Об им­ма­нент­ном транс­цен­ден­та­лиз­ме, транс­цен­дент­ном им­ма­нен­тиз­ме, висцеральном реализме и дуа­лиз­ме во­об­ще

Несколько реплик по поводу черновика романа «Леса тихий свет»

[For] no apter metaphor having been

found for certain emotional colours,

I assert that the Gods exist.

Ezra Pound, “Guide to Kulchur”

Толстые романы никто не читает. Тому есть много причин, не будем на них останавливаться. Если хочешь что-то сказать и быть услышанным — говори по делу. Попробуем поговорить по делу.

Как возникла психология как институциональная наука? В «Социологии интеллектуальной жизни» Фуллер пишет о том, что традиционный взгляд на отношения философии с науками не верен: это не науки последовательно отделялись от философии, а философия сама себя дистанцировала от них. Последней такой наукой стала психология. В данном случае речь идет о вполне локализуемом во времени и пространстве институциональном соперничестве: в конце 19 века немецким неокантианцам надоело, что профессорские кафедры философии возглавляют психологи. Чтобы исправить это, собственно, и возник журнал Логос (довоенный). Именно этим объясняется такой масштаб войны с психологизмом на страницах этого журнала. Собственно, борьбе с психологизмом посвящены также главные труды философа, важного для двух мыслителей, о которых идет речь в рецензируемом романе: Хайдеггера и Делеза.

Смулянский писал, что Хайдеггер был первым структуралистом, т.е. тем, кто впервые постулировал бинарную оппозицию бытия и сущего не как метафизический и не как логический принцип. Строго говоря, европейская мысль обладает целым рядом бинарных оппозиций, которыми мыслит себя самое: природа — дух, не-я — я, реальное — идеальное, объект — субъект, вещь — разум, сущность — существование, бытие — сущее. Автор романа относит начало этого противопоставления уже к ранней греческой мысли:

Первое различие в истории философии сделали досократики, когда разделили мир на «фюзис» и «логос», перевирая и упрощая — на физику и философию, «науки» о сущем и «науку бытия», природу и культуру, короче, на «мир и человека», причём характерны этимологии — фюзис есть «всходы», некое наличное, а логос это жатва, некое собранное.

Как бы администрация канала не любила бинарные оппозиции, в случае греков (взятых как эпоха в целом, да, пятьсот лет за две минуты) стоит говорить скорее о стоической триаде этос-фюзис-логос: этика — geisteswissenschaften, физика — naturwissenschaften, логика — широкая область, включающая в себя математику, computer sciences и науки о значении. В принципе, логика тоже бинарна: синтаксис и семантика. Как переформулировать это на понятном языке? Грубо говоря, мы мыслим либо образами, которые можно выражать по-разному (семантика), либо набором символов (синтаксис). Теоретиками машинного обучения был принят второй подход, результаты которого привели к развитию комбинаторных моделей искусственного интеллекта, способных к порождению псевдоосмысленных высказываний. Об этом есть обстоятельная статья. Некоторые теоретики надеются на то, что в какой-то момент приставка «псевдо-» отвалится; самые фанатичные же думают, что никаких осмысленных высказываний в принципе не существует, есть градиент от «фруиы эцсзчтц та уля ц» до «Погода за окном сегодня на удивление солнечная». На наш взгляд, такой подход напрямую связан с фундаментальным настроением (любимое слово Хайдеггера) нашего времени.

В чем пафос «Бытия и времени»? В век засилья сциентизма и наивного позитивизма в рамках означенных измов появляются термины для обозначения аспектов бытия-как-постава (реальности вокруг как она является нам через микро- и макроскопы): такие слова как «кварк», «геном», «гамильтониан», «дофаминовый контур». При этом такая картина мира предполагает, что постижение бытия именно в таком виде и является априорной формой человеческого существования. Это привело к изменению мышления в сторону «душа есть лишнее слово для чего-то в теле». Собственно, один из проектов S&Z состоит в том, чтобы показать, что даже нейтральные на первый взгляд научные категории имеют своим истоком опосредование сугубо человеческих бытийных черт (забота, одиночество, конечность).

Вернемся на минуту к философу, важному для Хайдеггера и Делеза. Относительно Гуссерля необходимо осуществлять следующие процедуры:

1. Не воспринимать его в контексте того, кем он стал в будущем (т.е. основополагающим автором для всего последующего проекта феноменологии);

2. Воспринимать его как человека, пытавшегося по-математически точно обосновать любовь немцев к математике.

Почти весь проект Гуссерля — это упорная попытка локализовать математические объекты. Дело хорошее, но уж больно муторное.

Чтобы говорить о Делезе, нужно будет сказать несколько слов о французской философии XX века в целом. Начнем помолясь.

Наверное, имеет смысл говорить о двух линиях французской мысли: идущей от Декарта и идущей из иезуитских ешив. Откуда у французов эта страсть к напыщенным бессмысленным фразам? Оттуда же, откуда и все остальное: от иезуитов. В то время, как иезуитство обычно ассоциируется с чем-то запутанным, казуистическим, но тем не менее строгим, современники отмечали, что иезуиты учили говорить патетично и красиво, но не ясно. Выделять филологию как науку, а не жанр риторики, французы полноценно начали только во второй половине XIX века. До этого там господствовала иезуитская выучка: соловья басни кормят, извольте уметь высокопарно рассуждать о любви, о Родине и о Боге, но без педантизма. Педантизм — главное пугало для французского honnête homme со времен Паскаля. Французская гуманитарная наука началась с Дюркгейма, но иезуитская выучка никуда не делась. В рамках раскованной спекуляции хочется высказать опасную мысль, что бутоном на ограде этой традиции стала в том числе риторическая линия французской мысли: Деррида, Нанси, Лиотар. Философия — производная от половой функции (соловей поет, потому что ему хочется сношаться). Французская фонетика хорошо подходит для такого пения, русская — не очень: в силу лого-, а не фоно- или ритороцентризма русские всё же говорят содержательно, а жанр стихотворений в прозе у нас не прижился. Алданов в «Ульмской ночи» (весьма недооцененном образце русской философской мысли) писал: когда французский писатель начинает писать, как немецкий приват-доцент, он становится невыносим. Аналогично, нет ничего хуже русского интеллигента, усвоившего бодрийяровский синтаксис и лакановско-делезианский вокабуляр и из двух этих слагаемых пыжащийся родить гору смысла. Rien ne fatigue comme la rhétorique. На это можно возразить, что из риторики вообще вышла доказательность как принцип, а любви к риторике греков приучили софисты, потому что греки в основном занимались судебными тяжбами и ораторское мастерство им было ой как необходимо. Доказательство же было самым мощным риторическим приемом, позволяющим выиграть в любой судебной тяжбе и, шире, в любом споре. Вскоре риторика переросла в диалектику, которая потом сохранилась как основной принцип познания у социал-демократов. Мы немного отвлеклись…

Вернемся к Делезу. Делез — любимый философ тех, кто в принципе думать не любит, а любит живую жизнь во всех ее проявлениях. Благодаря Дефо мы знаем, что «если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение» и т.д. Разница между Платоном и Делезом в том, что Платон уподобляет государство душе, а Делез все на свете уподобил машине. Это было свежо и интересно во времена Ламетри, но непонятно, кого это может вдохновить сейчас. Вернее, как раз хорошо понятно. Интересно, что Делез в принципе не любил людей, он любил жизнь так, как ее любит биолог: как неконтролируемо растущую массу клеточного материала. Было бы иронично, если бы он умер от рака. Меандры делезовского дискурса разбиваются о Сциллу банальности («творчество Кафки это ризома», жизнь живет, кочевник кочует) и Харибду бессмыслицы (см., к примеру, статью «Желание и удовольствие»).

Делез – философ имманенции. Главный (не)философ имманенции сегодня – это Ларюэлль. Склонность к имманентности имеет смысл рассматривать как вывернутую наизнанку форму религиозного чувства. Людям левых взглядов свойственно сублимировать свое религиозное чувство в любовь к людям: поскольку наверху любить некого, остается любить людей. Чем большее количество людей окажется охвачено их проектом имманенции, тем удовлетвореннее будет это чувство. Философы имманенции соревнуются, чья солидарность тотальнее, или объемлющее (gradus comparativus), если пользоваться словарем Ясперса; соревнуются в том, как бы вытравить любой намек на трансцендентное. Радикальная имманенция (а я имманентнее тебя! — ср. с тем, как христианин IV века Серапион хвастался «а я мертвее, чем ты») в пределе предполагает даже не общечеловеческое сочувствие, а солидарность со всем живущим и/или болящим. Марк Фишер критиковал стремление левых к навязыванию чувства вины и осуждению: вина в таком случае начинает работать как, например, теория заговора у консервативных сил и правящего класса — это особая форма проявления классовой солидарности.

В «Мая 68-го не было» Делез нападает на тех, кого раньше объединяли под лейблом «Новые философы»; сейчас все эти люди (кроме великого и ужасного BHL) наглухо забыты. На одной из претензий к ним хотелось бы остановиться поподробнее:

Мы пытаемся создать четко артикулированные или дифференцированные концепты, позволяющие отказаться от общих дуалистических понятий. Стараясь при этом выделить созидательные функции, которые больше не будут сводиться к функции-автору (в музыке, живописи, в области аудиовизуального искусства, в кино и даже в философии). Это повсеместное возвращение к автору или пустому и чрезмерно напыщенному субъекту, к обобщающим стереотипным концептам представляет собой взбешенную силу реакции.

В дальнейшем Делез неоднократно продолжает нападки на функцию-автора. Об этой функции и поговорим. Метамодерн, о понятии которого см. другую замечательную статью автора рецензируемого романа, в основу своей этики, эстетики и онтологии возвращает автора как живого человека, несущего ответственность за свои слова. Выстраданность, искренность — то, что попытались изгнать из словесности шестидесятых-девяностых и то, что вернулось под уродливой личиной автофикшна. Делез был прав, когда говорил, что литература начала умирать, когда в нее пришел маленький человек; если в своей борьбе с автором как автором-функцией он имел в виду что-то такое, то его можно понять и быть с ним солидарным. Но в целом метамодерн не про маленького человека, а про желание сказать миру что-то важное. Мерцание как неотъемлемо присущая ему эстетическая черта лишь подчеркивает, что духовная ситуация времени, из которой это говорение производится, не позволяет излагать истину протокольными предложениями (не потому, что каждое из этих предложений будет ложным, а потому, что это не будет собственно литературой).

— Между тем, в рецензии до сих пор не было ни слова об им­ма­нент­ном транс­цен­ден­та­лиз­ме, транс­цен­дент­ном им­ма­нен­тиз­ме, висцеральном реализме и дуа­лиз­ме во­об­ще!

— А в романе 2666 нет ни слова о числе 2666.

Поколение эпохи Боланьо (собственно, и придумавшего понятие висцеральный реализм; оно было вынесено в заглавие из-за его красоты) сводила с ума мысль о невозможности проведения границы между правдой и вымыслом. Для искусства эпохи метамодерна поиск истины — это насущная потребность. Однако как же провести границу между литературой и тем, что мы ранее обозначили как автофикшн? В рецензии на одно из важных литературных событий последних лет — переиздания «Лета в Бадене» Цыпкина — есть замечательная формулировка:

«Лето в Бадене» можно назвать книгой образцово графоманской, если понимать под графоманией не обыкновенную бездарность, а особый вид литературы с преувеличенным «как», минимизированным «что» и вовсе отсутствующим «зачем».

Именно так и характеризуется 99.9% того, что называется автофикшн.

Поскольку речь идет о философском романе, поговорим еще немного о философии. На историю философии интересно посмотреть как на производство зодчих (как это... master works). Традиционный чин философа — Рыцарь красного креста (so-called Rosicrucian). Зодческая такого чина? Прочитать все зодческие всех чинов до себя с тем, чтобы перещеголять других зодчих не социальным способом (подмести под себя интеллектуальный рынок), но в самом деле понять все, написанное до тебя + сказать что-то такое, чего еще сказано не было, Сумма Сумм. Ну что ж, по традиции тут больше всего французов, так что не удивляйтесь: Декарт-Спиноза-Юм-Кант-Гегель-Ницше-Бергсон-Гуссерль-Хайдеггер-Ипполит-Делез-Ларюэль. При этом каждая следующая зодчая по определению сложнее предыдущей. Беда в том только, что с течением времени зодчие по определению усложняются, а люди утрачивают способность читать толстые книги.

В уже упоминавшейся книге Фуллер сетует на то, что философ как публичный интеллектуал, имеющий политический вес, закончился, и остался философ как узкий специалист в областях вроде метаэтики или теории сознания. Получается, свободный интеллектуал сегодня — это не философ, а пария, парресиаст.

Илья, спасибо тебе большое за все, что ты делаешь.