ОНО

Белч был не таким уж жирным, вспомнил Эдди сейчас, но это выглядело так, как будто Господь Бог никогда не производил двенадцатилетнего мальчишку таких необъятных размеров; если бы он не умер в то лето, то достиг бы размеров 6 на 6 или даже больше. В свои двенадцать лет он был неуклюж, вял и казался почти придурковатым, — все его движения были медлительны и лишены координации. У него не было никакой грации, как, например, у Стэна; казалось, что тело Белча отдельно от головы витает в каком-то медленном сонном мире. Так же медлителен Белч был и на площадке. Если он вел мяч, то только ленивый не смог бы догнать его и перехватить игру. Но если уж он бил, друзья могли быть довольны. Те два мяча, которые Элди видел, Белч так и не нашел. Первый вообще никогда не нашли, хотя более дюжины мальчишек блуждали взад и вперед над спящим обрывом Барренса, разыскивая его. Второй все же был найден. Мяч принадлежал одному шестикласснику по кличке Гнус и использовался с самой ранней весны и до поздней осени 1958 года. В результате это был уже не идеальный круглый белый шар с красными стежками, он стал грязным, в зелени от травы и лопнул в нескольких местах от постоянных прыжков по гравию. Стежок в одном месте уже начал расходиться. И Эдди, который подбирал улетевшие мячи, когда астма не так беспокоила его, знал, что скоро кто-нибудь выбросит этот мяч и они станут играть другим.

Но пока этот день не пришел, семиклассник, которого, возможно, звали Стрингер Дэдхем, сказал, что он придумал «изменение скорости», подачу, направленную против Белча Хаггинса. Белч принял подачу идеально (она была медленной) и ударил старый мяч Снаффи так сильно, что с него слетела оболочка и пролетела над площадкой, как большая белая моль. А сам мяч продолжал лететь вверх в темное небо, все больше и больше разваливаясь. И Эдди вспомнил, как Стрингер Дэдхем грязно выругался тихим голосом, когда он летел, оставляя след в небе. А шестеро мальчишек по-обезьяньи карабкались на забор, стараясь не выпустить его из виду. Эдди запомнил каркающий смех Тони Трэкера и его крик: «За такие штуки надо гнать со стадиона! Слышите? Надо бы убрать его со стадиона «Янкиз»!»

Питер Гордон нашел мяч недалеко от ручья, где три недели спустя должен был открыться клуб Неудачников. То, что осталось от него, было меньше трех дюймов в диаметре, он был похож на петушиный глаз, и его уже никак нельзя было перевязать веревкой.

Не сговариваясь, мальчишки принесли остатки мяча Тони Трэкеру, который осмотрел его без слов, окруженный молчаливыми игроками. Если наблюдать за ними с какого-то расстояния, то этот кружок мальчишек, стоящих вокруг высокого человека с большим вылезающим из брюк животом, мог показаться каким-то религиозным собранием. Как бы почитанием какого-то святого образа. Белч Хаггинс даже никуда не побежал. Он стоял среди остальных мальчиков, как человек, который точно не знает, где он находится. То, что Тони Трэкер отдал ему в тот день, было по размеру даже меньше, чем теннисный мяч.

Эдди, заблудившийся в этих воспоминаниях, уходил от того места, где был «дом», проходя через насыпь, где стоял подающий, и дальше на лоно природы. Он немного постоял, оглушенный тишиной; затем подошел к забору. Забор был еще более ржавым, чем тогда, и весь зарос каким-то уродливо вьющимся диким виноградом. Глядя через забор, Эдди мог видеть, как резко земля уходила вниз, тоже вся заросшая буйной зеленью.

Барренс походил на джунгли больше, чем когда-либо, и он впервые за много лет подумал, почему такое место вообще называется пустошью, его можно было назвать по-разному, но никак не пустошью. Почему не Диким лесом или Джунглями?

Пустошь. Звучание этого слова было угрожающим, почти зловещим, но оно вызывало в памяти не сплетение кустов и деревьев, борющихся за место под солнцем, а картины песчаных дюн, тянущихся в бесконечность, серые плиты пустыни. Майк когда-то говорил, что они все пустоши, и казалось, это правда. Их семеро, и ни у кого нет детей. Даже сейчас, в дни расцвета и зрелости.

Он смотрел сквозь цепи забора, прислушиваясь к далеким звукам машин на Канзас-стрит и к далекому плеску бегущей внизу воды. Она сверкала в весеннем солнечном свете, как блики стекла. Бамбук все еще рос внизу, болезненно белея, как поганка среди зелени. А еще ниже, в заболоченной земле, окаймляющей Кендускеаг, была предполагаемая трясина.
Я провел самое счастливое время моего детства там, среди этого месива, —
подумал он и вздохнул.

Он уже собирался уходить, когда что-то приковало его внимание: цементный цилиндр с тяжелой стальной крышкой наверху. «Пещеры Морлоков», — называл их Бен, смеясь губами, но не глазами. Если вы подойдете к одному из них, то увидите, что он доходит вам до пояса (если вы, конечно, ребенок), и заметите слова «Департамент общественных работ Дерри», выбитые в металлическом полукруге. И вы можете услышать булькающий звук внутри. Как будто там работала какая-то машина.
Пещеры Морлоков.

Это туда мы ходили. В августе. В конце. Мы ходили в одну из «пещер Морлоков» Бена, в канализационную трубу, но спустя некоторое время она перестала быть канализационной трубой. Она стала… стала… чем?
Патрик Хокстеттер упал туда. Беверли видела, как Оно схватило его. Это как-то связано с Генри Бауэрсом, ведь так? И…
Он повернулся и пошел в сторону заброшенного склада, больше не глядя на Барренс; ему не нравились мысли, которые он вызывал. Он хотел домой к Мире. Он не хотел оставаться здесь. Он…

— Лови, парень! — он повернулся на звук голоса и увидел мяч, летящий через забор прямо к нему. Мяч ударился о гравий и подскочил. Эдди поймал его. Он сделал это, не думая, и это было сделано очень красиво, почти элегантно.

Он посмотрел на то, что показалось ему мячом, и все внутри его похолодело и опустилось. Когда-то это было мячом. Сейчас это была смотанная проволока; оболочка мяча была сорвана. И он увидел, что проволока куда-то тянется. Она проходила поверх забора витой паутиной и исчезала в Барренсе.
О, Господи, Господи, опять Оно здесь со мной!..

— Давай сыграем, Эдди, — послышался голос с другой стороны забора, и Эдди с ужасом узнал голос Белча Хаггинса, которого убили в туннеле под Дерри в августе 1958 года. А сейчас здесь был Белч собственной персоной, пытающийся перелезть через забор. На нем была полосатая униформа бейсбольной команды Нью-йоркских «Янкиз», разрисованная осенними листьями на фоне зелени. Это был Белч, но это также был прокаженный, отвратительное существо, восставшее из могилы, где он провел долгие годы. Плоть сего обрюзгшего лица сходила гниющими полосками. Одна глазница была пуста. Что-то шевелилось в его волосах. На одной руке у него была бейсбольная перчатка. Он просунул разлагающиеся пальцы своей правой руки через отверстие в заборе; когда он шевелил ими, слышался ужасающий скрежещущий звук, и Эдди подумал, что он сходит с ума.

— Надо бы убрать его со стадиона «Янкиз», — сказал Белч и усмехнулся. Отвратительная жаба, белая и извивающаяся, выпрыгнула из его рта и упала на землю. — Ты меня слышишь? Надо бы убрать его с этого чертового стадиона! А между прочим, Эдди, ты не хочешь поиграть подающим? Я делаю это за десять центов. Черт, я буду делать это бесплатно.

Лицо Белча изменилось. Желеобразный нос провалился, открывая два ряда красных щелей, которые Эдди видел в своих снах. Его волосы поползли с висков, превращаясь в белую паутину. Гниющая кожа на лбу спала, открывая белую кость, покрытую слизью, как мутные линзы прожектора. Белч исчез, появилось нечто, что стояло под балконом дома № 29 на Нейболт-стрит.

— Бобби подает мне за десять центов, — монотонно напевал он, начиная перелезать через забор. Он оставлял куски плоти на острых проволочных узлах забора. Забор трясло и шатало под его весом. Когда он дотрагивался до листьев дикого винограда, они становились черными. — Он делает это в рабочее время. 15 центов сверхурочно.

Эдди пытался закричать, но только сухой бессмысленный шелест вырвался из его горла. Его легкие свистели, как самые старые в мире мехи. Он посмотрел на мяч в своих руках, и неожиданно кровь начала капать с витой проволоки. Она падала на гравий и исчезала между камешками. Эдди бросил то, что было мячом, и попытался сделать несколько шагов назад; глаза вылезли из орбит, он вытирал руки о рубашку. Прокаженный добрался до верха забора. Эдди видел силуэт его головы на фоне неба — как сушеная тыква с отверстиями на Хэллуин. Язык его свисал фута на четыре; он извивался по забору, как змея выползающая изо рта прокаженного. Одна секунда, другая…

Он не испарился, как привидение в кино, он просто выпал из бытия. Но Эдди слышал характерный звук, напоминающий хлопок пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Это был звук воздуха, заполняющего пространство, где был прокаженный.

Он повернулся и побежал, но не пробежал и десяти шагов, как какие-то предметы вылетели из заброшенного кирпичного склада. Он подумал, что это летучие мыши, и закрыл голову руками… потом он увидел, что это куски материи, которые клали на поле, когда большие ребята играли здесь. Они вертелись и кружились, и он отворачивался, чтобы они не задели лицо. Наконец они легли на свои места все вместе, шлепая по гравию со звуками, напоминающими: «Раз, два, три, игра!»

Сдерживая дыхание, Эдди проскочил мимо поля с перекошенным ртом, с лицом, белым, как сыр.
«Бах!» — звук биты, ударяющей по несуществующему мячу. А потом…

Эдди остановился, силы уходили из него, он тяжело дышал. И вдруг земля стала вспучиваться по прямой линии от «дома» до площадки, как будто гигантский суслик рыл тоннель недалеко от поверхности земли. Гравий падал по обе стороны от тоннеля. Разрыхленная поверхность приблизилась к полю, и один кусок материала взлетел, щелкнув в воздухе. Он летел тяжело, но быстро, издавая шуршащие звуки — звуки, исходящие когда-то от мальчишек, пинающих и поддающих ногами эту тряпку. Земля начала вздыматься между первой и второй площадкой, и эта тоже взлетела в воздух, издавая такие же звуки, пока, наконец, не опустилась, когда тоннель под землей достиг третьей площадки и направился к «дому». Площадка «дом» также взлетела, но, прежде чем она успела приземлиться, из-под земли появилась какая-то штука, как мрачный сюрприз на вечеринке, и штукой этой был Тони Трэкер, с лицом, похожим на скальп с приклеенными кусками мяса, на его белой рубашке — гниющие куски тела. Он выполз из-под земли на месте с отметкой «дом», раскачиваясь взад и вперед и извиваясь, как червяк. «Неважно, сколько ты будешь примеряться», — сказал Тони Трэкер скрежещущим голосом. «Неважно. Мы увидим. Мы поймаем тебя. Тебя и твоих дружков. Мы схватим мяч!»

Эдди вздрогнул и бросился прочь. Но тут кто-то положил ему руку на плечо. Он сбросил ее. Рука сначала сжала его плечо, потом отпустила… Он повернулся — это оказалась Грета Бови. Она была мертва. У нее не было половины лица, черви ползали в обнажившемся мясе. В руке она держала воздушный шарик зеленого цвета.

— Автомобильная катастрофа, — сказала уцелевшая часть ее рта и ухмыльнулась. Усмешка эта произвела невыразимый лопающий звук, и Эдди увидел ряд сухожилий, двигающихся, как чудовищные ремни. — Мне было восемнадцать, Эдди, я выпила и поехала на красный свет. Но я все равно хочу с тобой дружить, Эдди.
Эдди отшатнулся от нее, закрыв лицо руками. Она пошла к нему. Кровь брызнула из ее ног, потом засохла.

И наконец позади нее он увидел то, что привело его в совершенный ужас: через площадку к нему тащился Патрик Хокстеттер.
Эдди побежал. Грета опять схватила его, пачкая какой-то ужасной жидкостью его воротник. Тони Трэкер бежал, как суслик человеческого роста. Патрик Хокстеттер спотыкался и шатался. Эдди бежал, не зная, откуда у него берутся силы и дыхание, но бежал со всех ног. И на бегу видел слова, плывущие перед ним; слова были выписаны на шарике зеленого цвета, который держала Грета Бови.

«ТАБЛЕТКИ ОТ АСТМЫ ВЫЗЫВАЮТ РАК ЛЕГКИХ! ПРИВЕТ ОТ АПТЕКИ НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ!»
Эдди бежал. Он бежал и бежал, пока не рухнул в изнеможении чуть живой около Маккарон-парка, и несколько ребятишек видели его и наблюдали за ним, потому что он был похож или на привидение, или на больного какой-то страшной болезнью, и, как они думали, он мог быть даже убийцей, и они спорили, не сдать ли его в полицию, но в конце концов все-таки не сдали.

3

Бев Роган платит долги

Беверли с отсутствующим видом шла вниз по Мейн-стрит от гостиницы, где она переоделась в джинсы и ярко-желтую дымчатую блузку. Она не думала, куда идет. Вместо этого в ее мыслях вертелось следующее:

Твои волосы — зимний огонь,
Тлеющие красные угольки в январе.
Мое сердце сгорает.

Она спрятала стихотворение в нижний ящик под белье. Может, мать и видела это, но ничего не сказала. Важность заключалась в том, что это был единственный ящик, в который отец никогда не заглядывал. Если бы он увидел открытку, он мог бы посмотреть на нее своим ясным, дружелюбным, почти парализующим взглядом и спросить самым дружеским тоном: «Ты сделала то, что нельзя делать? Бев? Ты делала что-то с мальчиком?» Был ли ответ — «нет», был ли ответ — «да», — все равно за этим следовал быстрый и сильный удар, такой быстрый и сильный, что в первые секунды даже не чувствовалось боли, как будто на месте удара образовывался вакуум, но через мгновение этот вакуум наполнялся болью. А его голос продолжал дружелюбно: «Я

очень
беспокоюсь о тебе, Беверли. Я чудовищно обеспокоен. Ведь ты уже выросла, не так ли?»
Ее отец, может быть, так и живет в Дерри. Он жил здесь, когда она в последний раз слышала о нем, но это было… как давно? Лет десять тому назад? Задолго до того, как она вышла замуж за Тома, в любом случае. Она получила от него открытку.

«Надеюсь, что ты ведешь себя хорошо и здорова, — говорилось в открытке. Надеюсь, что ты пришлешь мне что-нибудь, если сможешь, так как у меня очень мало денег. Я люблю тебя, Бевви. Папа».
Да, он
любил

ее, и она предполагала, что именно по этой причине она влюбилась так отчаянно в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года. Потому что из всех мальчишек Билл единственный, кто вызывал ощущение силы, которое у нее ассоциировалось с отцом… но это была сила иного сорта, сила, которая умела и слушать. Она не видела высокомерия и чувства собственности ни в его глазах, ни в его поступках. В то время, как она считала, что беспокойство отца вызвано только чувством власти, в соответствии с которым люди, как домашние животные, должны подвергаться дрессировке и быть послушными.

По этой или по иной причине, но к концу вечеринки в июле того года, на той вечеринке, где Билл одержал полную победу, которая не потребовала от него никаких усилий, она без ума, с головы до пят влюбилась в него. Назвать это просто детским увлечением было все равно, что сказать, что «Ролс-Ройс» — это средство передвижения на четырех колесах, что-то типа вагона. Она не хихикала и не заливалась краской, когда видела его, не писала мелом его имя на деревьях или на стенах Моста Поцелуев. Просто она все время видела перед собой его лицо — томное, причиняющее сладкую боль чувство. Она могла бы умереть ради него.

Вполне естественно, что она думала, что это Билл послал ей любовное стихотворение… хотя в глубине души она всегда знала, кто это сделал на самом деле. И позже каким-то образом автор признался, что это сделал он. Да, Бен сказал ей это (хотя сейчас она не могла вспомнить, при каких обстоятельствах и когда он действительно сказал это вслух), хотя его любовь к ней была так же глубоко спрятана, как ее к Биллу.
(Но ты сказала, Бевви, ты сказала ему, что ты любима.)

Хотя для всех, кто мог смотреть и видеть (добрыми глазами), это было очевидным. Это можно было увидеть по тому, как тщательно он сохраняет дистанцию между ними, как он затаивает дыхание, когда дотрагивается до ее руки, как он одевается, когда знает, что увидит ее. Дорогой, родной толстый Бен.

В конце концов это кончилось — этот трудный треугольник, но как это произошло, она не может вспомнить. Ей кажется, что Бен признал свое авторство и то, что он послал любовное стихотворение. Она думала, что сказала Биллу, что любит его и что будет любить его вечно. И однако эти два разговора помогли им спастись… Она не могла вспомнить. Эта память (или память памяти: это ближе к существу дела) была, как острова, которые на самом деле не острова, а так, небольшие куски отдельного кораллового рифа, который случайно появился из воды, но не как отдельный кусок, а как часть целого. И как она ни старалась глубже проникнуть в остальное, как только она делала это, тут же появлялся этот сумасшедший образ: стая птиц, которая каждую весну возвращается в Новую Англию, перегружает телефонные провода, деревья и крыши и все места наполняет своим хриплым чириканьем, и даже теплый воздух позднего марта набит ими. Этот образ приходит к ней опять и опять, напоминая и раздражая, как радиоволна, которая заглушает сигнал, который вы действительно хотите поймать.

Приехала домой, —
думала она печально, но продолжала путь. То, что она видела перед собой, мало изменилось. Несколько деревьев исчезло; возможно, вязы погибли от какой-нибудь болезни. Дома стали грязнее, разбитых окон стало больше, чем тогда, когда она была ребенком. Некоторые разбитые стекла были заменены картонками. Некоторые нет.

И вот она стоит перед жилым домом № 127 по Мейн-стрит. Все еще здесь. Облупленные белые стены стали облупленными шоколадно-коричневыми за те годы, что она здесь не была, но тут не могло быть ошибки. Вот окно, которое было их кухней, вот ее спальня.
Она вздрогнула, обхватив себя руками за плечи крест-накрест.

Папа, может быть, до сих пор живет здесь. Да, может быть. Он бы не переехал без особой нужды. Поднимайся, Беверли. Посмотри на почтовые ящики. Три ящика для каждого дома, как в те дни. А если ты увидишь на одном надпись «Марш», ты можешь позвонить и очень скоро услышишь шарканье тапочек внизу в холле, дверь откроется, и ты увидишь его, человека, чья сперма сделала тебя рыжей, левшой и дала тебе способность рисовать… ты помнишь, как он когда-то рисовал? Он мог рисовать все, что захочет. Если ему хотелось — пожалуйста. Но ему не часто хотелось. Думаю, у него было столько всего, о чем надо было заботиться. Но, когда он садился рисовать, ты сидела рядом с ним, часами наблюдая, как он рисовал котов, собак, коров с выменем и с подписью Му-му. Ты смеялась, и он смеялся, потом говорил: «Теперь ты, Бевви». Потом он водил твоей рукой с карандашом, и ты видела корову, и кота, и смеющегося человека, появляющегося из-под твоего карандаша. И ты вдыхала запах его лосьона и чувствовала тепло его кожи. Заходи, Беверли! Позвони. Он подойдет, и он окажется старым, с глубокими морщинами на лице, а зубы, те, которые остались, будут желтыми, и он посмотрит на тебя и скажет: «О, Бевви, ты вернулась! Вернулась, чтобы навестить своего старого отца. Входи, Бевви, я рад тебя видеть, рад, потому что беспокоился о тебе, очень беспокоился».

Она медленно шла по тропинке, и сорная трава, растущая между плитками тротуара, цеплялась за ее джинсы. Она ближе подошла к окнам первого этажа, но они были занавешены. Она посмотрела в почтовые ящики. Третий этаж — Стоквезер. Второй — Берк. Первый — у нее перехватило дыхание — Марш.
Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не позвоню.

Это было твердое решение. Решение, которое открыло ворота для еще более твердого решения. Она должна идти дальше по тропинке! Обратно в город! Обратно в гостиницу! Упаковать вещи! Заказать такси! Улететь! Велеть Тому собираться! Жить счастливо! Умереть спокойно! Она позвонила. Услышала знакомые шаги из комнаты — чик-чок — это всегда звучало для нее, как китайские имена:
Чинг-Чонг!
Тишина. Нет ответа. Она переминалась с одной ноги на другую, неожиданно захотев в туалет.
Никого нет дома, —

подумала она с облегчением. —
Можно идти.

Но вместо этого позвонила снова: Чинг-Чонг! Нет ответа. Она стала думать о прелестном маленьком стихотворении Бена и старалась вспомнить точно, когда и как он признался в своем авторстве, и почему-то на какую-то долю секунды это вызвало у нее воспоминания о первом менструальном цикле. Когда это у нее началось, в одиннадцать? Точно нет. Но грудь начала побаливать где-то в середине зимы. Почему?.. Потом она опять пыталась представить стаю, забившую телефонные провода, чирикающую везде и всюду.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь