Очень сравнительная мифология

Обещала отдельно поговорить про ещё один эпизод, где Александра Баркова обращается к сравнительной мифологии характерным для себя парадоксальным образом. Выделить ему собственный пост я решила по двум причинам. Во-первых, хотя я честно и внимательно проверяла, не могу исключить, что где-то есть источник, на который Баркова опиралась, рассказывая такоэ про Гермеса (если среди вас затесался филолог-классик или ещё какой спец по античности, буду благодарна за подсказки и поправки, буде они нужны). Во-вторых, эта чудесная трактовка побудила меня немного похулиганить и углубить рассуждения автора, слегка утрируя её подход к интерпретации.

В главке «Общение с умершими» Баркова рассказывает о праздниках, посвящённых покойным, о способах их почитания и угощения в надежде на то, что те если что будут рядом и помогут в трудную минуту. Позволю себе привести пассаж, несколько озадачивший меня, целиком:

«Представление о том, что в случае опасности предок всегда окажется рядом и спасёт, осталось в выражении «чур меня!», где «чур» – корень, сохранившийся в книжном слове «пращур» (то есть «далёкий предок»). Этимология слова «чур» возводит его к уже встречавшемуся нам древнеруссскому «кур» (петух). Что же их связывает? Если мы посмотрим на дошедшие до нас новгородские изображения домашних божеств XII-XIII веков, то увидим, что они представляли собой палку или столбик с выточенной на конце головой. Этот тип изображения, в свою очередь, соответствует греческим гермам – столбам, посвящённым богу Гермесу, который изначально был богом мёртвых и со своей свитой душ умерших находился в вечном движении, подобно европейской Дикой охоте. Герма – это столб, на вершине которого располагалась голова бога в дорожной шапке, а внизу изображался фаллос. Вся герма в целом, несомненно, фаллический символ. Гермы устанавливались на перекрёстках дорог, перед опасными перевалами, то есть там, где путешественнику требовались удача и божественная защита. Как это связано с фаллической символикой гермы? Очевидно, принцип действия тот же, что и у современного сквернословия: изображение или упоминание половых органов вызывает резкий всплеск гормонов, который придаёт сил. Ту же функцию выполняет и возглас «чур меня!». Петух, как мы помним, – это символ мужской эротики, и потому кажется обоснованным мнение, что «куром» называли фаллос (именно так нам, ещё студентам, объяснял на лекциях профессор Н. И. Толстой). В таком случае перед нами – индоевропейский узел представлений о фаллической символике предков (и бога мёртвых). Обратим внимание: и предок, помогающий по призыву «чур меня!», и мертвецы в свите Гермеса-Психопомпа (Предводителя душ) находятся в человеческом мире, а не в потустороннем, – это серьёзный аргумент в поддержку привлечения образа Гермеса для понимания славянской мифологии».

Тут – pardon my French – всё такое вкусное, что даже не знаешь, за что хвататься.

Опять эта грешная славянская этимология (верните мне мой готский). Связь «чура» и «пращура», кажется, ещё Потебня подвергал сомнению, и если Афанасьев просто аккуратно заявлял, что чур – это домашний дух, вроде пенатов, то, например, Рыбаков – не будучи, как мы помним, лингвистом – вполне уверенно ставил между этими словами и персонажами(?) знак равенства. Так же, не моргнув, поступает Баркова. Шансы, что всё так и есть, имеются, но по тексту выходит, будто бы это на сто процентов признанный факт.

Родство «кура» и «чура» (и их фаллическую символику) Никита Ильич Толстой, к которому апеллирует Баркова, объяснял исключительно средствами лингвистики (см. статью «Чур и чушь»), не привлекая для этого ни древнегреческие гермы, ни Гермеса, превратившегося вдруг из «проводника» в «предводителя душ».

У Барковой же как-то всё – чересчур! – лихо закручено.

Она аккуратно обходит тот факт, что изначально «гермы» были просто грудами камней, а потом, когда они обрели описанную «художественную» форму, их ставили не только «перед опасными перевалами», но и, например, просто на дорогах, потому что Гермес – бог путников, на рыночных площадях, потому что он бог торговли, и на могилах, потому что – да, он Психопомп, провожает души в Аид.

Но у Барковой Гермес внезапно становится не провожатым, а предводителем, который вместо того, чтобы доставить мёртвых куда положено, пребывает с ними в «вечном движении» в мире живых, что якобы роднит эту тусовку с Дикой охотой.

Я пыталась отыскать хоть какую-то информацию о том, что Гермес уводил мёртвых куда-то, кроме Аида. И всякий раз наталкивалась исключительно на Баркову: то на цитаты из «Славянских мифов», то из её же лекций (вышедших в виде книги «Введение в мифологию»), где эта странная идея расцветает чуть пышнее:

«Есть малоизвестное представление, что Гермес – водитель душ умерших, он отводит их в Аид. Архаичный Гермес – это фактически владыка мира мёртвых, но непривычного мира мёртвых. Мир мёртвых вообще может представать в двух основных формах. Это некая местность под землёй – то, что в греческой мифологии мы имеем как Аид. И это динамичный мир мёртвых – сонм неупокоенных мертвецов, которые носятся следом за своим предводителем. Понятно, что для человека встреча с такой компанией грозит присоединением к этому самому сонму. […] Тогда становится понятной связь Гермеса со словом «герметический», то есть «закрытый наглухо». Если ты попадешь в свиту к такому богу, то обратно не выбраться. И тогда понятно, при чём тут герменевтика. Мир мёртвых в принципе связывается с мудростью».

Штош, где-то заплакал один Гермес Трисмегист. И совершенно неясно, почему представление о Гермесе как проводнике мёртвых Баркова называет малоизвестным, ведь об этом есть даже в переложениях мифов для детей, у Парандовского вот так точно.

А что же это за альтернативный Аиду мир мёртвых, и не просто мёртвых, а неупокоенных? Никаких ссылок, как водится, Баркова не даёт. Я, признаюсь, о таком никогда не слышала, и поиски мои, как я уже сказала, ни к чему не привели. Поэтому повторюсь: если кому-то что-то известно о незарегистрированной Дикой охоте (или её аналогах) под предводительством Гермеса, сообщите, пожалуйста.

Вот, знаю, у греков есть Гермес Психопомп, сын Зевса и Майи, и, если уж на то пошло, есть орфический Гермес Хтоний, сын Диониса и Афродиты, – и оба они провожали  души – под землю, в Аид.

Но, возвращаясь к «Славянским мифам», Барковой, получается, нужны мёртвые, продолжающие пребывать в мире живых, и нужна фаллическая символика, чтобы запараллелить это всё с «пращурами» и волшебной фразой «чур меня!». Зачем? Наверное, чтобы продемонстрировать, как глубоки глубокие глубины смыслов, в которых запрятаны мертвецы, славяне, Гермесы и, разумеется, хуи, которые, согласно Барковой, придают нам сил, стоит нам их увидеть или помянуть.

В изводе Александры Барковой сравнительная мифология превращается из науки в шапито.

Такие вот игры в интерпретацию, к которым прибегает Баркова в своих книгах и лекциях, – дело нехитрое. Вот я сейчас запросто разовью предложенную концепцию.

Баркова, значит, называет Гермеса предводителем сонма неупокоенных, аналогичного Дикой охоте. Штош, среди многочисленных версий Диких охот выберем угодную нам – ту, которой предводительствует Один. И вот что тогда получается и как всё на самом деле. Гермес и Один – одно и то же лицо.

Смотрите, у Одина есть шляпа? Есть. А у Гермеса? Тоже есть. У них обоих есть шляпы! И оба они предводители! И пенисы тоже у обоих есть, само собой.

Тут же немедленно вспомним расхожее выражение «один хер». Древние славяне из глубин веков раскрывают нам эту тайну буквально прямым текстом! То, что в имени Гермеса (Hermes) не хватает одного слога совершенно очевидно объясняется заложенной здесь фаллической символикой единого бога хтони и плодородия. И когда мы говорим «один хер», мы обращается к великому богу славян Одинхеру, который защищает нас от разочарований в ситуациях сложного выбора. Вуаля.

Мне пора писать книгу, чуваки.