Обречённый на жизнь

Геннадий родился в 1937 году – и, учитывая, что он рос во время войны, отобравшей отца, долго о его будущем в семье не задумывались: мальчику была уготована карьера в армии. Но судьба распорядилась иначе – окончив Суворовское, Шпаликов вскоре был комиссован из-за травмы; позже, мечтая о карьере писателя, он связывает судьбу с кино – легкомысленно предположив, что нигде, как во ВГИКе, не наблюдается такая концентрация симпатичных представительниц противоположного пола.

Тогда советский кинематограф переживал «оттепель» – а по вгиковским коридорам сновали будущие реформаторы мирового киноязыка: Шпаликов быстро вписался в эту пёструю компанию – будучи местной рок-звездой, душой компании, бойким, трудолюбивым, энергичным, пусть и излишне импульсивным студентом. Он водил дружбу с Наумом Клейманом, вовремя не давшим ему перевестись на литературный факультет; собирался снимать с Тарковским кино с загадочным названием «С февралём в голове»; ставил глаз на неделях европейского кино на показах Феллини, Висконти и Росселинни; рано женился на сценаристе Наталье Рязанцевой, не выдержавшей его разгульного полубогемного образа жизни. Короче говоря – торопился пожить.

Среди его студенческих набросков был один, в котором Шпаликов упоминает себя – внезапно повесившегося студента Шпаликова; там же диалоги приятелей – «— Говорят, повесился… / — Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы?». Корректно ли утверждать, что уже тогда за любовью к жизни скрывалась непреодолимая тоска о её неминуемом окончании? Разочарование в юношеских идеалах и надеждах, которые непременно должно было воплотить его поколение? По крайней мере, эта тень всегда висела над его сочинениями – а сценарии нередко приобретали дополнительные угольно-чёрные оттенки ещё и на экране.

На пятом курсе Шпаликова позвал в соавторы тогда уже состоявшийся режиссёр Марлен Хуциев – вместе они сделали «Заставу Ильича» (сейчас известную как «Мне двадцать лет»), о трёх друзьях, переживающих кризис незаметно подкрадывающегося взросления. Тогда Шпаликов выразил тот конфликт по-импрессионистски, через подтекст, внеконфликтность, образность, атмосферу; Хрущёв, ознакомившись с результатом, назвал кино идеологической диверсией, и заставлял трижды переделывать материал – но уже без участия Шпаликова, впервые столкнувшегося с бюрократическим произволом на таком уровне. Позднее он отчасти воспроизвёл те же мотивы в данелиевском – и гораздо более солнечном, воздушном, жизнеутверждающем, – «Я шагаю по Москве», сочинив знаменитую заглавную тему прямо в процессе съёмки: позже выяснилась причина спешки – талантливому сценаристу срочно нужны были деньги на ресторан.

де-то тогда же стало понятно – что-то в нём безвозвратно перестроилось, надломилось: новый брак с Инной Гулой, восходящей звездой с шведским профилем, тоже быстро посыпался, денег становилось всё меньше, проблем, связанных с алкоголем – ещё больше. Он любил хвастаться, что умеет работать в любых состояниях, но в какой-то момент коллегам начинало казаться, что упомянутые состояния – единственные, при которых он может переносить окружающих. Под конец жизни, когда создавался «Ты и я», Шепитько приходилось Шпаликова буквально запирать – но тогда для него, бездомного, опустившегося, заклейменного чиновниками и медленно загибающегося от цирроза писателя, это было фактически единственным спасательным кругом.

Начиная с «Долгой счастливой жизни», его первой и последней режиссёрской работы, стало ясно, что художественный темперамент Шпаликова был настолько силён, что тот всегда пробивался сквозь характер самого авторитарного из постановщиков. Все его герои – будь то рано повзрослевшие мальчишки из «Я родом из детства», юноши из «московской» дилогии, депрессивные учёные в «Ты и я», персонажи двух написанных им мультфильмов («Жил-был Козявин», «Стеклянная гармоника») переживали мучительно растянутую во времени экзистенцию; глубинное ощущение неприкаянности, заброшенности, болезненной связки с инобытием, в адекватном формате не сочетающейся ни с действительностью, ни с людьми, её населяющими.

Сам Шпаликов говорил – «Меня пугает равнодушие времени». Именно этот страх разворачивал эсхатологическую воронку его историй – и это же настолько тонко прочувствовал великий Антониони, посмотрев «Долгую счастливую жизнь» и признав, что не смог бы снять лучше: так один певец некоммуникабельности признал второго такого же. Геннадий Шпаликов повесился 1 ноября 1974 года – словно решив дословно экранизировать один из первых своих набросков; ему было 37 лет – обречённый на жизнь, он умер, может быть, и не слишком кинематографично, но в полном соответствии с транслируемым на экран мироощущением.