж такая работка замечательная, ходи-не хочу?

— А вот, едрешкин шиш, — хитро сказал Лёлик. — Это вам не в институтах институтить. В такие места всякий халам-балам не берут. Пенисом-то груши обивать. Да ладно б сидел, попандопуло, «козла» заколачивал, как люди. Нет ведь! Ищи-свищи. «Где-то здесь болтался. Вань, ты не видал?» «Да токо что был», — передразнил Лёлик. — Хераньки там «был». Бабке своей расскажи. «Был» он. Жди! «Был». Сейчас! Разбежался.

— Молодец, — похвалил я. — Правильно. Нехуй.

— Пришел может, показался, да и огородами домой — совершенствоваться. На гитарке колбасить. Но зато и играет же, подлюга, не отнять — Сантану один к одному завинчивает. Нотка в нотку. Пальчики оближешь.

Выковыряли из пачки по сигаретке. Закурили. Дым уже из ушей хлещет. Зато аппетит не нагуляешь.

Помнится, в детстве голоштанном, застукал нас сосед, дядя Костя, за курением, ну и пацана своего, естественно, с папиросой. Развел руками — что тут поделаешь? «Кури, — говорит, — Витька. Кури. Меньше съешь».

— Не, не слабо играют. Не слабо, — цыкнул Лёлик дырявым зубом.

— А кто спорит? Там труда до ибеней мамы вложено.

А эти, ну не успокоятся никак — модуляцию сделали, еще, еще одну, гитарист на джазовые мотивы исподтишка выплыл, стал кляксами аккордов облицовку лепить. И как-то вежливо всё: то ли вступление никак не закончат, то ли коду разворачивают — так, пылят себе, не торопясь, босиком: ни ждать, ни догонять. Профессионализмом пахло, школой.

— Такие кривули... Ишь ты поди ж ты. Мне в такую каракатицу пальцы ни в жисть не вывернуть. Он нигде не учился? Посмотри-ка, что делает, нахал.         

— Маэстро-то? — зевнул Лёлик. — Учился, кажись, в собиновке, гусляр херов. На балалайке что ли. Иль домре. Светит месяц, светит ясный. Где еще тебя научат? Да и не закончил вроде.

— А что так?

— А история там гнилая какая-то. То ли выгнали его, то ли самому пришлось. То ли он шинелку замарьяжил, то ли у него. То ли еще какое хорошее. Долго ли? Атмосфера-то, — скривил губы Лёлик, — творческая. Если у них в общаге, белым днем, на подоконнике в коридоре бараются. Что тогда ночами творят, искусствоведы? я на скрипочке играю, тили-ли да тили-ли?

— Белым днем?

— Не черным же. Сам видел, потому и говорю.

— И что?

— Залетел, видимо, с какой-то лажей, ну и ... — Лёлик со значением посмотрел в потолок. — Пой, ласточка, пой.

— Да-а, Лёля.

— Чего?

— Да-а. Не ожидал я от тебя.

— Пошел ты, — презрительно сказал Лёлик, — с подмандонами своими.

— Нет, серьезно. Ты признайся мэни, ты пошехон, да?

— Да. Пошехон. Пошехон! И что?

— Ты бы себя со стороны послушал: в кине, на первом ряде, в бордовом пальте, с соплей на губе. То-либо-нибудь-таки-ка.

— От винта, — сказал Лёлик спокойно. — Достоевский хренов.

— А я здесь причем? Во дает!

— А хули ты натигрился? Что мне? сплетни ходить собирать? Странные люди, нет? Иди и спроси, если тебе больно надо.

— Ты чего?

— Да ничего. Это ты чего. Не понравилось ему, видите ли. Правильный какой. Ты сначала сыграй вот так. Видишь, как люди играют?

— Да уж не мы: однажды лебедь раком щуку.

Народу нет, хабар не катит, энтузиазма ноль — музыкантов можно понять. Ары, в Утюге, в такой ситуации, обычно песню из фильма «Путь к причалу» исполняли. «Если радость на всех одна, на всех и беда одна...»* Бом-бом.


[*] Песня о друге
http://www.youtube.com/watch?v=jHz4H71cIbA


Раз сыграют, два сыграют.

Семь раз сыграют.

С чувством, не спеша, с расстановкой — кушайте на здоровье. Глядишь, кто-то не выдержал, идет — «Чао, бамбино, сорри» заказывать, или «Белфаст»*.


[*] Mireille Mathieu - Ciao Bambino, Sorry
http://www.youtube.com/watch?v=-O4cdYnm8-g
Boney M - Belfast
http://www.youtube.com/watch?v=iaQZ_j8nios


Эти по-другому. Эти в кайф уходят. Для сэбэ. Да и для кого здесь? Для насосов? 

Лабухи лабают.

Голодяево внимает.

Вышивал он качественно, лихо выпиливал, ничего не скажешь. Звучок сочный, оттягивающий, хотя и без всякой приставки. Гитара — самопал, и причем явный, без претензий на фирму: на деке темброблоков куча на электровыключателях, на грифе лады белой краской замазаны, топорно так — чем хуже, тем лучше. Краска на ладах наполовину стерлась, гриф внизу в проплешинах, до голой деревяшки стёрт, и дека такая же, насквозь у съёмников обшкрябана. Работящая гитарёшка. Не лентяйка.

Бас еще, да барабан — и вся, тирлим-бом-бом, музыка. Втроем, как везде — деньги лучше делятся.

В этих делах не количеством берут, здесь главное, чтоб аппарат звучал, мощей давил, объемом, а работать всем места хватит: и гитаристу пахать надо, и бас посложнее придумать, а барабанщику тем паче — всё на нем, каждую дырку собой закрой.

Лёлик, проныра, в этой канители успел уже все углы облазить: нет в городе, да думаю и в окрестностях, таког
Оттрахал и затем спустил на лицо Summer BY
Порно видео: разговор с большой блондинкой не шел и парень решил ее оттрахать
В позе анальной наездницы неформалка исполняет тверк на хую